Включить версию для слабовидящих
^Back To Top
СУДЬБА ДИНАСТИИ
Слегка холмистая Приазовская степь тянется насколько хватает глаз. Весной буйно начинают расти травы и степь покрывается цветами – дикими маками, а позже полевыми тюльпанами. Ближе к азовскому морю на обширных лугах (по местному луки) огромными картами растут желто-фиолетовые ирисы. Небо сине-голубое, без единого облачка, в котором партии степной орле, выискивая добычу, едва видимый жаворонок поет свою песнь, начатую еще на заре, а под ногами стрекочут во все голоса кузнечики.
Вот в этих местах и стоит старинная станица Головатовка, утопая в вишневых садах, стоит у самого Лукоморья. Основана по воле матушки-императрицы Екатерины Второй переселенцами из Таври и Запорожской Сечи. А первыми поселенцами считаются Михайло Головатый и его кум Клим Малый со товарищи.
Прошло много лет с тех пор, теперь станица раздвинулась далеко в степь. Местные служивые казаки занимаются хлебопашеством, помаленьку осваивая мало знакомое им дело, скотоводством и рыбачат, благо море рядом.
Подворье казака Конона Климовича Малого, кроме пятерых детей, имеет добротный пятистенный курень, полдюжины коров, две пары рабочих и пару строевых лошадей. Тяглом тоже бог не обидел Конона, две пары быков красностепенной породы стоят в загоне. Земли Кононвзял сколько хотел, к отцовскому клину добавил свой пай, и земля его начиналась от порога куреня и тянется далеко за бугор. С утра до вечера семья Малых, от мала до велика, трудится на подворье, в степи, на луках.
Все бы ничего, недавно Малые отдали старшую дочь Марфу замуж заСитника Осипа – сотника из соседнего хутора. Жил бы приймак у Конона в семье, хорош зять, умник и дело знает, да вот поди ж ты – германец войной пошел на Россию, и Осип первый в станице ушел со своей сотней на войну, не оставив старикам – Екатерине Николаевне и Конону Климовичу – даже внука.
Спустя полгода прислал Осип письмо и фотку, он уже георгиевский крест получил, деньгу хорошую, дай бог, вернется и деньги как находка будут. Все происходящее тревожило старого казака, и, как увидим, не напрасно.
Вторая дочь, Полина, туда же – замуж ей приспичило, война идет, а бабы они чего? Война или потом, им все равно рожать надо. Забрал в жены Полинку Юрко Кобец, забрал на свое подворье, на краю села.
Юрко казачин хоть куда, парень – хват, и кузнец отменный, и скотинку держит справную. А на днях подарил зять Конону справу коням, а внука, сказал, «Жди, батько, через три месяца». Вот так молодые спешат жить, да и как не спешить, уже воинский начальник заявил: «Готовься, Юрко, твоя очередь подходит».
И спустя три месяца, почти в день рождения первенца, Конон отдал лучшего строевого коня зятю, расцеловал его, а теща Екатерина Николаевна сказала на прощание: «Спасибо, сынок, за внучку, иди с богом на супостата, ни о чем горьком не думай. Господь тебя сохрани!». Трижды поцеловала, перекрестила и повесила на шею казаку ладанку.
Около года от Юрка письма шли регулярно, и вдруг, ни слуху ни духу, исчез парень. Где и как пропал казак, никто не знал!
Последнее время Конон Климович крепко сдал, ходил, шаркая ногами, часто останавливался, хватаясь за грудь. Сник казак. В хозяйстве управлялись старший сын Павел и подросток Яшка, да и дочки Марфа с Лизкой были хорошими помощницами матери.
А в мире творилось непостижимое для ума старого казака. Появились какие-то большевики, делают революцию, а что это такое, не понять. Ходят слухи, что за три года войны русская армия терпит поражение за поражением. О чем думает царь и его генералы? Почему пустили немца на Украину? Эти мысли мучили старика, но ответа он не находил. Хуже того, от Осипа перестали приходить письма, а днями проводили на войну и Павла.
Вести с фронтов все тревожнее: солдаты бросают оружие и уходят по домам, а самое страшное - царь отрекся от престола... В Петрограде беспорядки и голод. И вдруг объявили: к власти пришло Временное правительство во главе с Керенским.
А по осени, в слякотную погоду, вдруг явился Павел, солдат не солдат, уходил казаком, а на казака не похож, одежда на нем с чужого плеча: хохлацкая свитка да бараний колпак на голове.
Сказал, зло сверкая глазами: - Сбежал с фронту я, батя, все разбежались, большевики командуют в войсках, да еще поговаривают, что в Питере они в октябре власть захватили, правда или нет, не знаю.
И еще принес новость: — Юрко командует Красной сотней - переметнулся к коммунякам... Эта новость совсем повергла старика в отчаянье. Зиму Малые пережили не испытывая ни холода, ни голода, хоть и жили в постоянной тревоге.
А новости были одна страшней другой, вот уже Красные войска заняли Батайск, Ростов, а первого марта вошли в Азов. В ту же ночь, трое казаков и с ними Павло, прихватив карабин, полушубок и торбу с харчами, ушли в гирла Дона, в камыши. На прощание, зло, сквозь зубы процедил: Пидушукать свою долю! Сказал с издевкой, как бы обвиняя домашних в случившимся.
А на рассвете, неожиданно явился Осип с семью казаками-односельчанами. В одночасье, собрав кое-какие вещи и спешно затолкав переметные сумы, и почти силой усадив Марфу в седло запасного коня ушел степью, на Кубань. Так он сказал напоследок, холодно прощаясь с домочадцами.
В средине марта в Головатовке появились большевики, а через пару дней явился Юрко. Получив ранение, остался на селе утверждать Советскую власть, как он заявил. Гражданская война для него закончилась можно сказать благополучно. Кобец в награду получил от командования Кавдивизии маузер в огромной деревянной кобуре и красные суконные штаны-галифе.
Семья Малых, да и весь казачий уклад жизни, рушился на глазах, этого уже не выдержало сердце Конона Климовича. С вечера он рано лег спать, а утром его мертвого рядом с собой обнаружила Екатерина Николаевна.
Еще при жизни старик отослал младшую дочь Лизу в Ростов, в прислуги, а после смерти отца и баламутный Яшка сбежал и тоже в Ростов. Хозяйство совсем пришло в упадок.
Осиротевшее подворье Малых, покинула и сильно постаревшая Екатерина Николаевна, ушла к дочери Полине. Здесь же, на краю села, под крышей сестры, нашла приют и Марфа, вернувшаяся с Кубани после выздоровления. Правда, прожила она здесь недолго, уехала в средине двадцатых годов в Ростов. Любовная рана, нанесенная Осипом, быстро зарубцевалась, Марфа встретила рабочего парня, и вторично вышла замуж. С Василием жили дружно, в достатке, родили двух детей, девочку и мальчика. И здесь горе достало Марфу, - на производстве погиб Василий, и растерявшееся женщина подалась ближе к родному очагу, она переехала в Азов.
Хозяевами в станичномкурине стали большевики. Кобца назначили — Председателем комбеда, собрали митинг, рассказали, что такое Советская власть, представили Юрка и моряка-комиссара, раненого в ногу и опирающего на суковатую палку, еврейчика Бориску, по фамилии Хацкевич. А что интересно так то, что через месяц Бориску все стали называть Борис Михайлович, и забыли, что он еврей. Шли к нему со своими бедами и мужики, и бабы, и для всех у него находилось теплое слово и добрый совет. Да и дела в станице шли неплохо, уже через две недели открыли школу, а в избе-читальне повесили плакат: «Бога нет, бога нет - бога выдумал кадет». Пришло время, и в Головатовке создали колхоз «Червона Украина». Под навесом, где когда-то, у местного богатея хранилось сено, собрались сельчане, пошумели изрядно и избрали себе председателем колхоза, бывшего батрака - Кузьму Штанько.
В эти годы НЭП - новая экономическая политика, гуляла по всей России. Участником строительства новой жизни по-своему был и Яшка Малый. Проживая в Ростове, у сестры Лизы, он торговал в разнос папиросами. Елизавета, знавшая кое-какую грамоту, стала комсомольской активисткой, а вскоре, познакомившись смолодым, азовским моряком, уехала с ним в Питер, где и нашли свое счастье молодые люди.
Вернулся скрывавшийся в камышах Павел, Советская власть амнистировала шайки казаков, воевавших с ней, кончилась их развеселая жизнь - грабежи и браконьерство. Жизнь станицы, как и всей России, входила в новое русло. Молодым все новое нравилось, старики осуждали, но....терпели.
Павел женился, ушел в примаки, взял в жены Марию, статную, чернобровую казачку из старинного, богатого когда-то рода Малаховых. В начале сороковых годов, Павел успешно закончил курсы комбайнеров, работал на славу, как и все в роду трудяг Малых. В колхозе гордились им, лишь теща, дородная бабища, была недовольна успехами зятя .- На кого шею гнешь? На голыдьбу! Дома больше роби! Гарбуза надо давить на нардек, а ты дурака гоняешь по стэпу! - Занудно гудела баба Векла.
Колхоз за эти годы окреп, - в хозяйстве появились тракторы, комбайны, земля давала хорошие урожаи, и народ зажил совсем по-иному. Здесь конечно большая заслуга Бориса Хацкевича и расторопного председателя колхоза Кузьмы Штанько.
В первых числах июня по Головатовке разнесся слух - Нашего морячка забирают в город! Народ повалил валом к конторе. – Не отдадим комиссара! Он нашенский! - орали, глядя на окна конторы мужики. Бабы свое: - Мы его женили, не отдадим хлопца... Вас много командиров, а он у нас один!
Народ шумел, однако понимал: рано или поздно, с Борисом Михайловичем надо расставаться. А когда человек из города сказал, что Хацкевич нужен городу как морской специалист, все утихли и согласились.
Через пару дней комиссар - морячок, как любовно называли станичники Бориса, уезжал, увозя с собой жену, молодую станичную красавицу Наталью Штанько. Откуда и кто их комиссар, в станице ни знал никто. Только раз разоткровенничался Борис Михайлович: когда просил руки дочери у председателя колхоза Кузьмы Штанько. Рассказал коротко, скупо, но понятно. Как их еврейскую семью, как и многих других, живших в маленьком еврейском местечке, под Мозырем. ограбила и перестреляла банда Булат-Булаховича. Половина домов была сожжена, его и еще двух мальчишек спрятал пастух - белорус, дед Квитко. После Борис подался на станцию, пристал к эшелону с матросами-балтийцами. Воевал на Волге, выучился шкиперскому делу, а потом стал комиссаром отряда и был послан на Дон, под Батайском был ранен и уже потом попал в станицу.
Время шло своим чередом, в село вернулся Яков. А вскоре, июньским днем сорок первого года в селе Займо-Обрыв отпраздновали свадьбу - женился Яков на местной, черноокой красавице, рыбачке Галине Пивень. Свадьба была на все сто, как выразился подвыпивший Юрко.
Были на свадьбе раздобревший Павел Малый с Марией. Приехали из Азова Марфа с детьми и сестра Лиза из Ленинграда. Во: дворе, где были накрыты столы, в перерывах между казачьими песнями мужики, покуривая дешевые папиросы «Ракета», толковали о войне, говорили о ней как об уже случившемся.
И она не заставила себя ждать. В одно солнечное, воскресное утро народ был взбудоражен новостью: по радио сообщили, - фашисты напали на СССР. Моментально все вокруг преобразилось.
Через неделю, проводили на войну Павла Малого и Юрка Кобца. Якова забрали осенью, когда немцы подходили к Ростову. В одночасье, осиротела династия Малых, да и Приазовье тоже. Редко, где можно было встретить мужчину,- мужик стал дефицитом. Все заботы легли на плечи женщин и подростков. Впереди были годы голода, холода и потерь, но жизнь, уж какая, но продолжалась.
ГЕОРГИЕCКИЙ КАВАЛЕР
В январе 1920 года, в боях под Батайском и за станицу Ольгинскую. почти полностью были разгромлены Красной Армией войска Добровольческой Армии генерала Деникина. Солдаты, юнкера и казаки, составлявшие основу армии, бежали, бросая оружие по домам. Деморализованные, без всякого будущего, искали убежища, где кто мог.
28 февраля Красные войска заняли село Кулешовку, станицы Обуховку, Рогожкино и Государево (ныне х. Донской).
Головатовскому казаку, сотнику Ситнику чудом удалось заехать домой, в село и забрать молодую жену Марфу, да кое-какое барахлишко и огородами уйти из села, куда уже на рассвете вошли большевики. Выскочив на разгоряченных конях на вершину Гулого кургана с молодым казачком Тимошкой Малым, Осип в последний раз окинул взглядом родные места. Заснеженные поля с ранними проталинами, где просматривался жирный азовский чернозем и широко разбросанные дома сел Головатовки и Пешково пробудили у сотника чувства обиды и досады, на все происшедшее в последнее время. Попался на глаза и Билибин сад, еще заснеженный, а тамрядом и колодец с доброй водой, откуда Осип частенько возил воду в поле работающим на жнивах.
Не простившись даже с родными, живущими в с. Круглом, Осип, с шестью верными казаками, уходил на Кубань. Шли степью, да заснеженными балками, избегая большого шляха, где уже рыскали конные дозоры красных. Только вчера, его эскадрон был в атаке под Батайском, которая с самого начала была обречена на провал. Люди, измотанные бесконечными переходами, завшивевшие, полуголодные, как и их кони, не могли выдержать натиска уже организованных Красных полков, группами и в одиночку они уходили по домам, оставляя позиции.
Земляк, старый казачина Кондрат Головатый, надоумил - Слухай, Осип Михайлов! Аида до дому, тут дила не будэ! - Его поддержали и другие казаки, прошедшие с сотником всю германскую войну. Собрав остаток эскадрона, Осип начал было говорить о положении дел, но что-то сдавило горло, и обида захлестнула ум... Окружавшие его два десятка верных казаков, загалдели и, уже через полчаса, Осип с земляками-головатовцами уходил от Батайска степью на Головатовку, минуя Кулешовку и Азов.
Дома тесть встретил угрюмо, пробурчав - Ну што, вояки, продули Дон и Россию-матушку? Кому продули? Большевикам-бездельникам? Куда теперь, к турке на поклон? - И еще долго гремел, распаляясь старый, вечный труженик Конон Климович Малый, трудом своим наживший подворье и всякую живность на нем, да и земли надел не малый. Осип и сам понимал, что все рушится, прахом уходят труды дедов и отцов, но что мог сделать один человек, если не выдержала испытания временем вся система монархии.
Там в верхах делили кресла и чины, а до простого люда ни царю, ни думе думать было некогда. А большевики с Лениным знали, что надо рабочим и малоземельным селянам, вот и пошел народ за ними. И вот результат: ни царя, ни думы, все передрались между собой: брат с братом, отец с сыном. Разорение, месть и кровь, бегство из родного гнезда, вот чем кончилось непонимание запросов простых людей царем-батюшкой и его придворными, наживавшими богатство на нищете народа.
Выход из тупика был один для таких как сотник Осип, уходить с родной земли. Все устремились в Константинополь, казаки и остатки Доброармии пароходами добрались из Новороссийска до Турции, чужой земли – мачехи. Такие мысли роились в голове сотника, Георгиевского кавалера. Вторые сутки казаки в пути, пока бог миловал, миновали Староминскую и Брюховецкую, и не встретили ни красных, ни отступающих белых.
Все бы ничего, но ходу не давала Марфа. Хорошая наездница в прошлом, сейчас она сидела в седле сгорбившись, уцепившись руками за луку седла, с бледным лицом, с которого градом катится пот. Больше суток ее мучает болезнь. «Лихоманка ее бьет», - заключил Головатый. – «Надо Осип Михайлов, оставить девку где-нибудь на хуторе, если хочешь, чтоб осталась жива!» Осип и сам уже давно понял, что Марфа подхватила где-то тиф.
Сотник перебил Кондрата: «Ладно, решено! Сам думал об этом! Хай буде так!». И вскочил в седло. Ближний хутор нашли уже в сумерках. Незнакомая старуха приняла Марфу, а Осип, сунув женщине гоманец с червонцами царской чеканки, назвался сам и назвал откуда Марфа. Больная лежала на кровати с закрытыми глазами, тяжело дыша, щеки ее, когда-то румяные с ямочками, теперь запали как у старухи. Осип нагнулся, поцеловал влажный лоб любимой женщины, и не сдержался – стал на колени, взяв руку больной и обливаясь слезами, просил: «Прости меня, голубка, прости, что покидаю тебя, значит не судьба… Прощай!» «Прощай», - бормотал он, поднимаясь с пола. Вышел из хаты вместе с Кондратом и, произнеся: «хутор Подъячий», вскочил на Гнедка, отпустил поводья. В голове путались мысли: «Куда еду? Куда несет меня лыха година? Бросывбольну жинку учужому краю, та вона ж беременна! Колы теперь ее побачу!». Но рассудок подсказывал Осипу: назад пути нет! Красные заняли почти всю Кубань, надо успеть проскочить к Новороссийску. Собрав всю волю в кулак, мало помалу успокоился. Уже наступил рассвет, когда, выскочив на пригорок, станичники столкнулись нос к носу с красным разъездом. Уходить было поздно. Рванув шашку из ножен, Осип прокричал своим: «Была не была, хлопцы! Айда на краснопузых!». И бросил Гнедка к ближнему красноармейцу, и конь, почувствовав свободу, резко взял с места. Осип же, когда до красного осталось метров пять – семь, бросил коня вправо, на миг мелькнуло искаженное страхом лицо безусого молодого парня, уже обреченного умереть от мстительного сабельного удара безвестного ему казака. А сотник, успев быстро перекинуть шашку из правой руки в левую, рубанул своим знаменитым ударом – с протягом. «Удар получился добрый», - мелькнуло в голове сотника, когда он увидел рухнувшее на землю, рассеченное почти надвое, тело молодого большевика. Бледное лицо с застывшим взглядом еще не потеряло своего выражения, и Осип подумал: «Дай бог, чтоб это был последний!»
И этот последний, зарубленный русский парень, будет преследовать его долгие десятилетия. Осип чувствовал свою вину перед ним всегда. Второго срубил Головатый, третий, на рыжем коне вскинув карабин с первого выстрела свалил молодого казачка Тимофея Малого и вздыбив коня, бросился по ходу атаки: казаки с гиком кинулись за ним. Это был славный рубака, смелый казак-большевик. Он вел по кругу стаю станичников, и на всем скаку навскидку пальнув из карабина, свалил еще одного казака. Рыжий, огромный жеребец под ним шел крупным наметом, догнать такого трудно. Вдруг, он резко сбавил ход, вот его догоняет кто-то из хлопцев Осипа, в этот момент он выхватил из-за пазухи пистолет, и двумя выстрелами валит казака с коня, и снова огромный рыжий конь пошел в намет, через минуту он скрылся с глаз, казачьи пули его не догнали.
Прикрыв убитых бурьяном, и забрав их коней, группа Осипа галопом ушла от проклятого места.
Через сутки, после стычки с красными, догнали таких же как сами, - остатки конвойной сотни, и с разрешения хорунжего пристроились к ним, и так прибыли в порт Новороссийск. С погрузкой на пароход повезло, хорунжий конвоя забрал под свое командование казаков Осипа. Правда, коней пришлось оставить, даже за полцены их некому было продать. И опять слезы при расставании с Гнедком. Сотник стоял, прижав морду коня, и тот почуяв неладное, всхрапывал и бил копытом - Не бросай меня! - молили умные черно-фиолетовые глаза верного друга. Осип сам вырастил Гнедка из хилого жеребенка, с которым не расставался с шестнадцатого года. И вот сейчас, скармливая последнюю корку хлеба с руки, прощался с конем, как недавно с домом и с Марфой, и снова спазмы перехватили дыхание, огромной тяжестью навалилась на сердце тоска.
И опять рядом оказался мудрый Кондрат Головатый - Ну, будя, будя! Ходим на пароход, боотстанемо! - А сам тоже хлюпает носом и трет глаза.
На стареньком пароходе Дон, вчетвером, устроившись у теплой, дымовой трубы, с подветренной стороны, разложив остатки домашней снеди, выпили самогонки, но радости не прибавилось, тяжело было на душе. Стоя у борта, Осип смотрел на берег, где суетились люди, и думал: - Неужели это конец, неужели я больше никогда не увижу свою Родину? Куда меня несет нечистая сила? Может, пощадили бы большевики, я ведь выполнял свой долг перед Россией, выполнял приказы командиров! Нет, пощады не будит, попадись я им - расстреляют!
Тяжко, больно, расставаться с родной землей, а тут еще унесли с парохода труп - пехотный полковник застрелился, не выдержал, голубчик, расставания с милой сердцу Россией.
Трое суток болтался пароходик в стылом море, пока не показался турецкий берег. Командир конвойной сотни заявил, что не может их взять с собой. - Определяйтесь сами, хлопцы! Вами займутся отдельно! И ими занялись, погрузивв шаланды, перевезли на берег и поселили в бараках, огороженных колючей проволокой - это был карантин.
Кормили какой-то баландой, купить лепешки или вареное мясо, завернутое в виноградный лист, можно было у ворот карантина, через колючую проволоку, и то втридорога. Карантинная публика ругала турок - торговцев, однако деньги тратила на еду и табак. Так прошли две недели, после чего было объявлено - можно выходить в город.
Двое казаков из компании, как-то отбились. Зато сотник и Кондрат держались вместе, каждый из них чувствовал вдругом кусочек Родины. Мысли о доме не покидали Осипа - то привидитсяМарфа, со смеющимися глазами и звонким голосом, то она чудится мертвой, да и тот, последний, зарубленный, часто навещал во сне сотника. После таких снов Осип ходил целый день, как в воду опущенный. Выручал Кондрат, старый казак понимал, как тяжело молодому человеку переломить себя, перечеркнуть прошлое. В разговорах обеих все чаще и чаще мелькаламысль о возвращении на Родину, или, хотя бы в Грузию, а там…Особенно это случалось, когда за день, не находили казаки себе работу, или когда приходилось испытывать унижения от подрядчика – турка.
Однажды, работая в порту, познакомились с боцманом с болгарского парохода, и тот с трудом объясняясь, посоветовал – если думаете домой вернуться, нанимайтесь матросами на наш пароход, а в Болгарии, я сплавлю вас на берег, ну а там есть люди, что сделают любую бумагу. Так и поступили. Все же Болгария не Турция. Болгарин Славко сдержал слово, и через неделю два казака имели справки политических эмигрантов из России.
Спустя полгода Осип получает еще один удар – тяжело заболел и умер верный друг и советчик Кондрат Головатый. Потеря земляка потрясла Осипа, он даже подрастерялся, оставшись один в чужой стране. Но мир не без добрых людей, хозяйка – вдова, где казаки снимали угол, после похорон окружила заботой осиротевшего, уже не молодого русского, а тот ответил ей тоже добром, да так и привыкли друг к другу. Детей у болгарки не было, да и терять ни тому, ни другому было нечего.
Осипу было сорок семь лет, когда началась война в 1941 году. И опять казачий сотник попал в жернова. С одной стороны, немцы напали на его родину – Россию, а с другой, надо было, в силу сложившихся обстоятельств, помогать им. Болгарское правительство не объявляло войну Советскому Союзу, но обязательства перед Германией надо было выполнять.
Была проведена мобилизация во вспомогательные войска, и Осип не без умысла стал обозником, вместе с венграми они обеспечивали тылы немцев, пока не дошли до Черниговской области на Украине. А здесь, сказав себе, что риск благородное дело, недалеко от села Червонное, отстав от колонны в густом зимнем лесу, Осип свернул в попавшую на пути просеку и очень удачно. Сбежал вместе с фурой груженной сапогами, венгерскими мундирами, табаком и сахаром.
Плутать на лесной просеке совсем не пришлось, партизаны следили за обозом давно, а Осип, как он потом рассказывал, сердцем чуял, что партизаны рядом, и все получилось как нельзя лучше.
- Тю, грец! – Удивлялся молодой парень с красной лентой на шапке. – Дывитеся, скилькечоботьеввезецей венгерок! – продолжал партизан.
- Який я тоби венгерок, хлопче! Я донской казак – едва вымолвил Осип, и слезы неудержимо хлынули из глаз.
- Расстреляйте меня хоть зараз, хоть потим, но я на ридной земле – причитал в конец расстроенный сотник. Партизаны, а их было окло десятка, молчали, пораженные такой встречей, пока старший не приказал: Сидайна виз, козаче, та паняйкудыцейхлопяукаже! Гайда, хлопцы, дале… И они скрылись в зимнем лесу, как и появились несколько минут назад.
Появление армейской фуры и необычный пленный вызвали интерес всех обитателей зимней партизанской стоянки. Но не надолго, уже после короткого допроса его не взяли под стражу, а поселили в землянке, где жил и работал старик – сапожник с внуком. Дед с мальчиком приняла Осипа с охотой, новый человек, а значит и новости расскажет, что творится на белом свете… Но не тут-то было, вечером, опираясь на палочку, в землянку вошла молодая женщина белом тулупе и шапке-ушанке. Старик и внук засуетились. «Ай да гостья, вот славно, что пришла, сейчас чай пить будем», - причитал старик, приглашая сесть на лавку. А гостья с порога: «Ну здравствуй, земляк». Осип Михайлович опешил. «Здравствуйте! Какой же я земляк? Вот сбежал, чтобы быть ближе к дому, такая мысль была. Белоказачий офицер я, правда бывший, сначала бежал от красных, потом от турок, а теперь вот от немцев смотался…»
- Ну и хорошо сделали, что сбежали, а я узнала от комиссара, что вы из Приазовья, а я из Азова, вот и выходит, что мы земляки! – женщина приятно улыбалась.
Когда она сняла верхнюю одежду, Осип был поражен – перед ним стояла молодая женщина – офицер, да еще и земляка!
- Я Юлия Афанасьевна, - представилась она. – Я тоже здесь не дома.
Дед – сапожник усадил ее за стол-ящик и уже разливал чай, заваренный липовым цветом, жестом указывая Осипу сесть напротив гостьи. Сотник смотрел на незнакомые ему награды, на золотистые погоны с тремя маленькими звездочками, и машинально полез в свой вещмешок. Из мешка он достал тряпицу и, развернув, показал два Георгиевских креста:
- Вот только за эти царские награды меня надо в расход пускать», - сказал он.
-Нет!, - возразила Юлия, - вы еще наденете эти кресты, ведь вы воевали с немцами в первую мировую, защищали Россию, да и сейчас, наверное, будете бить фашистов!»
- О, дай Бог, я же офицер, кое-что понимаю в военном деле.. А сам я из села Круглое, знаете такое?
- Бывать не приходилось, но слыхала про такое, я ведь тоже из дому уехала на учебу еще до войны, и не была в Азове около трех лет
Вот так и сидели они у светильника, коптящей снарядной гильзы, двое земляков, два поколения, с разными нелегкими судьбами, вдали от родных мест.
Осип Ситник уже стал своим человеком, сначала помогал по хозяйству в отряде, а затем занялся ремонтом оружия, в чем неплохо разбирался. Спустя месяц, в паре с молодым партизаном уже стоял в дозоре. А, когда показал класс в стрельбе, то стал обучать этому искусству всех, кто приходил на занятия - в школу снайперов Ситника. Вначале обучал своих, а позже, когда в центре узнали и поняли о пользе снайперов, то прислали около двух десятков девчат и парней.
Шло время, и Осип Михайлович запросился на задание, комиссар отряда сразу согласился, а вот дед Евлампий, как говорили поначалу, крутил носом. Но вскоре оказалось — Осип и в разведке на высоте, все же офицерский опыт пригодился.
Только здесь, среди забот и опасности, среди своих людей, бывший казачий сотник стал забывать того – последнего, кого зарубил на Кубани, который являлся к нему ночами почти двадцать лет. А тоска по дому и по жене Марфе все больше и больше будоражила душу. Отрадой был Никитка, внук деда Никанора – сапожника, с которым Осип сдружился и жил в одной землянке. То, чем занимался в партизанском отряде бывший казачий офицер, положительно оценили все руководители партизанского движения Украины, и им удалось убедить центральное руководство в реабилитации бывшего сотника. И уже ко времени освобождения Черниговской области от фашистов Георгиевский кавалер, участник компании 1914 года и гражданской войны, Осип Михайлович Ситник был восстановлен в гражданских правах, а позже был награжден медалью Партизан Великой Отечественной войны.
Неожиданно для всех умер старенький дедка Никанор, а вскоре после похорон в свой полк отправилась и Юлия. События эти больше укрепили дружбу между Осипом и одиннадцатилетним Никитой.
Стояла чудесная осенняя пора, когда стала слышна артиллерийская канонада, возвещавшая о приближении Советской Армии. И вскоре этот день наступил – 22 сентября в село Червонное вместе с партизанами вошли Советские войска. После короткого митинга батальон капитана Макарова принимал пополнение за счет партизан, сюда же были зачислены Осип Михайлович Ситник и Никита, последний – сыном полка.
К этому времени Осип получил долгожданное письмо от Марфы, ответ на письмо, отправленное еще зимой с военкором.
Марфа писала: «…верила, что жив, молила бога все эти года, и не зря… Мы ждем тебя… У тебя есть сын Николай. Он сейчас на войне, как и ты... Я жду тебя и от радости плачу. Все же есть бог на свете…»
Второе письмо Осип писал уже вместе с приемным сыном Никитой, в письмо вложили совместную фотографию, сделанную наспех польским фотолюбителем.
Была весна 1945 года, Никита учился вНовочеркасском суворовском училище. А через три месяца первые эшелоны победителей возвращались на Родину, в одном из них ехал домой, к себе на Дон, и Осип Ситник.
Прошел год, как закончилась война. Люди понемногу отправились от беды и потянулись друг к другу. Встретились и наши герои. 9 мая у старого воинского захоронения собрались жители Азова, чтобы почтить память погибших. После короткого митинга расположились лагерем семьи и родственники, однополчане прямо на траве, расстелив скатерти со снедью и выпивкой. Были здесь Юлия Афанасьевна с мужем, Осип Михайлович и Марфой Коновной и их сыновья – старший Николай и суворовец Никита Ситник.
У ЛУКОМОРЬЯ
Из Ростова до Кагальника мы плывем на белоснежном колесном пароходе. Очень интересно бегать по обширной палубе от борта к борту, и смотреть на проплывающие незнакомые берега. Плывем долго, и даже попали под летний скоротечный дождь. Спрятавшись от него в общей каюте, усевшись рядом с мамой, вспомнилось мне, шестилетнему человеку, недавняя жизнь в Средней Азии. Как в далеком, незаметном городишке Байрам-Али, в переводе праздник Али, туркмен – мальчишка, босяк, ныне бомж, выхвативший из моих рук хлеб, намазанный повидлом, позже стал моим другом. И молодой туркмен Палта, бривший свою бороду без намыливания острым кинжалом, ополаскивая его в ледяной горной воде уличного арыка, и его тростниковая халва, которую он искусно варил в огромном чугунном казане.
А еще городской шумный базар, где в холодке стоящего верблюда, сидя на корточках, старый туркмен торгует душистыми дынями. Можно просто купить и одну скибку восточного лакомства, угощая меня, он говорил: Кушай, рус!
Базар находится под стенами старой глинобитной крепости, где сохранились остатки стен, башен и ворот, где обитают полчища змей, крыс и другой твари.
А вот и Кагальник. Мы вернулись в родные края, похоронив отца в знойной Туркмении, куда занесла нелегкая судьбина наших родителей. Дальше до села Займо-Обрыв добирались на волах, увидев которых я думал, что они помчат нас как лошади, а оказалось, что эти большерогие, красно-белые быки очень медлительны.
В шесть лет все кажется необычным, и даже возница, оказавшись нашим дальним родственником, был сказочным. Пышноусый, в огромном соломенном бриле (шляпа) в рубахе-косоворотке в цветочек, с множеством пуговиц, он усадил меня рядом, впереди, и мы двинулись по шляху, вдоль моря.
Быки шли медленно, не обходя дождевые лужи, в которых отражалось заходящее солнце, отчего лужи казались залиты расплавленным золотом. Воздух был свеж, зелень вокруг, омытая дождем, благоухала.
Юнька, наш возница, от которого попахивало водочкой, рассказывал о местах, которые мы проезжали.
- Оце тут я колысь ведьму гоняв, вона кабаком прикинулась. Я ее батигомбыв, а потим дулю скрутив у кармани, вона и сгинула.
У моста через Красную речку (была такая у хутора Берегового, да пересохла) Юнька снова вспомнил:
- Еду це я раз. Дывлюсь, колесо по дороге катится. Щоробыть? Я дулю скрутив, а вонотилькезахиталось, я тоды начав его крыстыть, так воне як гуркне, тильке пыль осталась.
- Цоб, цобе! Гэй! – погоняет он быков и продолжает: - У нас сусидка, баба Гариха-видьма, нос крючком, волосья били та лохмати, а на бороде здорова бородавка, дуже страшна! Та ось приедемо, сам побачишь.
Так мы и доехали до села незаметно, в селе Юня остановился, сказав: - Заскочу в вентырь!. И побежал в закусочную, оттуда вышел не скоро и слишком веселый.
Через полчаса мы были у красивой ветряной мельницы, где рядом жил Ефим со своей семьей.
- Ось, дывысь! Идэ, видьма, цэ ее мельница кодысь булла. Вона булла буржуйка при царе!
По дороге шла старушка вся в черном, с палочкой и узелком в руке.
- Ото дывысь, в вузолку чары несэ! – буркнул Юнька.
- С приездом, Алексеевна! – приветствовала старуха мою маму. А меня, подойдя, ласково погладила по голове: - На Мишу похож сынок!
Стрельнув глазами на ведьму, я был удивлен, куда-то исчезла большая бородавка, о которой говорил Юнька. И нос как нос. Голос добрый и какое-то тепло от нее исходило. С мамой они расцеловались, как близкие родственники. Юнька и здесь продолжал пускать пузыри: - С ведьмедькой целуетесь, а потим хвороба будэ!
Мы временно поселились рядом с бабой Гарихой – «ведьмой». Спустя час наш Юня снова подает голос: - Слухайте, чуетэ? Видьма в ступе будяки товче, шоб людей изводить. А ночью будэ билля млына танцевать гопака, та сычем крычаты…
Спали мы все лето покатом, на соломе, устеленной деревенскими ряднами, пахнущими душистым хлебом и мятой. Но ни разу не видели танцующую ведьму – бабу Гариху. Сычи, правда, кричали, а Юнька утверждал: Вона танцуе писля пивночи, колы вы все спытэ..
Однажды утром Юнька не мог вспомнить, куда девались его шляпа-бриль, и на работу ушел в картузе. А вечером баба Гариха принесла ему бриль и потребовала: «Юхим, став магарыч! Твий бриль був у менэ в огороди, це ты учера блукав, колы из вэнтаря шкандыбав и загубыв его». Юнька сконфузился, выхватил шляпу у бабушки и скрылся в сарае.
Однажды с Юхимом на работе случилось несчастье, кони испугались чего-то и понесли бричку. Ефим пытался их остановить, стоя во весь рост в бричке, а она, ударившись осью об угол сарая, выбросила Ефима, и он, ударившись о сруб колодца, потерял сознание, получил ушибы и рваную рану на плече. На месте происшествия в числе первых оказалась и баба Гариха, она привела Ефима в чувство, и позже выхаживала его, пользуя настойками и травами. Позже, уже выздоровев, он говорил: - Як побачив на ее крест, не повирыв, кажу: «Бабо, а ну перекрестись! Ты ж видьма!» Она наложила крест и зашептала молитву… Чудеса! Видьма, а крещеная!
Вскоре началась война. Ефим ушел на фронт. На проводах была и баба Гариха, она перекрестила будущего солдата и произнесла слова благословения, на что Ефим ответил: Я в Бога не верю, я большевик!
А спустя год немцы заняли наше село. Нас восемь двоюродных братьев и сестер на троих мам. И с нами баба Гариха – Меланья Ильинична Гаркушенко. И опять в трудную минуту она рядом. Она учит нас молитве «Отче наш» и дает целовать деревянный большой крест. Ильинична говорит: «Крест из дерева, которое растет в Палестинах, от него и пахнет так славно».
Сегодня на ночевку стала в селе немецкая воинская часть. А в сумерки наши самолеты-кукурузники начали бомбежку. Мы лежим под кроватью и читаем молитву, дом ходит ходуном, во двор упала бомба, разворотило угол сарая, убит бревном теленок. В доме высыпались все стекла, сорванной оказалась входная дверь. А мы, главное, мы все живы. Бомбили село всю ночь, и моленье под кроватью было до конца налета.
Ильинична делится с нами продуктами, ей за лечебные услуги люди несут муку, лук, зерно. Она почти все время живет с нами. Много рассказывает про первую мировую и гражданскую войны. Ильинична говорила: «Большевики они же христиане, хоть Бога и отвергают, но законы у них от Бога идут. Ихний Ленин – умнейший человек. Такие в столетие один раз рождаются, он делал и жил для простых людей, но среди его соратников много было прохвостов, от того и страдал народ в революцию и после нее».
Так мы жили в оккупации. В дни освобождения села Меланья Ильинична встречала наших солдат, стоя у околицы с иконой Божьей Матери. Солдаты подходили низко кланяясь старухе, целовали ее и икону. Это была искренняя дань христианству, дань многовековой традиции русского народа. дом Ильиничны., большой глинобитный, увешенный сухими травами, с огромной русской печью, был полон красноармейцев. Она их поила горячим настоем трав, смазывала собственно изготовленной мазью обмороженные лица и руки.
Меланья Ильинична помогала не только нам, но и сельчанам. Она умела утешить вдов, получивших похоронки, и подлечить солдата, вернувшегося раненым с фронта. У нее мы дети всегда находили тепло и ласку и старались в меру своих сил помогать ей по хозяйству. Там, куда приходила беда, всегда первой оказывалась бабушка Меланья.
Тяжелые годы войны остались позади. Жарким июльским днем 1945 года с войны вернулся Ефим, и первой его встретила Меланья Ильинична. Они расцеловались.
- Бабо, а я тебя и на войне вспоминал! Ты уж прости, будь ласка, мою дурость.
- Бог с тобой, Юхимчик! Живой пришел, слава Богу. Теперь и нам будет легче жить.
Так был установлен мир.Юнька признал правоту «ведьмы»
Ушла из жизни наша покровительница вскоре после войны, ушла тихо, как и жила, оставив о себе в сердцах сельчан добрую память. Все село скорбело о ней, ее знал и стар и млад. Прах ее покоится на сельском кладбище, у Лукоморья.
Такого человека, каким была Меланья Ильинична Гаркушенко, смело можно поставить рядом с благословенной памяти матерью Терезой.
…Рассказывают – в Гражданскую войну отступая, белоказачий офицер, заехав в крайнюю хату села, с разрешения хозяйки старухи оставил ей на попечение больную тифом молодую женщину. Пообещал вскоре вернуться за ней, да видно сгинул казак где-то на чужбине. Во дворе у хозяйки оставил бричку с вещами для больной, да часы карманные сунул старухе, как плату за постой. Так и появилась новая жилица в селе, вылеченная заботами старой женщины. Жили они замкнуто, мало общались с соседями, видимо, на это были свои причины. В голодный год старушка умерла, а молодая стала захаживать к соседям, так и прижилась в селе.
КРАСНОЕ ГАЛИФЕ
Гражданская война для Егора Шкоды закончилась, можно сказать, удачно. В последних боях под Батайском, получив легкое ранение, командир красного кавалерийского эскадрона в награду от командования получил маузер и красное галифе, и на этом война для Школы закончилась.
Галифе было немного великовато для низкорослого, с кривыми ногами Егора, но «где наша не пропадала», - подумал Егор и принарядился в них.
И вот бывший малолетний батрак – Ерка, так называли его в детстве, вышагивает по селу гоголем, в кубанке с красным верхом, в кожаной тужурке, в красном галифе и начищенных до блеска легких сапогах. Идет уверенно, показывая себя, как человек, совершивший великое дело и знающий себе цену.
Прошло время, и местная власть поручила Егору Шкоде создать в своем селе коммуну, проще говоря – колхоз. Под навесом, где у местного богатея когда-то хранилось зерно, собрались селяне. Председатель ревкома сделал доклад о пользе коллективного труда и о том, как надо идти к светлой, всеобщей красной коммуне. Ерка тоже держал слово и закончил свою речь словами: «Да здравствуют товарищи Маркс, Энгельс и Ленин! Долой буржуазию, даешь все в один колхоз под названием «Красный пахарь». Но желающих не нашлось. Предложение повторил предревкома, к столу подошла бабка Евдоха и прошамкала: «Пиши меня, сынок, первую». Под навесом засмеялись. Ерка взорвался: «Што, нету желающих? Все против Советской власти?». Он выхватил огромный вороненый маузер: «Кто в колхоз – вправо, кто против – влево!» И указал стволом маузера, где правая, а где левая стороны. Толпа, напирая друг на друга, ринулась вправо и замерла в ожидании.
Стол, покрытый красным кумачом, поднесли прямо к толпе и запись началась. Ерка – кавалерист стоял на опрокинутом ящике с маузером в руке и в красных штанах, следил, чтобы не сбежал ни один будущий колхозник из будущего колхоза «Красный пахарь».
Колхоз был создан и существовал, перебиваясь с хлеба на воду, урожаи были плохие, скот малопродуктивен. Ерка писал в район и область письма – жалобы и просьбы, но красная власть молчала… И тогда он написал в ЦК большевиков о непорядке в сельском хозяйстве. Приехала большая комиссия, пила и ела колхозные харчи целую неделю, но в бумаге для Москвы написали, что факты не подтвердились. Это Ерку возмутило, и он написал Самому, отцу народов – Сталину.
Ерку пригласили в Москву.
- Откуда и почему в вашем колхозе коровы весят 80-100 кг. Кто в этом виноват?..
Егор попытался объяснить, но ему сказал интеллигентного вида товарищ: «У вас будет время изложить все письменно»…
И Егора Школу, уже как вредителя колхозного строя направили на Север валить лес, даже не сказав, долго ли он, красный командир, будет заниматься этим не благородным делом.
Домой Егор пришел не скоро, уже после войны и после смерти Сталина. Пришел старый измученный человек, с облысевшей головой вместо молодецкого чуба, забитый и потерявший веру в доброту человеческую. Красного галифе на этот раз на нем не было. Красная система сделала свое дело.
ПАРОХОД ЧАПАЕТ
Вся жизнь предвоенного Азова была связана с Доном. И мы начнем свой рассказ об Азове и азовчанах с реки, которая кормила и поила горожан.
В порту постоянно кипела жизнь. Здесь причаливались пароходы не только местно линии, но и морские суда, как, например «Червона Украина», обслуживающая линии Ростов-Мариуполь. Здесь шла перевалка зерна и других грузов.
Рядом с портом находились пивзавод, рыбколхоз им. Ворошилова, рембаза, рыбзавод, летняя киноплощадка, клуб и магазины. С утра до вечера по акватории парка сновали каюки и байды, парусники рыбаков и катера с двигателями «Болиндер», выхлопы которых были слышны далеко окрест.
Раннее утро. У пристани ярко освещенный стоит под парами пароход, рейс Кагальник - Ростов. Идет погрузка, пассажиры в основном женщины. Везут на рынок Ростова молоко, рыбу, овощи. Вот подъезжает к причалу телега, с нее грузят... корзины цветов Да. Да! Корзины живых цветов! Розы, гвоздики, левкои. Это продукция городского парка.
Погрузка окончена. Проходы и палуба загружены товаром, и хозяева отправляются досыпать в трюм, где потеплее, — утро-то на реке свежее. И все это повторялось изо дня в день, делалось молча, без суеты, только боцман подавал команды: «Цветы на корму!», «Не ложись спать около теплой палубы, угоришь!», «Пошли все спать в трюм!», «А бабы с раками наверх!», то есть на верхнюю палубу. Однако эта фраза всегда вызывала смех, сколько бы ни произносил ее боцман Митрич, эдакий увалень в потертой мичманке, с огромными пушистыми усами и длинными руками, в которые частенько попадали, и не без удовольствия, пышногрудые, черноокие казачки.
Наконец гудок, и пароход отчаливает. Освещенный огнями, он начинает шлепать плицами колес, огромные шатуны паровой машины вращают вал, кочегары шуруют топку, выбрасывая шлак из иллюминатора прямо в реку. Из машинного отделения пахнет горячим машинным маслом. Вдоль бортов по палубе взад-вперед движутся привода руля — значит, рулевой на месте, и мы идем в темноте, определяясь по свету бакенов.
Вот и первая остановка. Пароход движется по инерции, к освещенному борту из тьмы ночи подплывает лодка. Казак, ловко табаня веслами, причаливает. Первыми грузят на борт дородных казачек, и Митрич тут, подавая руку, обязательно поворчит: «Откормили вас мужички, откормили!». Иную на потеху и для ускорения погрузки шлепнет своей огромной пятерней по месту, на котором сидят, смотришь, и дел быстрее пошло.
А грузят опять кошелки с рыбой и раками, корзины-сапетки с овощами и фруктами, доенки с молоком, и — снова гудок, и снова палицы зашлепали по воде, и так три-пять раз до Ростова.
И вот Ростов. К приходу парохода собираются ростовские «драгали» со своими дрогами и грузчики с тачками, за рубль погрузят ваш товар и доставят на Старый базар, напрягаясь и везя тачку зигзагами по крутому Донскому переулку.
В конце дня в ожидании парохода пассажиры располагаются в тени привокзального сквера, льют красный морс, едят «франзольки» (французские булочки) и судачат.
Более молодые идут в здание вокзала смотреть картины, которые украшают стены зала ожидания. Да, да, картины! Два огромных полотна потрясали воображение зрителей: «Расстрел Бакинских Комисаров» и что-то от троекуровщины — в дверном проеме стоит помещик (говорили «буржуй»), а на переднем плане — молодая женщина кормит грудью породистых щенят.
Картины оставляли тягостное впечатление, но и давали пищу для размышления простому люду. (И вот совпадение - теперь этом зале открыт художественный салон).
«Пароход чапает!» - кричит молодайка и начинается шум, суета. Каждый старается попасть на пароход пораньше и занять месте получше. Через борт летят сапетки, ведра коромысла, а шумливые казаченьки шествуют по трапу, как павы. И снова голос Митрича:
— А по трапу, бегом... вашу дивизию! — Причем здесь дивизия знает только он один.
Пароход отчалил, на палубе появился матрос с огромным медным чайником. Он разносит кипяток к чаю. По трапу поднялся Митрич и объявил: «Кто хочет смотреть кино, спускайся вниз, в салон, будем кинофильму крутить».
Митрича мужики тянут к себе, наливают стопку, подносят. Боцман для приличия отпишется: нельзя, мол, служба. В конце концов залпом выпивает теплую водку. Понюхав корочку хлеба, шествует дальше. А дальше снова компания мужиков...
А мы спускаемся вниз по Дону, миновав деревянный разводной мест и пройдя под железнодорожным со сложенной на рулевую рубку мачтой. Повторяя остановки, высаживаем дебелых казачек в каюки, подплывающие к сбавившему скорость пароходу. Вот и Приазовье. На тоне «Бугор» идет притонение. Сеть тянут лебедкой. На «Стрелке» заметывают невод, захватив пол реки. Здесь вместо лебедки стоят и ждут работы круторогие рыжие волы, жуя свою ничем не заменимую жвачку.
Справа, у Черепашьего ерика, приемный пункт. Здесь круглые сутки принимают улов от рыбколхозов. Один за другим подходят байды и каюки, под самые «бычки» заваленные судаком, лещом, сазаном. Сдав рыбу спешат к своим тоням.
У тоней «Чемордачка» и «Замануха» встречаем целый караван морских фелюг. Черные просмоленные их паруса напоминают черных нахохленных птиц – это возвращаются рыбаки так называемого «тюлькиного флота», промышлявшие в море хамсу.
От рыбзавода отчалил катер. На 6уксире три пустых водака. Идет путина, дорога каждая минута В те годы город жил рыбой Круглые сутки работал рыбный конвейер: из рыбколхозов шла рыба на рыбзавод, после переработки уже вагоны уходили вглубь страны. Огромные белуги и осетры поднимались примитивным краном на пирс, а частиковых выгружали из водаков сетью-ковшом.
На рынке свежий чебак стоил 20-25 копеек. Раки вареные в укропе у «дяди Васи» с подачей на стол к пиву – 50 копеек десяток. Вяленые бычки к пиву шли гораздо дешевле тарани, ну а качество отменное, ведь марка превыше всего.
Излюбленным местом мальчишек быпи реки Азовка и Узяк. Здесь бреднем ловили золотистых линьков, беспокойных сазанчиков, иногда попадались и сомики. Щуку за рыбу вообще не считали. Раков брали только крупных и только в августе. Улов уже дома делили поровну на всех участников – рыбаков. Считалось за честь самому посолить и провялить рыбу, сварить в рассоле с укропчиком раков и угостить домочадцев. Бытовало понятие: если мальчишка умеет добыть и посолить рыбу, да еще если научился тын ставить (изгородь из камыша) – он уже при деле, не пропадет, заработает себе на хлеб.
Довоенный Азов походил на большую деревню. Многие жители знали друг друга, были в родстве или вместе работали. Из предприятий были судоверфь, рыбзавод, чулочная фабрика, МТС, мебельная артель им. Чкалова, артель сапожников «Красный Октябрь», сетевязальная артель, а главное — порт. Здесь кипела жизнь крутые сутки. Все спуски к Дону были вымощены булыжниками, по которым громыхали дроги, перевозя грузы.
Портовые грузчики, а это была элита азовского рабочего класса, отличалась телосложением, выразительными лицами и голосами, а еще их отличали красные кушаки — гордость каждого грузчика, изо дня в день качаюшего одноколесную тачку, перевозя тонны груза за смену. В получку грузчики-напарники собирались по 10-15 человек в кружок, прямо в траве, среди улицы, брали четверть (3 литра) водки и здесь же пили и пели: «Распрягайте, хлопцы, коней» или «Раскинулось море широко», пели с душой и с толком. Необыкновенным тенором обладал тридцатилетний красавец Тихон Скляров по кличке «Гитара». Ну, а азовчанки от этого красавца-певуна только страдали. Тихон был силен. Он на спор брал за передний бампер полуторку-ГАЗ и переставлял ее на полметра в сторону вправо или влево, по желанию зрителей. Шутки ради возьмет портового охранника дедку Чикину да и посадит его на сторожевую будку, а мужикам потеха. Таковы были забавы элиты порта.
Пыльные улицы, сбегавшие к Дону, в дождь превращались в бурлящие потоки грязи. Однако вода в редких «бассейнах» стояла чистой. Бассейн — кирпичное сооружение с оригинальной старинной кладкой на известковом растворе. Здесь за плату— 1 коп. за ведро — отпускали воду. В городе было несколько таких бассейнов: на углу ул. Ленина и пр. 3. Космодемьянской, на углу ул. Калинина и ул. Кирова, на ул. Свердлова и пер. Некрасова, на углу ул. Красноармейской и пер. Гоголя.
А еще поили азовчан своей хрустальной родниковой водой колодцы: по ул. Калинина у бондарного завода, по ул. Свердлова и Украинской, а еще был Забарин колодец на окраине.
Кстати, о названиях. Многие магазины носили имена своих прежних хозяев, доживших до революции, — Романцов, магазин Хлынова, Маханьков, Саприкина, Мирошниченков и Грамоты. Все они были в разных концах города, но теперь уже был у них другой хозяин — государство в лице горторга.
НАКАНУНЕ
Жизнь азовчан протекала накануне войны и оккупации как во всей стране в те годы. И у нас судили «вредителей», и мы – школьники – вырывали листы из школьных учебников с портретами «врагов народа».
Ярким праздником были дни первых выборов в Верховный Совет СССР, в 1938 году.
Появились в те времена первые звуковые фильмы, новые песни. Городской стадион был полон народа, звание физкультурника котировалось очень высоко.
В глубине парка стояла парашютная вышка около тридцати метров высотой, с которой за символическую плату можно было прыгнуть с парашютом. Рядом, за изгородью, на зеленой лужайке, где ныне проходит бульвар Петровский, шли занятия осавиахимовцев—была такая организация, готовившая бойцов для Красной Армии. Здесь кавалеристы рубили лозу, тренировались в выездке. Иногда здесь запускали планер с помощью амортизатора — толстой многожильной эластичной резины.
Рядом было старое русское кладбище, а чуть дальше находилось заброшенное еврейское. Их разделял овраг, где азовчане брали глину для своих нужд. Это место примечательно еще и тем, что здесь в 1919-1921 годах находился концлагерь, где в гиблых, тифозных бараках держали пленных красноармейцев. Умерших хоронили в братских могилах в районе нынешних домов № 9-11 по ул. Инзенской.
Открылась новая школа № 5. В единственную библиотеку невозможно была записаться. Краеведческий музей был маленький, на экскурсию начальные классы ходили ... в пожарную команду, где на каланче, на самой верхотуре, находился пожарный и в случае пожара давал команду — куда ехать, где возник пожар. Чудом техники в Азове была новенькая пожарная машина ГАЗ-АА.
Реклама и тогда была. Она носила призывной характер— «Храните деньги в сберегательной кассе!» или «Перед едой — руки мой!». А вот еще рекламный плакат — краснощекая девица в красном сарафане, пританцовывая в лаптях, поет:
«Не дари мне, милый, ленту» —
Говорила я дружку,
А купи мне лучше мыла,
Да зубного порошку!»
Или еще:
«Нам не надо чики-брики
На высоких каблуках.
Лишь бы личико чистенько,
Да в лыковых лапотках»
Политических плакатов было очень много. Это был расцвет социалистической наглядной агитации, но преимущество отдавалось отцу народов — Иосифу Сталину. Хотя, на базаре, на фасаде одной из лавок, просматривалась дореволюционная реклама с текстом: «Все есть — как в Европе, так и здесь!»
К слову, о торговле. Одним из крупнейших в городе был так называемый «Каменный магазин». Заведующим там был добродушный толстячок Анатолий Иванович, который торговал всем: от хомута, керосина и дегтя до губной помады и пряников. Дефицитом по всей стране были одежда и обувь, ткани и даже сахар исчезли накануне войны. За простой серой бязью стояли очереди, а самой ходовой обувью для мужчин были сандалии, а для женщин — белые или синие тапочки.
Так примерно выглядел довоенный Азов. А угроза войны уже повисла в воздухе. В мае 1941 года была проведена мобилизация военнообязанных из запаса. Их направили в село Персиановку, под Новочеркасском, на военную учебу
ГОЛУБЫЕ РОЗЫ
Помещик деревни Страшная (ныне Стефанидин Дар) Метелёв был доволен, глядя на ухоженный свой сад и цветники. Его удивляло то, что всё это было сделано руками подростка, крестьянина Казакова. Откуда у парня понятие, как должен выглядеть цветник или парк? Дед его - бывший крепостной-хлебопашец, отец - моряк и поныне гоняет байды да филюги под парусами, перевозя грузы по Азовскому морю.
Помещик после беседы с подростком Корнеем Казаковым понял - парня надо учить, из него будет хороший садовод. Вскоре Корней был определён в Ростов, в садоводческую школу немца Рама.
Прошли годы учёбы, и вот в клубе приказчиков Азова, которые содержали городской сад (на месте нынешней жилой застройки за Домом творчества молодёжи от улицы Дзержинского до улицы Московской) появился молодой садовод Корней Казаков - это было в 1909 году. А с 1911 по 1915 год Казаков работает уже в городском парке садовником.
В Первую мировую войну молодой Казаков призван служить царю и Отечеству. А вскоре за связь с большевиками и за пропаганду новых идей солдат Казаков был арестован, бит шомполами и сослан в Тургайские степи для исправления. В 1919 году, освобождённый революцией, возвращается в Азов и поступает работать в артель «Огородник», а с 1923 года является бессменным садоводом-цветоводом Азовского городского парка.
По свидетельству жителя Азова Владимира Григорьевича Капустина, наш парк разбит на месте, где когда-то размещались частные кузницы, где кузнецы-молодцы подковывали донских скакунов, да готовили могильные кованые кресты усопшим предкам.
1939 год. Раннее утро в Азовском порту. У пристани на пароход идёт погрузка рейса до Ростова. Пассажиры, в основном, женщины, везут на ростовский базар молоко, рыбу, овощи. Но вот прямо к сходням подъезжает телега, с неё грузят на палубу парохода корзины цветов - живых цветов! Это продукция Азовского городского парка. Парк по тем временам выглядел богато. На «туру» (центральный круг) вечерами отдыхающие ходили парами или группами. На эстраде-раковине играл духовой оркестр, был и фонтан, и цветочный календарь. Зимой тур заливался водой, образуя каток. Вечерами освещенный каток заполняла молодёжь, катаясь на коньках под звуки вальсов. Гордостью парка был огромный бассейн, в котором плавали золотые рыбки (на месте, где стоит теперь памятный знак пограничникам). И всё это было создано заботами главного садовода (он же директор) парка Казакова Корнея Леонтьевича.
Кстати, вы встречали когда-нибудь голубые розы? Нет? А вот наш довоенный городской парк руками Марфы Коновны Малой, Лидии Михайловны Мухиной, Фёклы Михайловны Сторокожко под руководством талантливого садовода Корнея Казакова создавали такие. Голубые розы, созданные в Азове, поражали своей красотой изысканные вкусы ростовской элиты. Спецзаказы сыпались безостановочно, и почти ежедневно корзины голубых роз уходили к заказчикам (не так давно «Российская газета» сообщила, что американцы ищут способ, как выращивать голубые розы).
Вспоминает азовчанка Евгения Николаевна Марченко: «Мой отец дружил в Корнеем Леонтьевичем, и однажды по его просьбе привёз из дальней командировки уникальный черенок бархатной чёрной розы. Казаков очень благодарил отца за сувенир, а вскоре розарий парка и усадьбы азовчан украшала необыкновенной красоты чёрная бархатная роза привитая на местный подвой. И первая персидская сирень тоже была размножена и появилась на подворьях азовчан с помощью Казакова. Его хризантемы были всегда образцом цветочных выставок, а сам он был воплощением доброты - всё, что он делал, несло радость людям. Его девиз в жизни был: «Спеши делать добро людям!».
Кирюша, как называли главного садовода друзья и близкие Казакова, был мастером своего дела. В оранжереях круглый год росли левкои, гвоздики, ромашки и хризантемы, а на стене росли арбузы, и мальчишки бегали смотреть сквозь застеклённые рамы оранжереи на чудо, созданное трудолюбием Корнея Леонтьевича.
О качестве цветочной продукции горпарка красноречиво говорит документ, выданный Казакову, - отзыв Ростовского садово-паркового управления от 9 декабря 1937 года. Сейчас бы этот документ назвали сертификатом качества.
Начавшаяся война прервала деятельность К.Л. Казакова. В канун захвата Азова немцами Казаков с семьёй эвакуируется, но обстоятельства заставляют вернуться в оккупированный фашистами город. Возвратившись в разграбленный собственный дом, перебиваясь случайными заработками, уже больной Корней Леонтьевич с горем пополам содержит семью, переживая оккупацию.
А с первых дней освобождения он взялся за восстановление паркового хозяйства. Он разработал проект выращивания цитрусовых в домашних условиях и просит Азовский райсовет выделить участок земли на берегу реки Азовки, «где будут расти субтропические растения - лимоны, апельсины, которые будут расти в горшках и плодоносить в любой квартире трудящихся». Просьба Корнея Леонтьевича не была удовлетворена из-за бюрократической канители - в результате были потеряны способы выращивания цитрусовых и голубых роз в условиях Приазовья.
Всю жизнь К.Л.Казаков был человеком эрудированным и целеустремлённым, он нёс людям добро, воспитывал уважение к природе и человеку. Всю свою жизнь этот человек отдал любимому делу, оставил нам о себе светлую память.
Дочь К.Л.Казакова Клавдия Корнеевна дополнила рассказ о своей семье: «До войны мы, как и все люди, жили довольно скромно. Родители работали, а мы учились. Отец много времени уделял работе в парке и своим экспериментам, занимался самообразованием, у нас была большая библиотека. Начавшаяся война нарушила все планы. Уже осенью 1941 года я ушла работать в военный госпиталь № 3207, который находился в школе №1. А когда госпиталь эвакуировался, нас привлекли рыть окопы и противотанковые рвы в районе Красногоровки. Однажды группу молодых людей, в том числе меня с подругами повезли на восстановление взорванного при бомбёжке нефтепровода в районе Сальска. Привезли и бросили на произвол судьбы: ни руководства, ни питания, ни жилья. Голодные, жили мы в овчарне, в голой степи. И только благодаря военным, расположенным недалеко от нас, которые узнали, что мы покинуты свои руководством, нам удалось вернуться в Азов. Начавшиеся в июле 1942 года бомбёжки и угроза оккупации заставили нас эвакуироваться - правда, это громко сказано. А было так. Папе выделили лошадь и подводу, мы погрузили необходимые вещи и двинулись на Кубань. У Пешково немецкие самолёты начали бомбить и обстреливать наступающие войска и беженцев. В этой суматохе я, схватив за руку братишку, бросилась в кукурузное поле, мы бежали от страшного места, и уже после бомбёжки я поняла, что мы заблудились. И вот я иду с малым мальчишкой по степной дороге в сторону Азова. Встретилась группа наших бойцов, кто-то из них кричит: «Девочка, ты куда идёшь? Там немцы!». Они-то и вернули нас, а вскоре на дороге нас разыскал папа.
Уйти от оккупантов далеко не удалось. В одной из станиц, где нас настигли немцы, мы, променяв кое-какие вещи на продукты, недолго прожили и вскоре вернулись домой.
Мы чудом выжили в оккупации, ведь мало-мальски заметных людей в Азове немцы брали на учёт, а позже расстреливали. В этом им охотно помогал бывший зав. отделом райсовета некий В. Заболотный. Меня поставили на учёт для отправки в Германию, а для того чтобы я не сбежала, в заложники взяли мою двоюродную сестру с двумя маленькими детьми. Но бог миловал, мы остались живы и дождались прихода наших войск.
Довоенный красавец-парк было трудно узнать - деревья вырублены, павильоны разрушены, на туру в центре вместо фонтана высился огромный бетонный мальтийский крест. Отец сразу приступил к работе по восстановлению своего хозяйства. Было очень трудно, не хватало рабочих рук, финансов, строительных и посадочных материалов. И всё же основную работу в парке выполнили.
Состояние здоровья отца ухудшалось с каждым днём. Он ушёл из жизни, когда ему был 61 год, ушёл, оставив о себе память – наш городской парк».
ЧЕЛОВЕК С КАПИТАНСКОГО МОСТИКА
Издавна азовские мореходы ходили под парусами в Мариуполь. Керчь, Севастополь. А первый пароходный гудок на Дону раздался в 1841 году — пароход «Донец» совершил свой первый рейс из Ростова в Таганрог.
В 1857 году было создано отделение Российского общества пароходства и торговли, которое имело уже 17 пароходов. Чуть позже создается общество Волго-Донское пароходство, управляющим которого становится К. М. Станюкович, писатель-маринист (помните его «Морские рассказы»?). Количество пароходов растет; появился первый на Дону ледокольный катер «Фанагория». Молодежь того времени спешила получить новую профессию, связанную с романтикой моря.
Поддался общему увлечению и сын азовчанина Владимира Харина (приказчика зерноторговцев братьев Руссо) — Володя Харин. Молодой человек, плавая матросом на парусно-моторных судах торгового флота набирался практического опыта и навыков. А к началу первой мировой войны Владимир Харин, уже возмужавший, с богатым опытом мореплавания, поступает в Ростовские мореходные классы (та же мореходка им. Седова). В марте 1917 года он получает свидетельство № 143/12 об окончании училища и право на «вождение в малом плавании мореходных судов». С фотографии в документе, прошнурованном и скрепленном сургучной печатью, на нас смотрит Владимир Владимирович Харчи, уже капитан, в форменном мундире и с золотой цепью на груди.
Революционные события в России коснулись и речфлота. Образовано Доно-Кубанское пароходство. Вниз по Дону ходят пароходы «Друг», «Темрюк», «Равенство». На одном из них плавает капитаном Владимир Харин. Его жизнь меняется. Он женат, имеет троих детей, живет в Азове, а доме своего отца по ул. Толстого. За время службы речником пришлось сменить не одно судно. Пароходы, уже старые, окрашенные в черно-охристый цвет, выглядят убого против современных белоснежных лайнеров, таких, как «Николай Островский» и «Антон Чехов».
Встречаясь на Донском фарватере, теплоходы первыми приветствуют шлепающего колесами по воде старичка «Темрюка». Знают молодые капитаны, что ведет «Темрюк» один из старейших наДону капитанов, коренастый, не по возрасту подтянутый, со старомодными пышными усами Владимир Владимирович Харин.
Он терпелив и вежлив, с казачками, когда на короткой стоянке они с причала устремляются к буфету на пароходе, чтобы купить необходимое для дома—хлеб, колбасу, халву или пряники, а мужички — по быстрому выпить бутылку пива или на ходу опрокинуть стаканчик чего покрепче. Пока бабы скупаются, а мужики утоляют свои потребности, Владимирович, так уважительно звали Харина станичники, ждет. Но вот гудок - и пароход идет к следующему причалу, где все повторяется сначала. Плаванье от Ростова до Азова занимало 2-3 часа. Пассажиры в пути пьют чай с халвой и пряниками, иногда бесплатно смотрят кино.
Время шло, старели суда, старели люди, старел капитан Харин. Возраст перевалили за полсотни лет. В 1938 году руководство пароходством предложило Владимиру Харину пост начальника пристани «Азов», который он принимает.
Предвоенная гроза уже чувствовалась во всем. Навигация 1941 года началась рано. Станицы живут своей жизнью. Июньское солнце с утра припекает, от причала к городскому пляжу ушли ПТСы с отдыхающими азовчанами. В это же время мимо пристани, на которой стоял ее начальник, ведет в море учебное судно «Вега» буксир «Фанагория», на котором несколько десятков лет назад Володя Харин проходил практику, обучаясь в ростовской мореходке. И ни Харин, ни команда не догадываются, что спустя два месяца красавица трехмачтовая парусно-моторная баркетина «Вега» погибнет при бомбежке в Керченском порту.
Через два месяца ни город, ни порт, ни людей нельзя было узнать. Война все резко изменила. Самые тяжелые для азовчан дни наступили в конце июня 1942 года. С утра до вечера над городом роились вражеские самолеты, в Азове, кажется, уже и гореть нечему, в порту сильно пострадал дебаркадер — высыпались из окон все стекла, взрывной волной вырвало несколько дверей, в борту зияет метровая пробоина: Горят шкиперские склады и мехмастерские, рядом ярко пылает маслобойный завод. С оторванной крышей стоит морвокзал, затянутый едким дымом горящих цехов рыбзавода. На грузовом причале тлеют вороха пшеницы, непогруженные на только что утонувшую баржу. Сип и средств на тушение пожара у начальника пристани нет, но нашлась сила воля и умение, чтобы маленьким коллективом пристани спасти все, что возможно.
Из Ростова пригнали катера и баржи, которые необходимо затопить в акватории порта, этим тоже занимаются начальник пристани с флотскими подрывника ми. А тут еще необычная просьба — капитан одного из прибывших из Ростова катеров просит забрать ценный груз. Власти из города уже эвакуировались, и Харин берет ответственность на себя. Приходит известие от военных — у хуторов Рогожкино и Усть-Койсуг фашисты выбросили десант. Поздно ночью к дому, где жил Харин. подкатила «полуторка», и трое военных вместе с хозяином с трудом внесли в дом два тяжелых мешка. Жена Харина Евдокия Фадеевна только спросила: «Что это, Володя?» -«Деньги», —был ответ. Кому они принадлежали? Сколько их? Об этом знал только Владимир Харин. И сегодня, спустя более полувека, ответ не найден, В то же время «... из Ростова ушли пароходы «Москва», «Товарищ» и «Маяковский», взяв на борт раненых и ценности ростовского Госбанка СССР. Этот караван прорвался в Маныч» (Малышев, Росиздат, 1970 г.).
27 июля рота морских пехотинцев отбивала атаки, сколько хватало боеприпасов, а затем отошла в Азов. Ночью того же дня моряки взорвали бронепоезд «За Родину» и отступили. 28 июля в город вошли немцы.
В доме Хариных разместился немецкий штаб, семья жила, в малой комнатке, деньги, два мешка советских денег, охранял, сам того не подозревая, немецкий штаб. Уже больной, Владимир Владимирович категорически запретил жене брать хотя бы малую сумму, чтобы выжить в условиях оккупации.
После освобождения Азова финансовые чиновники целый день считали деньги в доме Хариных и, закончив счет, удалились, даже не сказав спасибо.
Здоровье Владимира Владимировича становилось все хуже, а в 1945 году в возрасте 59 лет старейший капитан Нижнего Дона ушел из жизни. Ранее под Сталинградом погиб сын Хариных — Илья. Второй сын, окончив учебу, был направлен работать на Сахалин.
Семья осталась без средств к существованию. И вот дочь капитана Харина, школьница Полина, шлет письмо Клименту Ворошилову, не веря, что это поможет семьe, описывая всю правду. На удивление всем, вскоре в доме появились представители властей и вручили 500 рублей единовременного пособия и. назначили пенсию за погибшего сына Евдокии Фадеевне - аж 20 рублей.
Мы беседуем с дочерью капитана Харина — Полиной Владимировной. Это она написала письмо Ворошилову, напомнив маршалу о долге и чести, рассматриваем старинные фотографии, а рядом находятся потомки уважаемого морехода — внучка и правнук Марк, Для него и его сверстников - азовчан написан этот очерк, как пример бескорыстного служения своему Отечеству.
ВОЙНА
К Приазовью война докатилась очень быстро. Уже а июле в городе редко можно было встретить мужчин. Город притих, насторожился.
У жителей были конфискованы радиоприемники, введена светомаскировка. Всегда шумный и пестрый, ранний азовский базар уже не изобиловал арбузами и дынями, мясом и рыбой, не стало привоза из сел. В один из дней на рынке шла распродажа армейских ржаных сухарей в бумажных мешках, и вот в небе появился на небольшой высоте самолет, он шел со стороны Таганрога. «Наш бомбовоз! Высоко летит!» И вдруг возглас: «Листовки сбросил!» И верно, от самолета что-то отделилось, летело к земле...
Через мгновение — жуткий вой и разрывы бомб, правда, далеко от рынка, где-то за Доном. Всех как ветром сдуло. Это были первые бомбы, сброшенные на наш город.
Мы, вездесущие мальчишки, ходим смотреть на занятия истребительного батальона, где проходят военную подготовку наши старшие товарищи по школе — Павел Романцов (будущий директор тарного комбината), Валентин Ровчак, Михаил Сталбенко и другие. А вечером идем дежурить—ходим «ловить шпионов», как тогда говорили.
Нас возглавляет «квартальная» — веселая большеглазая красавица тетя Тося — Карыгина Таисия Ивановна. Она вооружена вилами, а мы — кто чем. И вот шумная ватага обходит квартал за кварталом, следя за светомаскировкой, интересуется редкими прохожими. На улице не должно быть никого, наступил комендантский час. Каждый день приносит новость: появились катерники Цезаря Куникова, по железной дороге вокруг Азова курсирует бронепоезд «За Родину».
Нашу школу (№12, ныне - №5) закрыли и, как первую, заняли под госпиталь, нас отправили учиться в третью школу, в которой теперь размещались две. У нас отменили немецкий язык, стали учить французский.
Начались налеты бомбардировщиков на Батайск. Шли низко, группами по 15-20 самолетов. По сигналу воздушной тревоги мы выскакиваем из школы. В саду вырыты окопы, там и прячемся. По самолетам стреляют бронепоезд и катерники Цезаря Куникова.
21 ноября 1941 года наши войска на короткое время оставили Ростов-на-Дону. В нашей жизни мало что изменилось, разве что мы привыкли к постоянной канонаде в стороне Таганрога да к зареву в ночном небе. И еще стал донимать голод, постоянно хотелось есть. И эта голодуха растянется вплоть до 1947 года, до отмены карточек. Не стало в продаже угля, мы ходим собирать бодылья кукурузы, этим топим печь и спасаемся от холода.
Вокруг Азова все взрослое население роет противотанковые рвы – это тяжелейший труд: земля мерзлая, ее оттаивают кострами, рубят металлическими клиньями и ломами. Боже мой, за что такое мучение людям!
А тут еще и постоянные обстрелы немецких истребителей, а нашей авиации не видно. Очереди за хлебом. На ладошках нам пишут номера химическим карандашом, а очередь нужно занимать с вечера. Зима проходит сравнительно спокойно, если не считать похоронок, которые получают все чаще наши соседи и знакомые.
Первое мая не праздновали как прежде, а мы ходили с сестрой на тоню помогать рыбакам, за что нас кормили ухой и пшенной кашей и дали по десять отборных рыбин. Возвращаясь, попали под обстрел «мессеров» в районе нынешнего городского пляжа. Упали прямо в грязь, под створ, лежащий на берегу.
В городе несколько пожаров после воздушного налета. На улице лежат убитые, и не души. Кажется город вымер. От этого становилось жутко.
Горели судоверфь, бондарный и рыбный заводы, жилые дома и школы. В степи дымился нескошенный хлеб. Шлейфы тяжелого, удушливого дыма висели почти неподвижно, как бы напоминая, откуда надо ждать беды.
ПЕРВАЯ БОМБЕЖКА
Осень 1941 года. Стоят теплые дни бабьего лета. Ранний базар в селе Кагальнике в разгаре: идет торговля зерном, овощами, фруктами, рыбой и раками. Торгуют в основном с возов, ими запружена большая часть рынка.
Начинает припекать солнце, и люди увлеченные делом, не замечают, как от группы летящих бомбить ст. Батайск немецких юнкерсов отделились два и, заходя со стороны солнца, ринулись на скопище людей, подвод, волов и лошадей. Вой и разрывы бомб, обстрел из пулеметов, крики людей, ржание лошадей все смешалось. Люди мечутся не находя спасения от шквального огня, а фашистские самолеты заходят раз за разом сея смерть.
Я лежу на возу, зарывшись в солому, но мне видно как от самолетов отделяются бомбы, а из крыльев бьют пулеметы. Вижу церковь, вокруг нее рассыпалась целая серия бомб, осколки рвут белые стены храма, образуя большие выщербины. Красно-кирпичные следы на белом фоне стен напоминают рваные раны на теле человека. Вот очередь из крупнокалиберного пулемета прошила купол, на крыше вздыбилось железо... Наши лошади рвутся из упряжи, и вдруг я вижу как мама, спокойно, берет под уздцы и они, успокаиваясь, идут за мамой к дороге.
А вокруг кромешный ад! На дороге лошадьми снова обуревает страх, они рвутся к мосту, через речку Кагальничек. Стоя во весь рост, мама и тетя Полина с трудом сдерживают обезумевших от страха лошадей, мы несемся подальше от этого страшного места...
ПОДВИГ РОЖДАЛСЯ В ПРИАЗОВЬЕ (о Цезаре Куникове и о Донском отряде Азовской военной флотилии)
Южный фронт едва сдерживал натиск немецких дивизий. Уже в августе сорок первого над городами Дона появились фашистские самолеты, а вскоре начались и регулярные бомбежки, Немцы стремились захватить Ростов-на-Дону - «ворота на Кавказ». На подступах к Таганрогу бои в октябре шли круглые сутки. Небольшой древний город Азов стал прифронтовым.
В конце сентября в Азове появились моряки. Это были бойцы 14-го и 20-го отрядов водного заграждения, отдельного Донского отряда Азовской военной флотилии с задачей базироваться в портах Азова и Ростова-на-Дону, оборонять устье Дона и побережье Азовского моря. 14-й отряд водного заграждения - маленькие осводовские полуглиссера, мелкосидящие, всего в отряде их насчитывалась 21 единица. Командиром отряда был Цезарь Куников,
Цезарь Львович Куников родился в Ростове-на-Дону в 1909 году. Прошел путь от подмастерья сапожника до начальника техуправленияНаркоммаша, директора ЦНИИ технологии машиностроения, ответственного редактора центральной газеты «Машиностроение». В первые дни войны ушел добровольцем на фронт.
Начальником штаба был 29-летний московский архитектор, еврей, лейтенант запаса В.С. Богославский. Вскоре отряд Куликова был переформирован и именовался 2-м дивизионом сторожевых катеров. В составе 95 человек, он располагался в акватории Азовской судоверфи.
Местные жители как могли содействовали морякам обустроить свой быт. Мы, мальчишки, однажды помогали деду-печнику в его работе, вдруг помещений входит военный, это был Куников. Обращаясь к старику, он сказал, что ему пообещали на местной нефтебазе две пустые железные бочки для печек, но как их доставить?Не помню, кто из нас предложил: «Давайте мы их прикатим!» Предложение было принято. И вот представьте - четверо пацанов толкают ногами железные бочки, катят их через весь город в порт. Так было выполнено первое поручение Цезаря Львовича.
Мы - это два двоюродных брата и мой друг Боря Шмулевич, нам было по 13 лет. Мы часто приходили на продсклад к морякам получать по военному, продовольственному аттестату моего дяди, офицера Балтфлота, продукты и папиросы. Моряков мы угощали яблоками и сливами, а они нас . макаронами по-флотски.
А когда отряд пополнился местными парнями, то мы целыми днями пропадали у них, выполняли мелкие поручения. А в душе каждый из нас вынашивал мысль - как стать юнгой отряда.
Время было тяжелое, постоянные воздушные тревоги и бомбежки, голод и суровая зима наложили свой отпечаток на жизнь нашего когда-то тихого заштатного городка. Теперь он стал прифронтовым, был введен комендантский час. Взрослое население роет окопы, а мы учимся под залпы орудий бронепоезда «За Родину», который курсирует по железной дороге, рядом со школой.
17 октября азовчане с тревогой прислушивались к артиллерийской канонаде в стороне Таганрога, туда ушли канонерские лодки «Кренкель», «Ростов-на-Дону» и катера Куникова. Задача куниковцев - прикрывать своим огнем последние суда с людьми и оборудованием с заводов Таганрога. Когда суда, окончив погрузку, уже отходили от причала, в порту вдруг появились немецкие танки, Суда еще не успели отойти в мертвую зону и попали под ураганный огонь. Немцам удалось потопить два катера, а вскоре лодка «Кренкель» потеряла ход, взрыв снаряда на борту судна унес жизни экипажа и руководителей города, находившихся на лодке.
Два катера и лодка «Ростов-Дон» под командованием лейтенанта И. О. Рогальского вели неравный бой. Канонерка получила массу пробоин, не осталась на плаву, машина же вышла из строя. Моряки по приказу Рогальского на шлюпках стали завозить якорь в море, а затем лебедкой подтягиваться к нему, да и течение помогло уйти от вражескогоартогня.
Выпускник Высшего военно-морского училища им. Нахимова И. О. Рогальский, лейтенант, за успешную операцию под Таганрогом был награжден орденом Красной Звезды, а вскоре второй орден ему был вручен за бои под Ростовом.
В ноябре обстановка осложнилась, немцы рвались к Ростову большими силами. Войска 56-й армии не выдержали натиска противника, отошли за реку Дон, враг 21 ноября занял Ростов.
На реке начался ледостав. Приказ номер 015 от 21 ноября гласил: Для действий на берегу в зимних условиях сформировать: а) сводный отряд из личного состава кораблей; б) отдельную стрелковую роту из моряков 14-й ОВЗ.
Сводный отряд имел противотанковую батарею, пулеметную роту, командиром был назначен П. С. Зенин (командир дивизиона канонерских лодок), пулеметную роту возглавил И. О. Рогальский, стрелковую роту принял Ц. Куников, пулеметы были сняты с кораблей, а один был конфискован в Ростовском краеведческом музее.
В эти тяжелые дни 56-я армия, оказывая содействие Южному фронту, сломила сопротивление противника на участке фронта между Ростовом и Таганрогом и заняла предместье Ростова - Нижне-Гниловскую. Отряд Куникова со взводами Рогальского и Богословского совместно с партизанами отряда «Огважный-1» захватили ст. Сенявскую, отрезав путь отступления немецких войск от Ростова Здесь были захвачены большие трофеи, уничтожен склад боеприпасов и горючего. Разгромлен штаб дивизии СС «Адольф Гитлер». При освобождении Ростова отличились бойцы майора А. Глиберга и ополченцы С. Гольберга. Оба командира были награждены орденами Красной Звезды.
Из письма Ц. Куникова после освобождения своей родины - Ростова-на-Дону - сестре: «...Фашисты редкая сволочь. Истреблять их надо беспощадно. В каждом - зверь, я видел... кварталы, население которых - старики, дети и женщины - целиком были расстреляны. Пепел сожженных стучит в наши сердца... Во мне живет страстное желание видеть жизнь всепобеждающей, красивой, во всей ее полноте, осязать покой, красоту природы, дышать чудесным запахом моря, земли…»
Святое завоевывается в жестокой битве. Врага надо не только победить, но и навсегда отучить воевать. Зима 1941/42 года была ранняя и суровая, но она-то и принесла относительное затишье и передышку.
Отряд Куникова перебрался из Азова на хутор Рогожкино, что в 15 км от Азова, а затем в дельту Дона, на остров Перебойный (там в 1901 году под руководством изобретателя А. С. Попова была сооружена радиостанция). Это место и стало основной базой отряда.
В часы затишья Цезарь Львович пишет домой сестре: «Азов, 22 декабря 1941 года. Дорогая моя Лена, милая моя сестра! Вот уже два месяца, как мы находимся почти в непрерывных боях. Имеют место все элементы написания новелл и трагедий. Основные боевые действия ведем ночью: отряд, которым я командую, диверсионного характера. Было все: ночные походы в тыл противника, взрывы, поджоги, ледовые походы по нескольку суток без сна и пищи».
И снова строка из письма: «2 марта 1942 года... Вот уже скоро два месяца мой отряд занимает линию обороны. Кругом камыши. Простор сказочный, ловим сомов - рыбины по 50-60 кг, катаемся на коньках».
Естественно, лед Азовского моря и дельты реки Дон увеличивал длину охраняемого рубежа. Вот тут-то командование отряда - старший политрук Ц. Куников, военком отряда политрук В. Никитин и начальник штаба старший лейтенант В. С. Богословский - решили: все бойцы и командиры должны уметь передвигаться на коньках. Сбор коньков среди пацанов Азова прошел быстро. А вот мини-сани - это деревянная площадка 50х50 см. К ней прикреплены пара коньков, садишься на нее «по-турецки» и отталкиваешься двумя палками с гвоздями на концах. Таким способом легко ехать по льду даже против ветра, а за ветром .. да и груз... положил пару ящиков с патронами - и кати... Это изобретение местных мальчишек очень помогло куниковцам.
В январе 1942 года в Азов прибыл бронепоезд-10 «За Родину!», командир – старший лейтенант Михаил Чечельницкий. Ранее М. Чечельницкий командовал при обороне Одессы бронепоездами «Железняков» и «За Родину». Его заместителем был старший политрук Борис Хавенсон, тоже одессит. Бронепоезд должен был защищать небо Приазовья и поддерживать своим огнем небольшие воинские части. На вооружении у него было четыре 76-миллиметровых орудия и пулеметы. Он был построен на средства рабочих Новороссийска. Экипаж численностью 160 человек на 70 процентов состоял из молодых ребят - входивших в прежний состав бронепоезда «Железняков».
Летом 1942 года в связи со сложившейся обстановкой создается Северо-Кавказский фронт, командующим назначается С. М. Буденный, который вскоре прибыл в Приазовье (с. Кутей).
После захвата немцами Керченского полуострова и падения Севастополя отдельному Донскому отряду и его соединениям была поставлена задача: обеспечить в случае необходимости переправу частей Южного фронта и держать оборону в устье реки Дона.
В июле 1942 года после упорных боев начался отход частей Красной Армии. В Приазовье у хутора Обуховка и ст. Елизаветинской, а также в районе г. Колузаево было переправлено более 16 тысяч бойцов, до сотни автомашин и много арторудий.
Канонерские лодки и сторожевые катера, бронепоезд своим огнем сдерживали врага, отражали налеты авиации фашистов. 24 июля после тяжелых боев наши войска оставили Ростов-на-Дону. В тот же день у х. Рогожкино и Усть-Койсута немцы выбросили десанты, и вся тяжесть борьбы лета на куниковцев и команды сторожевых катеров. Рота морских пехотинцев под командой П. С. Зенина целый день отражала атаки фашистов. Поздно вечером моряки, израсходовав весь боезапас, отошли в Азов.
Наступили самые тяжелые дни для защитников Приазовья. «Ворота на Кавказ» было уже не удержать. Армады «юнкерсов» по 20-30 единиц, пролетая над Азовом, чтобы сбросить бомбы на узловую станцию Батайск, где скопилось множество советских войск, попутно беспощадно бомбили Азов, последнюю точку сопротивления на пути к Кавказу. На наши головы летели куски рельсов, колеса от тракторов и железные бочки. Город постоянно горел.
В эти горячие дни погибли члены экипажа бронепоезда матрос Семен Каплун, ст. матрос Чернявский, старшины А. Петлин и Г. Моисеенко. Были и другие потери. В апреле 42-го были арестованы и осуждены по 58-й статье (пункты 10-12) осмотрщик вагонов азовчанин Фоменко, командир отделения мотористов А. Кирсанов (расстрелян в полусотне метров от бронепоезда, среди свидетелей был и автор этих строк), пулеметчик Ф. Лященко и моторист Костя Ребрик (осуждены на 10 лет ИТЛ).
Во время вывода судов в Ейск многие были повреждены и затонули. Были взорваны на острове Перебойный резервуары с нефтепродуктами.
Из Азова 28 июля уходили последние его защитники в направлении Ейска.
Отбиваясь от наседавшего врага, уходили в море канонерские лодки, от бомб погибли канонерская лодка «Серафимович» и два сторожевика, были повреждены лодки «Октябрь» и «Ростов-Дон».
Были потери и среди личного состава. В открытом море по морскому обычаю были похоронены С. Анциферов, Ф. Колесов. (Море не приняло тело Колесова.Местный житель прибрежного села Маргаритово Л. В. Тарасов подобрал тело моряка, завернутое в плащ-палатку, и жители захоронили его на своем кладбище.)
В числе тех, кто принял удар на себя, прикрывая отход войск, был личный состав бронепоезда «За Родину», Маневрируя между Батайском и Азовом, моряки вели огонь по самолетам немцев, своим огнем помогали обороняющимся, но и сами попали в засаду, так как Батайск был в руках немцев, путь к отступлению был отрезан.
28 июля город казался вымершим, и только к вечеру враг проявил себя. Экипаж бронепоезда ждал этого момента и был готов к последнему бою. Из штаба ОДО ждали возвращения старшины Н. И. Полова (он был и разведчиком, и номерным, и радистом). В 21 час Чечельницкий направил в разведку четырех человек во главе с командиром бронеплощадки-2 Е. М, Блажевичем.
В ночь с 27 на 28 июля из Азова на транспортах были отправлены снаряжение и ценности АВФ. Эту работу провел начальник Азовской военной базы В. В. Забелин, Начался планомерный отход кораблей и морской пехоты в сторону Ейска. Буксир «Свет» вел на буксире баржу 125. Ранним утром в море их обнаружит противник. Экипаж принял бой. И только когда буксир стал тонуть, оставшиеся в живых моряки выбросились под пулями на берег. Позже их подобрали бойцы 661 -й береговой батареи.
Из записи переговоров по прямому проводу заместителя начальника генерального штаба с командующим Северо-Кавказским фронтом 27 июля 1942 года.
-У аппарата генерал-майор Тихомиров.
-У аппарата маршал Буденный и адмирал Исаков.
Буденный:
- Отвечаем для доклада тов. Сталину. По 17-й КК и АВФ к 2 часам 27 июля1942 годе на ростовском направлении следующая обстановка:
а) Батайск - северная его половина занята немцами, южную половину занимала 385-я с. д.;
б) Койсуг занят противником, около пехотного полка, на южной и юго/западной окраине вела бой 30-я с. д.;
в) Усть-Койсуг в течение ночи два раза переходил из рук в руки, по последним данным, батальон 30-й с. д. из Устъ-Койсугз противника выбил;
г) на участке Азов – Кагальник оборону держит 68-я стрелковая бригада. По донесению командира Донского отряда АВФ, т. Фроликова, бригада отходит.
(Русский архив, Т.5, С. 329)
ПОСЛЕДНИЙ ДУПЛЕТ
Июльский душной ночью старому казаку Филиппу Матвеевичу Крамаренко, плохо спалось, в его старой мазанке на окраине хутора Берегового. Рано поднявшись, он обнаружил причину беспокойства, не было слышно орудийной канонады в стороне Таганрога, на противоположном берегу залива. Старый вояка в этом сразу учуяв неладное.
Подхватив на плечо охотничью двустволку, заряженную патронами с крупной картечью, направился шляху, пролегавшему вдоль Восточного побережья залива. Филипп Матвеевич знал, что в эту пору делает объезд побережья матросский патруль, с которым у деда водилась дружба. Он тоже как бы стоял на страже залива, т.к. хата его была крайняя, ближе других к морю.
Выйдя на шлях, старик увидел приближающийся патруль - грузовичок ГАЗ, на кабине которого установлен пулемет «Максим» и трое матросов при нем.
Подъехали.
- Здорово, Матвеич, - вразнобой приветствовали матросы старика.
- Хлопцы! А што так тихо? Неужели погнали немца?- забросал вопросами старик патрульных.
- Табань. Матвеевич! Приехали... немцы уже под Ростовом и рвутся на переправу у ст. Елизаветинской! Так, что жди гостей, батя! — Скручивая цигарку, произнес главстаршина, и продолжал: — Ночью часть катеров и пароходов прорвались к Ейску, часть пришлось затопить прямо на морском канале. Сейчас рванут саперы Кагальницкий мост и шабаш, батя, нашей службе здесь!
Филипп Матвеевич не мог понять, правду ли говорит старшой, всегда молчаливый серьезный мужик, а тот закурил и продолжал:
- Вот я и говорю, жди гостей, Матвеевич! Может фрицы десант сбросят нашим в тыл, следи за морем и небом, и, как договорились при первой тревоге, подожги копну бурьяна!
- Сделаем, все будет как в аптеке на весах! - Отшутился старик, а у самого где-то под ложечкой противно засосало.
А главстаршина уже протягивал руку: - Ну давай, Матвеевич, будь здоров, думаю все обойдется!
Он пожал корявую, натруженную ладонь старого казака, не догадываясь, что это их последнее рукопожатие, и в миг очутился в кузове, у пулемета. Машина, обдав деда Филиппа бензиновой гарью, запылила по разбитому шоссе и сторону села Круглого.
Филипп Матвеевич, присев на обочину, вспомнил прошлое, чего с ним раньше не случалось. Потягивая цигарку, припомнился 1914 год, - война, рукопашная атака, вот уже рядом немецкие окопы. Молодой Филя с винтовкой на перевес бросается на немца и вдруг тот, ловко увернувшись метит Филиппу прикладом в голову, теперь Филипп увернулся и удар пришелся к ключицу, Филипп видит искаженное лицо врага, тот готов нанести смертельный удар... но вдруг падает плашмя па спину, разбросав в разные стороны руки. Выручил в том бою молодого необстрелянного бойца старослужащий, темляк Степан Бондарев.
Все помнит старик, и как в гражданскую войну бродили в камышах, в гирлах Дона табуны неприкаянных казаков под командой белогвардейского пехотного полковника Попова. Вспомнил и как приезжал сам Буденный без охраны, с одним ординарцем и дал добро: «Расходитесь но домам, казаки. Советская власть нас прощает!»
Помнит Матвеевич, как хотел клешаногий замухрышка - казачек стрельнуть в спину Семену Буденному, и как промахнулся, а тот обернулся и говорит: «Стреляй же, чертов сын..!» А казачек побледнел, бросил вентарь на землю и рухнул на колени: «Прости...! За ради бога, прости!» И пополз к ногам Будённого, а тот ему: «Встань, и иди домой к семье, и скажи другим, что Буденного пули не берут», - повернулся и пошел к коню.
Промелькнули с памяти первые годы при новой власти, все было вновь. Много было хорошего, но греховного было не мало. Троих своих детей Филипп Матвеевич с супругой выучили, а те остались жить в городе. Каждый год на лето к старикам приезжали внуки, двор наполнялся суетой и шумом, глядя на внуков радовалось сердце старого казака, думалось они счастливее нас. И вот война... Тревога все больше охватывала душу старого человека, он чувствовал приближение большой беды. Тишина, так неожиданно наступившая, не предвещала ничего хорошего.
Филипп Матвеевич поднялся, бросив окурок, придавил его сапогом… Направился к дому. Уже поравнявшись с подворьем, увидел солдат в незнакомой, мышиного цвета форме. Они шли гуськом по обеим сторонам улицы с автоматами на изготовку, засучив рукава своих мундиров.
Вот они... немцы! Мелькнуло в голове и старый казак по-молодецки перемахнул через камышовый тын, бросился к сухой копне. Присев, разгреб руками копешку в глубину, чиркнул спичкой, сухая трава вмиг вспыхнула и едкий, густой дым взметнулся вверх.
- Хальт! Ханде хох!- вдруг раздалось рядом, за спиной. Старик не понял слов, но знал – за спиной враги. Он, медленно подняв левую руку вверх, вставал с колена. И вдруг резко повернувшись, навскидку, правой рукой прижав локтем к бедру ружье, нажал на спусковые крючки. Выстрел из двух стволов был мощным, голову немца, стоящего в трех метрах разнесло напрочь, второй с залитой кровью физиономией, падая на бок, выпустил всю обойму своего автомата в стоявшего во весь свой богатырский рост Филиппа Матвеевича. Медленно осев на землю, старик нашел в себе силы отползти от поверженных врагов и полулежа под старым тутовым деревом, им же посаженным в молодости, подумал о внуках: «Слава богу, что их не рядом». И сквозь мутнеющее сознание промелькнуло: «А дуплет был хорош!». На душе у него было спокойно, а темная пелена уже медленно надвигалась, унося последние силы старого донского казака.
РЕПОРТАЖ ИЗ ПРОШЛОГО (оборона города Азова моряками катеров Цезаря Куникова и бронепоезда №10 "За Родину")
Южный фронт едва сдерживал натиск фашистских дивизий. Уже в августе 1941 года над городами Дона появились немецкие самолеты и начались регулярные бомбежки. Фашисты, кроме бомб, бросали на нас с воздуха металлические бочки с дырками, колеса от тракторов и куски рельс. Падая с высоты, эти предметы производили жуткий вой, сея панику. Бои шли круглые сутки, на подступах к Таганрогу и Ростову-на-Дону. Небольшой древний город Азов на Нижнем Дону стал прифронтовым.
В сентябре 41-го в Азове появились катера Цезаря Куникова. Их задача была - оборонять устье Дона.
В ноябре обстановка осложнилась, фашисты уже были на окраине Ростова, почти полностью уничтожив 230-й полк войск НКВД, защищавший остров Зеленый на реке Дон. Отряд Куникова сосредоточился в Азове, войска 56-й армии не выдержали натиска противника, отошли за Дон. Враг 21 ноября занял Ростов.
Кроме моряков Цезаря Львовича Куникова здесь отличился экипаж подлодки «Ростов-Дон» под командой лейтенанта И.Ф. Рогальского, получившего здесь первый орден Красной Звезды.
Смелость и отвагу проявила рота допризывников под командой студента М. Лещинского, поразившая своей смелостью даже бывалых солдат.
194-й кавалерийский полк под командованием майора Гликберга. Совершив глубокий рейд, разгромив группировку немцев, полк первым ворвался в Ростов при его освобождении. Орден Красной Звезды получил политрук Самуил Гольберг, командовавший ополченцами Ростова.
В январе 1942 года в Азов прибыл бронепоезд №10 «За Родину». Им командовал одессит, старший лейтенант Михаил Чечельницкий. Ранее Чечельницкий командовал при обороне Одессы бронепоездами «Железняков» и «За Родину». Его заместителм был старший политрук Борис Хавенсон, тоже одессит.
Бронепоезд должен был защищать небо Приазовья и поддерживать своим огнем небольшие войсковые части. На вооружении у него было четыре-76-миллиметровых орудия, он был построен на средства рабочих Новороссийского вагоноремонтного завода.
Экипаж состоял из 160 человек, много моряков было из прежнего состава бронепоезда «Железняков».
Тревога все больше охватывала жителей и руководство города. Вокруг города население рыло противотанковые рвы, начались перебои с продуктами. По сигналу «воздушная тревога» все прятались в щели и бомбоубежища. В городе постоянно что-то горело, в небе роились почти круглые сутки фашистские самолеты.
В середине июля 1942 года начался отход измотанных боями частей Красной Армии. 24 июля наши войска оставили Ростов. В числе тех, кто принял на себя удар, прикрывая отход советских войск, был и личный состав бронепоезда «За Родину!».
В те дни погибли члены экипажа матрос Семен Каплун, ст. матрос А.Чернявский, гпавстаршина Моисеенко и Петлин. Все они похоронены на городском военном кладбище.
Маневрируя между Азовом и Батайском, моряки сбили множество самолетов врага, они подавляли огневые точки п
отивника и прикрывали своим огнем отступающие войска. Бронепоезду приказа отступать не было, экипаж продолжал вести огонь по противнику, пока не стало ясно, что путь к отступлению отрезан, фашисты оказались тылу. Высадив десант, они захватили г. Батайск.
28 июля город казался вымершим. Чечельницкий направил в разведку четырех человек во главе с командиром бронеплощадки №2 Евгением Блажевичем. В нескольких сотнях метров от бронепоезда разведчики наткнулись на засаду немцев. Завязался бой. Первым погиб Блажевич. Засевших фашистов моряки уничтожили огнем из всех орудий. Вскоре поступил приказ – бронепоезд взорвать, вооружение снять и отходить вдоль берега Азовского моря.
Подогнав бронепоезд на крутой и высокий поворот железной дороги, в 23 часа 40 минут моряки взорвали его. Ушедшие раньше члены экипажа слышали в тишине ночи серию взрывов в районе Азова: это перестал существовать бронепоезд «За Родину». Свою задачу он с честью выполнил. (Автор этих строк уже во время фашистской оккупации был на месте гибели бронепоезда – под откосом лежала искореженная груда металла, минеры сделали свое дело).
Личный состав во главе с командиром М.Р.Чечельницким и политруком Б.З Хавинсоном продолжали свое ратное дело.
ЮЛЬКА-ШПУЛЬКА
Похоронная процессия, запрудив улицу, медленно двигалась, над ней плыли звуки траурного марша. Чуть склоненное красное знамя с креповым бантом впереди, нес его молодой человек, за ним девушки несли атласные подушечки с орденами и медалями усопшего. Наград было много, но что удивило меня - это наличие иностранных орденов. Ясно было, хоронят ветерана войны... И вдруг в большом фотопортрете обрамленном цветами и крепом, который несли две школьницы, я узнал Юлию Афанасьевну. Да, это была она, мой друг детства и мой добрый товарищ отрочества!
Это было давно, но память сохранила все подробности нашего знакомства и дружбы, всю теплоту наших отношений, хотя по жизни мы шли разными путями. С ее именем у меня связаны ранние этапы жизни. Да и появилась она рядом со мной как-то неожиданно, быстро как и все, что она делала. Она вошла в нашу семью как будто ее мы давно знали, хотя это было не так.
Азов, конец сороковых годов. Строительство нового завода №318, ныне Оптико-механический завод, началось со строительства бараков - жилья для будущих рабочих. В одном из них получила квартиру и наша семья. Квартира - это большая комната с печью для дров, и с одним большим окном выходящим в открытое поле. Сам поселок состоит из десятка бараков и… клуба. Поселок пересекает пыльная дорога, идущая от Кагальницкого переезда в село Пешково. Барак - это длинное помещение поделенное на клетушки, все двери которых выходят в единый коридор. У каждой двери стоит ящик с посудой и овощами, а сверху - примус или керосинка. Запахи здесь стоят особые – барачные, да и звуки тоже. Идешь по коридору и знаешь, кто что готовит, и кто что говорит. Пробираешься почти на ощупь, две лампочки Ильича плавают мутными пятнами где-то под потолком, в дыму.
Ночью случаются семейные ссоры и тогда в коридор высыпают все кумушки, и не пропустят ни одной фразы скандалистов, чтобы на завтра обсудить обстановку.
В первый день по приезду было морозно и много снега, я отправился на прогулку, но в коридоре меня остановила девчонка года на два старше меня. Она была одета в шубу, какую-то рвань, с клоком рыжей шерсти, повязанная по-старушечьи платочком. А на ногах огромные мужские рабочие ботинки, на половину набитые соломой.
- Ты новенький? - спросила она и взглянула на меня своими огромными синими глазами с большущими, как крылья у бабочек, ресницами.
- Да! Я буду здесь жить...- отвечаю.
- У вас есть хлеб с повидлом? Принеси, а я тебе станцую и спою, - предложила она.
Мне хотелось сделать ей что-то хорошее, и наверное за ее красивые глаза. Через несколько минут она уминала хлеб с повидлом, который, я, объяснив все маме принес ей.
- Я, Юлька по прозвищу Шпулька! А ты, как тебя зовут?
— Ленька я. А прозвища у меня нету - отвечаю ей.
- Нету и не надо... я обещала спеть и станцевать..., - и она стала выполнять обещанное. Вздрыгивая худыми ногами в огромных ботинках и прихлопывая себя по голым коленкам, она запела писклявым голоском:
Ах, мама, мама, мамочка, любимая мои,
Как травушка зеленая ты не умерла - жива...
Все это происходило в общем коридоре. А спустя день-два я снова встретил Юльку-Шпульку, и снова в коридоре
- У тебя хорошее пальто! Теплое?- ощупывала она мои бока и плечи.- Ну-ка дай примерять и погреться!
И через минуту я стоял в рваной шубе, а она в моем пальто мигом скрылась в потемках коридора, я даже не заметил, в какую дверь она шмыгнула.
Что было, когда я появился со слезами на глазах в своей квартире, трудно описать. Скандал был в разгаре, когда в дверь постучали, мама открыла дверь, в проеме стоял мужчина с помятым, давно небритым лицом, а через порог бойко вошла Юлька улыбаясь и глядя на маму сказала: «А я бегала глянуть на себя в зеркало, а он...». Мама только улыбнулась ее объяснению.
Вскоре мы с Юлькой сидели за столом и пили чай. Юльку мама искупала за ширмой, одела в свое платье и подвязала пояском. Юля сидела красивая, пила из блюдечка чай, а я смотрел на ее красивые глаза и чудные ресницы. Она рассказала, что мать ее умерла, а отец… «Да вы его видели...»
Учеба Юльке давалась легко, она переходила из класса в класс с отличными отметками. С ней мы ходили в одну школу и дружили основательно. Всем командовала она, и в чужом саду, и наДону, плавать меня научила тоже она, и даже целоваться - этому мудрому искусству учила меня Юля, а случилось это после удачной вылазки в чужой сад, где по ее утверждению я не сдрейфил.
Позрослев, Юлька увлеклась авиацией, посещала кружки Осоавахима, прыгала с парашютной вышки, что стояла в горпарке.
Шли годы, в конце сороковых годов, перед началом войны мы расстались. Юля уехала учиться в Московский авиационный институт.
Война шла уже два года, Юля воевала где-то на Западном фронте. Мы писали друг другу, а зимой 1943 года пришло известие – пропала без вести. Было трудно поверить, что не стало моей подруги детства. Ведь воевала она, как и жила без оглядки, и по своим правилам - гореть, а не тлеть. У меня от нее осталась лишь фотография, где она с подругой у самолета, на борту которого надпись: «Дойду до Берлина» и четыре красных звезды – количество сбитых ею самолетов противника.
Теперь уже никто не пришлет мне письма, которое всегда начиналось так: «Здравствуй, хвостик!» Хвостиком, она меня называла еще в детстве, т.к. я всегда бродил за нею следом, мне всегда было хорошо и спокойно с ней. Я любил ее как сестру, любил ее голос, ее необыкновенные глаза. Теперь этого никогда не будет.
Меня, военного корреспондента, война крутила и бросала как и положено войне, не всегда на колесах, но всегда на ногах, я шагал вдоль фронтов и поперек их. Судьба однажды даже забросила меня за линию фронта, - я попал к партизанам Украины, в Черниговскую область. Аэродромик на котором приземлился наш санитарный У-2, располагался в лесу, посадка была успешной т.к садились мы ночью, ориентируясь по горящим кострам на земле. Когда был выключен мотор самолета, меня поразил в наступившей тишине голос - женский голос. Такой знакомый, что я двинулся в его сторону. В десятке метров от себя, на фоне угасающего костра я увидел человека, в полушубке и в ушанке, опираясь на палку и сильно хромая, он шел к самолету. Мы поравнялись, человек спросил: «Вы военкор?» Боже, я не могу ответить, я хочу чтобы человек в полушубке повторил вопрос. И он повторил: «Вы что плохо слышите? Вы журналист?»
- Ага, я... Юля, Юлинька! - едва вымолвил я.
- Неужели ты, хвостик родной! - она тоже узнала меня.
Ее палка и шапка валялись на снегу, а мы стояли, обнявшись, ее волосы покрыли мое лицо, я ничего не видел, я только чувствовал запах ее волос, и мигом очутился в детстве, когда мы с ней целовались в чужом малиннике...
Неделю я прожил у партизан деда Евлампия, и всю неделю мы были рядом с Юлией Афанасьевной Лебедевой. Из ее рассказа я понял, что сбили их два «мессера», ее стрелок-радист была убита сразу. Как она посадила самолет на брюхо совсем на помнила. Рыбак увидел эту посадку, прибежал, разбил плексигласовый колпак, вытащил ее беспамятную, положив в лодку, увез к себе в лесную деревеньку, а затем переправил к партизанам. Здесь она пока начальник аэродрома, но через пару-две недели снова вернется к себе в авиаполк, там уже знают о ее спасении и ждут.
- А теперь идем я познакомлю тебя еще с одним нашим земляком, - предложила однажды она.- Это бывший белый офицер -продолжала Юля,- Георгиевский кавалер, а нынче наш начальник снайперской школы, нашего партизанского края, один из лучших партизан Черниговщины.
Встреча с Георгиевским кавалером состоялась, а вскоре я расстался с Юлией Афанасьевной.
После войны мы жили в разных краях Союза, переписка не прерывалась, бывая в Азове, мы, конечно, встречались. Но такой встречи я не ждал.
ДАЛЕКОЕ - БЛИЗКОЕ
Уже в августе 1941 года Азов трудно было узнать. Закончились проводы азовчан целыми командами на фронт. В школах №1 и 12 (ныне школа №5) разместились госпитали. Мы учимся в школе 33, вместо немецкого учим французский язык. Очереди за хлебом, на рынке нет привоза, полки магазинов пусты. Немецкие самолеты изредка бросают бомбы, пролетая над Азовом бомбить город Батайск. В стороне Таганрога канонада и зарево пожара круглые сутки. Мы, мальчишки, вечерами ходим «ловить шпионов» - дежурим с своей квартальной тетей Тосей в комендантский час в один из дней июля 1942 года нам стало известно, что «надо громить школу №12», и мы отправились...
Вот там-то я впервые познакомился с будущими юными партизанами. Это был Виктор Малина, Аркадий Штанько, Жору Острожного я знал раньше. Командовал Малина: «все бить, громить, чтоб фашистам не досталось». И мы приступили – ломать не строить!
Аркадий мне запомнился – худощавый, большеглазый, очень подвижный парнишка. Малина Виктор наоборот, краснощекий, крупный, с громким голосом, короче – командир.
Где-то в сентябре 1942 года уже ходили слухи, что в районе действую партизаны, и это правда.
Вот что пишет в своих воспоминаниях бывший командир взвода разведки азовского партизанского отряда Виктор Георгиевич Малина. «До июля 1942 года наш партизанский отряд вместе с азовским истребительным батальоном действовали в плавнях на участке хуторов Рогожкино и Дугино. После оккупации района отряд базировался в Александровском лесу.
В августе 1942 года нам стало известно, что немцы готовят облаву на партизанский отряд. Руководство решило, что отряду нужно уйти на запасную базу.
В 23 часа отряд ушел, на базе остались дозорные Аркадий Штанько и Георгий Острожный. Всю ночь никто не сомкнул глаз, все ждали схватки с врагом. Но только утром, часов в десять, к нам донеслась частая автоматная стрельба, взрывы гранат. Через некоторое время в отряд вернулся Острожный. Он рассказал подробности нападения немцев, о том, как ему и Аркадию пришлось отстреливаться и отбиваться с помощью гранат. Воспользовавшись суматохой в рядах немцев, они решили отходить. Впереди шел Острожный, за ним Штанько. Когда переправились через речку, Аркадий упал, простреленный автоматной очередью.
Это была первая жертва отряда после выхода из плавней. Ночью мы перебрались на базу и принесли тело героя».
В Азове хозяйничали фашисты и их прихлебатели, в школе №12 поселилась команда СС. Эсесовцы часто ходили на Дон, в район Гусева переезда купаться, они шли строем по 6-8 человек, в сапогах, в трусах и своих штормовках с красной повязкой на левом рукаве и со свастикой в белом круге, при этом насвистывая марш. Но уже приближался крах под Сталинградом, и бегство из России.
МЫ ИЗ РУ-17
Еще шли бои на Миус-фронте, еще слышна была канонада, а по ночам мы наблюдали зарево пожарищ в стороне Таганрога. Уже позади были черные дни оккупации, гибель невинных горожан, голод и холод. Азов еще лежал в руинах, а в городе начался прием в Азовское Ремесленное Училище № 17. Мне довелось учиться в группе «Рулевые- 1», a была еще и вторая группа рулевых, состоявшая из девушек.
Училище было военизированным, располагалось в школе№12 -ныне школа№5, и мы строем ходили в столовую напевая строевые песни военных лет. Надо было видеть, какое впечатление наши песни производили на людей, только что переживших фашистский новый порядок. Я помню, как женщины плакали, глядя на нас, юнцов, шагавших в строю.
Дети войны. Нелегкая доля выпала им - многие остались без отцов, без крова, потеряли близких, успели окончить 4-5 классов - вот и все образование. Кроме учебы мы помогали училищу существовать, мы ходили иногда на Рыбкомбинат работать, за что в столовую нам выдавали отходы красной рыбы, группа учащихся ездила в х. Зеленьки на заготовку дров для отопления, мы катали бочки с топливом с нефтебазы, чтобы мог работать наш мотор у группы мотористов.
Кстати училище готовило еще и слесарей и мотористов. Кроме всего мы стояли у входа в здание часовыми.
Учеба шла своим чередом, писали мы на оберточной бумаге, а карандаш наш мастер И.М. Евтушенко делил на троих разрезая его ножом. Скудное питание, холод в классах и другие трудности не останавливали течения жизни училища. Большая заслуга в этом наших руководителей: директора училища А.М.Савенкова, завуча Н.С. Исаханова и др.
Не долго нам пришлось учиться судовождению. Однажды нам заявили: «Прежде чем плавать, надо построить суда». И после этого нас стали обучать судостроению. Практикумы проходили на Азовской судоверфи, а по окончании учебы мы стали рабочими верфи. Помню, как тепло нас встретили директор судоверфи Д.П. Грицина, начальник корпусного цеха ИА. Константинов, мастер Н.В. Карыгин и др. Работали мы под открытым небом круглый год, работали по 10-12 часов, делали рыбацкие каюки, а девушки стали малярами и конопатчиками.
Работали полураздетые, при слабом питании, но я не помню роптаний моих товарищей, я помню, с каким упорством несли эту тяжелую ношу мои сверстники.
Нас было три молодежных бригады - Александра Роженко, Николая Переяслова и бригада автора этих строк, мы соревновались, успех был переменным.
Бригада в составе Евгения Клещарова, Владимира Холоденко, Юрия Гриненко и Адама Кушнера (см. Рассказ «Адамчик»), бригадир Иосиф Сытников за качественную работу, были допущены на достройку сейнера АЧС, довоенной закладки. Это была большая честь. Большая заслуга в этом наших старших товарищей братьев Дмитрия и Анатолия Лебеденко, Георгия Черноволова, старшего мастера Н.В. Карыгина и др.
Многие учащиеся РУ-17 связали свою судьбу с судоверфью. В прошлом часто звучали имена победителей производств: Андрея Заднепровского, Павла Павловского, Валентина Каратунова, Юрия Ульянова, Михаила Костенко, Маши Шевченко и многих других, воспитанников Азовского Ремесленного Училища №17.
УХОДИЛИ НА ФРОНТ АЗОВЧАНЕ
Старому кирпичному амбару не менее ста лет. Когда-то, в далеком 1941 году, отсюда уходили на фронт азовчане. Это была последняя крыша, последнее пристанище на родной земле. Здесь, в этом старом, дореволюционной постройки, амбаре зерноторговца Руссо шла комплектация фронтовых команд.
Спали будущие солдаты на соломенной подстилке, питались из домашних запасов. Рядом находились родственники призывников. Взрослые обсуждали домашние и фронтовые дела. Мы, мальчишки, были здесь на подхвате: кому холодной воды принести напиться, кому в магазин сбегать за куревом, которое уже трудно было купить.
Проходил день – другой, собиралась команда, и все – провожающие и будущие солдаты – направлялись на вокзал. Шли вперемешку, играла гармошка, кто-то пел, даже танцевал. Двигались медленно, как цыганский табор.
И вот - проводы. Паровоз-кукушка подтаскивал небольшие красные вагоны-теплушки, начиналась погрузка и… слезы, последние слова прощания.
Поезд трогался, увозил азовчан на войну.
Проводил и я своего старшего друга и наставника, Федора Герасимовича Склярова, заменившего мне рано ушедшего из жизни отца. В последний раз, в проеме вагона, увидел я доброе лицо и прищуренные, всегда смеющиеся глаза моего дяди Феди. Я не выдержал - слезы брызнули из глаз и я, закрыв лицо руками, выбрался из толпы. А вскоре на дядю Федю пришла похоронка. Спустя годы стало известно от находившихся в том эшелоне азовчан, что под Белой Церковью на Украине, эшелон безоружных красноармейцев расстреляли немецкие танки, прорвавшие линию фронта. Не многие тогда остались в живых.
ДОБРО И ЗЛО ХОДЯТ РЯДОМ
Паника моментально охватила безлаберный азовский базар времен фашистской оккупации. Люди метались, ища выхода, а выхода не было. Немецкие солдаты, приехавшие на серых, высокобортных грузовиках, стояли друг от друга в пяти-шести шагах с автоматами на изготовку.
А причиной облавы были листовки – тетрадные листки, сообщавшие о победе советских войск под Сталинградом, расклеенные на заборе рынка. Это сообщение вселяло в нас надежду на скорое освобождение от оккупации.
Ну а фашисты и их пособники не сидели сложа руки, ими была организована добровольная запись с помощью облав в войско Донское, которым руководил известный атаман Краснов. Нас, человек двадцать схваченных на рынке мальчишек и старичков, привели к есаулу, который в своей красочной речи, перемешанной с матом, объявил нас принятыми в Войско, и с завтрашнего дня мы будем подчиняться войсковым командирам, будем вести борьбу с Советами. Задачу мы поняли, и начали действовать немедленно. Мы - это я и мой школьный товарищ.
В ту же ночь мы ударились в бега, очутившись на рассвете в хуторе Первая Полтава, где мой друг остался на попечении своих родственников, а меня, тринадцатилетнего мальчугана, на второй день чуть свет какой-то дедушка молча повел дальше. А дальше, через бугор, был хутор Харьковский, где я попал в руки других старичков, таких, как и мой поводырь. Это были необъявленные руководители хутора, к великому моему сожалению, память не сохранила их имен, но отлично помню их образы и фамилии. Бублик – солидный, белоголовый, рассудительный старик. Дехтярев – высокий, крепко сложенный дед, старовер, справедливый и уважительный, у которого я жил и помогал по хозяйству. И еще был дедушка Зарецкий: небольшого роста, немногословный, мудрый старик. Все они и решили мою судьбу, укрыли от немцев, дали кров и хлеб. А летом назначили меня, городского мальчишку, старшим пастухом хуторского стада, по тем временам это была немаловажная сельская фигура.
Хутор в те времена состоял из трех мини – хуторов: Таврия, Смирновка и Харьковский, но колхоз был один, именовался – «Ударник».
Лето было в разгаре, когда вхуторе появился старичок, и представился бродячим- столяром. В тележке, которую он толкал перед собой, были столярные инструменты и личные вещи. Старик в белой холщевой рубахе, подвязанной узким ремешком, с белой бородой и редкими белесыми волосами на голове, напоминал святого Николая Угодника. Речь его, спокойная и негромкая, располагала к нему и умиротворяла души людей, слушавших его, хотя и говорил он о войне, о горе, которое она принесла. Так он поведал нам, что после войны будет еще маленькая война. Так и случилось, ведь была война с Японией.
И самое странное, что, принимая кружку с водой от Таньки, четырнадцатилетней хуторской девчонки, и глядя ей на ладони, сказал: «Береги, детка, руки». Вскоре старик ушел из хутора, а слова его, спустя несколько дней, стали сбываться.
На окраине хутора колодец с «доброй» водой. Мы стоим под сараем и ждем, когда немцы уйдут от колодца, чтобы набрать воды для дома. А они черпают воду касками, обливаются, хохочут, пьют и полощутся, сняв мышиного цвета мундиры. Наконец, фашисты, забрав оружие и одежду, не одеваясь, гуськом плетутся в сторону Александровского леса, что в двух километрах от нас.
Мы с ведрами уже у колодца. Нас трое, мы с Колей Сошиным – моим другом, Танька. Пока мы набираем воду, Танька что-то нашла, подбегаем к ней, она держит что-то красивое, блестящее, похожее на ученическую ручку, но без пера, конец предмета окрашен в ярко-красный цвет. Дала нам подержать эту красивую штучку.
Набрав воды, идем в село. А через час по хутору разнеслась новость. Таньке оторвало взрывом пальцы, ее отхаживает деревенский дед-лекарь. Оказалось Таня нашла детонатор от немецкой ручной гранаты, и, не зная его назначения, пыталась вставить в один из концов с небольшим углублением ученическое перо, чтобы получилась школьная ручка. От малейшего трения или удара воспламеняется пироксилин, затем следует взрыв детонатора и гранаты, если в нее вставлена эта красивая штучка, которая искалечила на всю жизнь ни в чем не повинную нашу подругу детства. Селяне пришли к выводу, что немцы специально подбросили детонатор, видя, что дети поджидают, когда они уйдут от колодца.
Время продолжило свой бег, мои буренки за лето похорошели. Было и такое, что и теленка приходилось нести в хутор на руках после отёла в степи, и волков отпугивать от стада, которых во время войны не отстреливали…
А окончилась моя служба харьковчанам глубокой осенью. В награду я увез добрую память на всю жизнь о добрых русских людях.
ТАЙНЫ ОСТРОВА ЗЕЛЁНЫЙ
Остров Зеленый, недалеко от г. Ростова-на-Дону, делит реку Дон на два рукава. Местные жители называют его Таинственный остров, и кажется, есть из-за чего. Вот что рассказывают о нем ростовчане…
Где-то в 20-х годах родились слухи о странных историях, происходящих на острове, кто-то видел приведения, другие оживших утопленников и даже русалок. Позже говорили о корабле инопланетян, потерпевших катастрофу.
Слухи - слухами, но стало известно, что перед самой войной на острове расположились войска НКВД, военные, что-то вывозили по ночам, но не успели, началась война. Уже осенью, в ноябре 1941 года, немцы рвались к Ростову. Остров 3еленый долго защищали солдаты войск НКВД, зачем казалось бы, так упорно защищать пустынный остров? Там погибло много солдат, в память о них на острове есть мемориальная плита. Писатель Алексей Прийма живший одно время в Ростове-на-Дону, рассказывает, что он ознакомился с воспоминаниями одного бывшего сотрудника НКВД, и тот поведал, о якобы аварийной посадке летательного устройства без крыльев. Поэтому группу солдат войск НКВД перебросили для охраны и эвакуации этой штуковины, но не успели, началась война. Алексей Прийма продолжает: «Центральный архив ФСБ на просьбу дать информацию о деятельности войск НКВД на острове, связанную с уфологией, не подтверждает и не опровергает таковую. Но сообщил, что все материалы в 1991 году переданы в один закрытый украинский НИИ, а после распада СССР возвратить их не удалось.
Так чем же встревожены местные жители? Многие рассказывают о виртуальном черном камне. Почему виртуальном? Потому, что многим научным экспедициям обнаружить его не удалось. Между тем свидетелей явления много, и все утверждают, что ощущали его нервно-психическое воздействие. Так группа молодых людей свидетельствует: приплыв на лодке на остров для отдыха в выходной день, мы наткнулись на необычный черный камень, который висел в воздухе в нескольких сантиметрах над землей и издавал жужжащий звук. Почва под ногами стала вибрировать, а очертания предметов вокруг вдруг стали расплывчатыми. Появилась сильная головная боль и чувство страха, мы в панике бросились кто куда. И успокоились все, когда собрались в лодке и отплыли от острова, на какое-то расстояние. Через несколько дней, поборов страх, ребята снова побывали на острове, но камня не нашли и никаких странных ощущений не испытывали.
И еще история. Семья ростовчан - отец, мать и шестилетняя дочь отдыхали на острове. Пока родители занимались костром и стряпней, дочь исчезла. Родители обошли и осмотрели весь остров, неоднократно осматривали палатку, ребенка не было нигде. И только спустя время, встревоженные родители нашли дочь крепко спящей в ...палатке, хотя за несколько минут до этого заглядывала туда. Проснувшись, девочка рассказала, что видела недалеко от берега черный жужжащий камень, и только его потрогала рукой, так сразу и уснула. Где уснула? Что было с ней дальше, и как попала в палатку, девочка не могла вспомнить.
И еще, стало известно, что в начале 80-х годов местные власти задумали на острове создать зону отдыха для школьников. Были завезены материалы, возведены фундаменты будущих корпусов и спортивных сооружений. Но вдруг строительство прекратили, т.к. в почве острова были обнаружены редкие химические элементы опасные для здоровья человека.
О том, что здесь, на острове Зеленый не все обстоит благополучно с почвой, говорит такой факт: остров резко отличается от соседних донских берегов. Он покрыт буйной растительностью, здесь можно встретить вишневые деревья, плоды которых в 4-6 раз крупнее обычных. Местные жители их не едят, говорят, пробовавший этих плодов, заболевает неизвестной науке болезнью и умирает в страшных муках. Здесь редко можно встретить птиц, однако рыбаки на уловы у берегов о. Зеленый пока не жалуются.
Но вернемся к солдатам, защищавшим остров. Вот официальный архивный документ: Характеристика боевых действий 230-го полка НКВД за подписями начальника штаба 56-й Армии, генерал-майора Арушаяна и военкома штаба 56-й Армии полкового комиссара Брансбурга. В нем отмечено: «Полк в течении семи суток вел ожесточенные бои за о. Зеленый, куда противник направил наиболее яростные удары. Несмотря на явное превосходство противника в силах, и огневых средствах, а также выгодные условия местности, полк мужественно и упорно защищал занятый им участок обороны. Потери полка убитыми и ранеными составляют более 90%».
В документе ничего не сказано об иных задачах полка и летающих тарелках. Тем не менее, полк с честью выполнил свою задачу, защищая родную землю. И все-таки, необычные явления на острове происходят и требуют объяснений. Недавно стало известно мнение экспедиционного объединения Космоспоиск. Об аномалиях на острове Зеленом реки Дон всё давно известно. Там проводилось предварительное обследование. Все происходящее требует серьезного комплексного исследования, что и планируется в будущем. Аномалии в составе почвы, психические изменения в состоянии людей, мутационные процессы в растительности - все это подтверждают ученые, нам же простым смертным, надо делать вывод самим.
БЕЗ СРОКА ДАВНОСТИ
Конец августа, в Азове празднуют День Военно-Морского Флота. Я тоже имею отношение к празднику, т.к. служил на Черноморском флоте. Но, почему я себя чувствую неуютно? Мне кажется, кто-то наблюдает за мной со стороны. И оказалось не зря... С Сергеем мы не виделись со времени окончания войны. И поди же ты! Он узнал меня... и пошли воспоминания...
- Письмо Н.С.Хрущеву – рассказывает, Сергей Иванович получилось какое-то длинное и нескладное, но переписывать его я не стал, так и отправил в ЦК КПСС, мало веря в успех дела. Продолжал работать в колхозе, за работой забывал обиду, нанесенную мне при поступлении в ВУЗ. «Сыну изменника Родины, нет места в нашем институте», - заявил мне чиновник приемной комиссии, возвращая документы.
Однако, добрая душа в том же институте подсказала: не имеют права так заявлять, сын за отца не отвечает, пиши в ЦК! И я написал. Через три месяца получил открытку в ней три слова — «Вы зачислены в институт и подпись». Сергей Иванович что-то рассказывал, а я ушел дальше в своих воспоминаниях, как в кино замелькали картины прошлого...
Лето 1942 года, вот-вот немцы займут Азовский район, наши с боями отступают. Местные власти эвакуируют предприятия, колхозники угоняют скот, инвентарь раздают колхозникам на сохранение, жизнь и в городе и в селе полна тревог.
Душная, июльская ночь, мы дети спим во дворе, на свежескошенном сене. Рано утром проснувшись от шума, обнаруживаем у сарая, во дворе, армейскую фуру и пару лошадей. Из фуры красноармеец выгружает какие-то ящики, мешки, армейские одеяла и еще что-то, ему помогает старуха,- его мать. Позже выяснилось, ночью вернулся с войны хозяин дома, где мы беженцы живем у нашей дальней родственницы, т.к. наш дом в Азове разрушен фашистами во время бомбежки.
Только и успели они разгрузить фурманку, как ко двору подкатила точно такая же фура. Оказалось, подъехал родственник двоюродный брат нашего хозяина, Ефим Коцарь, житель с. Займо - Обрыв. Позже выяснилось им обоим, отступая от ст. Елизаветинской, комбат разрешил заехать домой, проститься с семьями, встречу назначил на окраине c. Кугей.
- Иван, давай шевелись, мы и так припозднились! - не здороваясь и не входя, во двор прокричал Ефим.
- Не спеши, постынь Юнька, гони один в батальон, скажи начальству, я остаюсь в партизанах, хватит, навоевались! - зло произнес Иван. Ефим понял, о чем идет речь, и быстро направился к Ивану,
- Ваня, как же это... ты же стахановец, совецка власть тебя... ну, а кони, фура, да и амуницию надо бы вернуть, - продолжал Ефим... и вдруг увидел в руках Ивана карабин.
- Не вводи в грех, Юнька, хотя ты и братан, стрельну за милую душу!
- Пусть Советы вернут нам отобранное у нас добро в 18-м году, - это уже говорила мать Ивана, баба Фекла, подбоченясь и стоя на крыльце дома.
Ефим понял - человек стал изменником, и разговоры здесь бесполезны. Он вскочил на передок фурманки, зло, хлестнув лошадей, погнал по пыльной деревенской дороге.
А через сутки, после боя у с. Пешково, в с. Головатовку вошли немцы. Они шли гуськом вдоль заборов с автоматами на изготовку, а по дороге двигались повозки и солдаты — велосипедисты.
В то же утро, после бурной семейной сцены, хозяин выгнал нас троих беженцев, а за одно и свою жену с двумя малыми детьми, из дома. И уже вечером того же дня, дородная бабуля - мать хозяина, одетая во все лучшее, принимала дорогих гостей - победителей по случаю назначения ее сына старостой села.
А вскоре, начал работать конвейер «колхоз - великая Германия». Вывозилось все: зерно, мясо, овощи, сено и… рабсила - молодежь, в защиту которой одна из сестер предателя бросила ему в глаза: «Наши придут, тебя на первом дереве повесят, за твои проделки!». Это могло ей дорого стоить, но предатель не стал предателем до конца, он не посмел поднять руку на старейшину их рода. Однако служил оккупантам на совесть- плеть не раз гуляла по спинам работающих в поле сельчанок.
А дома у него работники создавали уют и множили богатство вечно пьяненькому хозяину. Дом был расширен и покрыт оцинкованным железом, на конюшне было около десятка лошадей, а в глубине двора строилась маслобойка.
Старуха-мать хозяина нарядная, хватившая с утра домашней браги, с пьяненькой физиономией измывалась над домочадцами и рабочими по двору, показывая свою власть и наслаждаясь ею: «Совецки дармоеды-лодыри...вашу мать!», – неслось постоянно со двора Ивана Малыка. Еженочные пиршества превратили двор в какой-то цыганский табор - пьяные чужие женщины в обнимку с гостями хозяина бродили по двору пьяные песни сменялись дикими криками и стрельбой.
Пока было тепло, мы ютились в сарае рядом с коровой, спали вповалку на соломе, а пищу наши мамы готовили у соседей. Иногда хозяин вспоминал о сыне, забирал семилетнего Сережку в дом, кормил и плакал пьяными слезами, жалуясь на судьбу и ругая всех святых отборным матом.
Осень выдалась холодная, и мы вопреки протестам старухи-матери хозяина, перешли жить в старую, летнюю кухню во дворе. Там и застала нас зима, а вскоре поползли слухи по селу, что Красная Армия ведет наступление. И это вскоре подтвердилось.
В один из зимних вечеров вдруг Иван забрал Сережку к себе, а на рассвете мы обнаружили во дворе фурманку, запряженную в пару лошадей и Сережу закутанного в шубу на передке, рядом с Иваном. Стало ясно, он удирает от возмездия, прихватив с собой сына. Ворота распахнула баба Фекла, и Иван, понукая лошадей, стал выезжать со двора в лунную, морозную ночь, осененный крестом своей матери. Наши матери бросились к фуре, ни мольбы, ни угрозы не смогли вернуть Сережу, уцепившуюся двумя руками в борт повозки тетю Марию, Иван ударил ногой в грудь, она упала, но быстро поднялась, заливаясь слезами, стояла на коленях в снегу, с поднятыми к небу руками, глядя вслед извергу-мужу, увозившему ее первенца.
Вечером, в день нашей встречи с Сергеем Ивановичем мы сидели на садовой скамейке, где-то звучала музыка, я спросил - Что было дальше? Куда вы направились с отцом, расскажи...
«На рассвете, мы были уже в Азове, в районе вокзала, там скопилась масса народа, кроме немцев, были солдаты - венгры, отступающие с оккупантами полицаи и старосты, воо6ще вся сволочь, которая прислуживала фашистам. Меня тогда поразило огромное количество калмыков и татар, верблюды, лошади автомашины и среди всего этого сброда, ревущее стадо коров, видимо хотели угнать, но надо было спасать свои шкуры, стадо бросили. В общем, вся эта шатия - братия двинулась через Дон, когда совсем стало светло по льду, через х. Петровский и х. Рогожкино в сторону Таганрога. Где-то на восточной окраине Таганрога, всех здоровых мужиков немецкая полевая жандармерия согнала в здание школы, отобрав сани и фуры с награбленным добром. Там же их переодели в мундиры венгерских и румынских солдат, выдали винтовки (у отца был свой карабин) разбили повзводно. Отец стал командиром, меня разрешили ему пока держать при себе. И вот отряд отребья, человек пятьсот-семьсот или более, растянулся по зимней дороге направляясь на отведенные ему позиции. Это где-то в районе х. Самойлово, на старой Воровской дороге, так местные называют это теперь уже шоссе.
Там заняли позиции новоиспеченные, защитники и стали рыть окопы в мерзлой земле.
Меня, с разрешения старшего начальника, отец отвел в крайнюю хату села, что было недалеко от их позиций. Там старики накормили меня, расспросили, откуда я, дед что-то еще говорил, но я уснул на теплой печи, куда поместила меня бабушка. Прошло несколько дней, я порывался сходить к окопам, но старики удерживали меня, особенно бабушка Анна, я до сих пор помню, как она берегла, ласкала и подкладывала вкусные кусочки во время обеда.
Я привык и деду Никанору, помогал ему во всем, как мог, (я был у них спустя 6 лет после войны). Где был фронт, мы определяли по канонаде в стороне Таганрога. Уже было лето, мы со стариками работали на огороде. Перед вечером, вдруг из лощины, в конце огорода, появился мужчина. Я сразу узнал отца и побежал навстречу, его нельзя было узнать - заросший бородой и грязный, одетый в какие-то лохмотья и сгорбленный. Он обнял меня, взял за руку, что-то говорил и заметно спешил. Мы подошли к старикам, дед Никанор стал громко ругать отца, отец молчал, опустив голову, и вдруг я услышал его дрожащий голос, сквозь слезы, он просил о чем-то старика, а потом пал на колени... Бабушка Анна и я с трудом заставили его подняться, и стоя, он плакал навзрыд и дрожал, мне стало жаль его, я прижался к нему.
Дед Никанор спрятал отца в яме, где хранилась кормовая свекла, а вход завалил сухим бурьяном, по ночам отец выходил подышать свежим воздухом. Через какое-то время по степному шляху потянулись отступающие немцы, а следом, по пятам появились группы красноармейцев. Утром следующего дня по дороге уже шли колонны советских солдат. Мы, попрощавшись со стариками, пошли к дороге. Отец обратился к первому военному в погонах, о чем они говорили, я не знаю, но мы дождались в конце колонны, крытую автомашину и отец снова заговорил с военным. Тот вылез из кабины, отобрал у отца какие-то бумаги и приказал забраться в кузов. Там оказались раненые солдаты. В каком-то селе отца увели двое красноармейцев, не дав нам даже проститься. Он, отойдя, только оглянулся... я сидел в кузове очень долго, так и не дождавшись его.
Потом военный расспрашивал меня, откуда я и как здесь очутился, я все рассказал ему. Уходя, он сказал: «Хорошо скоро будешь дома». Вечером, раненый в руку боец, накормил меня горячим вкусным супом. Он назвался Петром Федоровичем и сказал: «Мы скоро поедем к тебе домой». И, правда, через неделю мы сидели у нас дома. Петр Федорович, погостив у нас два дня, уехал долечиваться к себе домой, в ст. Кущевскую.
Спустя полгода был суд, он проходил в Азове, Иван Малык получил 10 лет лагерей. Отсидев, срок, вернулся домой, работал в колхозе механизатором, работал на совесть, (до войны он работал в Азовской МТС и ходил в стахановцах). Советская власть простила его и оценила его добросовестный труд - он один из первых в Азовском районе получил как поощрение автомобиль Жигули-01.
Я помню в день Победы, мы были в с. Головатовке, у наших знакомых на празднике, туда был приглашен и Иван Малык, он жил по соседству, пришел он, держа в руках, коричневый чайник с самогоном. Мужики подпили, пели старинные песни и песни военных лет, наконец, стали вспоминать своих однополчан, павших в боях, и кто-то вдруг вспомнил, кем был Иван во время войны, кто-то в насмешку предложил: - А давайте его отметелим, понарошку.
И здесь началось. Короче, бывшего старосту села, мужики немного помяли - помутузили, спасибо женам, отстояли бедолагу, мужики выгнали его со двора и вслед запустили уже пустой коричневый чайник.
Селяне долго помнили своего старосту и его похождения. Помнили особенно те, кто по его милости, побывал на каторге в неметчине.
Оказывается, даже срок давности не в силах перечеркнуть в памяти людей и добро прошлое, и зло, причиненное им.
БЕДА ОДНА НА ВСЕХ
Едва самолёт развернулся над Ростовом и взял курс на юг, моя соседка, пожилая женщина, сразу прильнула к иллюминатору. Я знал: под нами Приазовские степи. Минут через пять она повернулась, и я увидел слёзы в ее глазах. «Вам плохо?», - обратился я к ней. «Нет. Спасибо! Вспомнила старое. Войну... Здесь, в степи, летом 1941 года родился мой брат, сейчас я лечу к нему в гости, в Израиль», - так начала свой рассказ Ева Абрамовна.
...Вот уже год, как началась война. Идут ожесточенные бои под Ростовом, советские войска отступают на Кавказ. Сапёрный батальон, он почти последним покинул станицу Елизаветинскую. Но, несмотря на это, капитан Гуревич все же разрешил красноармейцу- ездовому Ефиму Коцарю заехать домой, а встречу назначил на рассвете в с. Кугей.
И вот уже чуть свет, Ефим, простившись со своей многодетной семьёй, гнал отдохнувших коней по степному шляху, к месту встречи с батальоном. На окраине села Кугей своих сапёров он не нашёл и погнал лошадей дальше. В утренней степи тихо, в вышине заливаются трелью жаворонки, встречая первыми летний день.
Солнце поднялось уже довольно высоко, когда неожиданно перед лошадьми выросла фигурка «Дите, откуда оно тут?», - подумал Ефим, а сам уже натянул вожжи, спрыгнув с фуры, услыхал детский голосок:
- Дяденька, а мама рожать хочет! - И плачет.
Ефим опешил, но спросил:
- А где мама?
В десятке шагов, в кукурузном поле, на остатках прошлогодней соломы, полулежала молодая черноволосая женщина. Лицо, искаженное страданиями, было бледно, рот перекошен, и пот покрыл лицо и шею.
- Дядя, родной!.. - только и успела произнести женщина.
Ефим разразился бранью.
- Дурёха, рожать надумала, немцы рядом! Перестреляют вас здесь, как куропаток, - и уже другим голосом: Потерпи, я сейчас дочка! А ты, маленькая, посиди рядом с мамой!
Через пять минут, кони стояли в кукурузном поле, а Ефим, вынув из вещмешка свое бельё, бережно уложенное дома женой, резал рубаху и приговаривал, вспоминая соседку, бабку - повитуху, которая принимала всегда роды у его жены.
- Ты, дочка, давай кричи, да погромче, ну давай, голубушка! Поднатужься милая, ай, да молодец красавица! Ну, еще красавица.
Ни на секунду не умолкая, солдат делал все ловко и сноровисто. Рядом стояла снятая с фуры молочная фляга с водой. Мокрое полотенце только и успел положить Ефим на лоб роженице, как красный комочек очутился у него в руках. Через полчаса новоявленный акушер, сидя в холодке фуры, курил самосад. Молодая мама, приведя себя в порядок, полулежала с младенцем на руках, а маленькая Ева уплетала домашние пирожки с картошкой, доставая их из солдатского вещмешка.
Время терять было нельзя, Ефим, устроив над бричкой что-то вроде навеса и усадив новых знакомцев, двинулся в путь, догонять свою роту. Фаина, так звали женщину, рассказала;
- Муж - комиссар, сейчас где-то воюет, а я еврейка, и соседи посоветовали уехать от немцев подальше. Во время бомбежки, мы отбились от группы беженцев, и пошли степью на восток, да, видно, заблудились.
- Бежать тебе, девка, с детьми дальше не надо, - заявил Ефим, - я сейчас отвезу тебя к своим старикам, на хутор, там и поживешь пока. Они у меня старички добрые, рады будут, а что ты еврейка, так мы все под одним Богом ходим, беда - одна для всех беда.
Ефим говорил правду, старики Коцари приняли Фаину с детьми радушно...
- Бог счастье нам послал на старости лет! — причитала старуха, суетясь вокруг гостей и командуя дедом, как когда-то в молодости.
Ефим зашел проститься с Фаиной - она лежала в прохладной, затемненной комнате. Увидев его, спросила:
- Можно я сыночка назову вашим именем, пусть он тоже будет Ефимом Федоровичем, ведь мужа моего зовут Фёдором!
Ефим только усмехнулся:
- Чудная ты, будь здорова, ещё увидимся, если жив останусь!
И шагнул за порог.
...Недавно я побывала в селе Займо - Обрыв, где у Лукоморья, на старом сельском кладбище покоится прах русского солдата, близкого нашей семье человека - Ефима Фёдоровича Коцаря, взявшего заботу о нас в тяжелом 1941 году.
Так закончила свой рассказ Ева Абрамовна. Наш самолёт сделал посадку в аэропорту им. Бен - Гуриона. Мы с Евой Абрамовной идем к выходу.
- А вот и мои племянники- двойняшки, вот тот справа – Ефим тоже, как и его отец, назван в честь того русского солдата.
Перед нами стояли два солдата в форме Армии Обороны Израиля. Через минуту - другую я наблюдал, как два молодых человека бережно вели к автомобилю свою дорогую гостью.
ПРАВДА О ТРАГЕДИИ
Неожиданное продолжение получил рассказ, в котором говорилось обез вести пропавшем азовчанине Федоре Склярове. И вот новая страница в этой давней военной трагедии.
Человека, рассказавшего о трагической судьбе воинского эшелона, в котором было много азовчан, Николая Склярова, я помнил еще с военных времен. Мы жили в одном дворе, он родной брат Федора Склярова. В 1995 году в местной газете опубликован список без вести пропавших азовчан в годы войны 1941-1945 гг. В списке значился и Николай Скляров, но к великой радости он оказался жив, больше того, проживая на Украине, однажды приехал в Азов. Пожилой, седовласый, коренастый, как и все Скляровы он поведал трагическую судьбу эшелона и гибель своего брата, с которым был призван в армию в июне 1941 г.
- Нас в Персиановке переодели, - начал свой рассказ Николай, - в старую красноармейскую форму, выдали пилотки и ботинки с обмотками. Три дня учили ходить строем, колоть штыком и бить прикладом чучело. А на третью ночь по тревоге погрузили в теплушки и без оружия повезли к фронту.
- Там, в части вам выдадут винтовки, - заверил нас политрук.
Поезд мчался почти без остановок, около трех суток, и где-то по д Белой Церковью, на рассвете вдруг резко затормозил и остановился, послышались тревожные голоса на перроне. Я поднялся с нар, чтобы узнать в чем дело. Слышу, начальник полустанка стоя на перроне, перед нашим комиссаром, говорит:
- Дальше ехать нельзя, там немцы, танки ихние прорвались, мост обстреляли, и связь с городом оборвалась, дальше эшелон не пущу!
А комиссар в ответ:
- Ты предатель, трус и паникер, пристрелю суку! Немедленно дай зеленый эшелону!
А тут еще вмешался машинист:
- Товарищ, командир! Надо бы разведать…
- Вот ты и разведаешь! Пошли! - достает наган и к машинисту.- Марш на паровоз! Я доставлю эшелон с пополнением во время, выполню приказ, чего - бы это не стоило! Там люди гибнут, а вы тут…!
И погнал машиниста под дулом нагана к паровозу.
Поезд медленно тронулся, рассвет только начинался, многие еще спали. Федор, братуха, просто лежал на нарах, прилег и я рядом. Из приоткрытой двери тянуло утренней прохладой, вагон швыряло из стороны в сторону, поезд набирал скорость, а на душе было тревожно от неизвестности.
Федор завел разговор о домашних, начал вспоминать своих дочек, а потом развязал вещмешок, в полумраке вагона что-то в нем искал, шелестел какой-то бумагой. И, вдруг стрельба, взрывы, вагоны начало дергать взад-вперед.
Федор подбежал к распахнутой двери и вмиг отлетел от нее, снаряд ударил в угол вагона и разворотил его. Вагон наполнился дымом, запахло горелым, в панике все бросились в другую дверь и стали прыгать под откос. А Федор лежал на полу, я к нему.
- Федька, ты чего! - только и успел сказать, а как увидел, что у него вся грудь разворочена, и он лежит в огромной луже крови, мне стало плохо, я совсем растерялся.
Кто-то схватил меня за плечи и потянул к двери.
- Ему конец, айда, из вагона! Спасайся сам!
Я очутился под откосом, стрельба из пушек и пулеметов, свист пара из паровоза, дым и крики раненых, все смешалось в какой-то хаос. Приподнявшись, я увидел, как из леска, что на другой стороне эшелона выползают танки с черно-белыми крестами на башнях. Мы рванули в лес, что в километре от нас. На опушке остановились, нас человек 10-12. Эшелон горит, немцы продолжают расстреливать его в упор. Со всего эшелона по рассказам моих товарищей, осталось в живых с полсотни человек.
Мы ушли в глубь леса. Часа через два, выбившись из сил, остановились ручья.
С нами оказался и комиссар, что погнал эшелон к фронту. Все были в каком-то шоке, и как только остановились и почувствовали, что опасность миновала, сразу, как по команде, набросились на него. Посыпались упреки и оскорбления, и даже угрозы, а он не оправдывался, молча, опустив голову. И вдруг один из красноармейцев, подскочив, наотмашь ударил его по лицу, он и это перенес. Повернувшись, отошел от нас за кусты и застрелился, мы подбежали к нему, но он был мертв.
Красноармеец Семен забрал документы комиссара и снял ремень с наганом, затем мы его положили под кустами и укрыли ветками.
Сами пошли под командой Семена дальше в лес, все молчали, только блатной-ростовчанин все «ерепенился» (это он ударил комиссара), пока Семен не пригрозил ему наганом.
- Не балуй, жук, а то шлепну!
И похлопал рукой по нагану.
Вел нас Семен по лесу, молча и осторожно, прислушиваясь к каждому шороху, а к вечеру мы вышли к лесной деревушке.
Чуть стемнело. Семен взял с собой бойца и помощника машиниста, (тот все сокрушался: «Тимофееча, наповал убило») и ушел в село. В полночь вернулся с местным стариком, принесли ведро вареной картошки, куски хлеба и помидоры. Старик посидел с нами, пока освободилось ведро, покурил молча, оставил кисет с самосадом и наказал:
- Сидите тута, пока я явлюся… еду вам молоды ця принесе, табак курить, а огня не разводте, сидить тыхо.
И правда нас подкармливала молодая женщина все эти долгие три дня, пока не появился старик, и не один.
- С дедом пришел молодой человек, - представитель местного партизанского отряда.
- Через линию фронта вам пока не пробиться, ее нету - этой линии фронта, - заявил он. - Я уполномочен предложить вам вступить в наш партизанский отряд. Мы не раздумывая, согласились с ним, и вскоре были в отряде.
А в конце 1943 года влились в ряды наступающей Красной Армии.
О том, как воевалось в партизанах? - это особый рассказ - заключил свое повествование Николай Скляров.
ОККУПАЦИЯ
28 июля 1942 года Азов заняли немцы. Лучшие здания были заняты под казармы, в садах расположились орудия, полевые кухни, лошади. Вскоре появился и первый приказ коменданта Мэера, извещавший о введении Нового порядка. Всем большевикам, комсомольцам а евреям зарегистрироваться в комендатуре, иначе расстрел.
В городском парке немцы устроили кладбище для своих солдат и офицеров. Однажды мы с другом попали в облаву. Немецкий офицер со стеком и автоматчик собрали вокруг себя человек пятнадцать мальчишек и женщин и заставили расчищать от завалов проезжую часть Петровского бульвара, забрасывать воронки от бомб и снарядов. Потом заставили копать могилы для захоронения своих солдат и офицеров в горпарке, и ставить на русских мешках немецкого орла с помощью трафарета черной краской.
Несколько дней спустя, на железнодорожной станции, мы увидели пленных красноармейцев под охраной немецких солдат. Они были оборванные, голодные, в грязных окровавленных повязках. Близко к ним никого не подпускали. Мы стали бросать им из рогаток сливы, а потом принесли из близлежащих огородов сырой кукурузы, свеклы и кое-как передали пленным. Вскоре их угнали...
Вступил в силу Новый порядок. Фашисты стали вывозить запасы зерна, скот, рыбу. Возили днем и ночью. А потом стали отправлять в Германию молодых людей.
Жизнь в оккупированном Азове шла в основном на базаре. Здесь можно было узнать все новости, купить все: кукурузники - лепешки из кукурузной муки, икрянники - тоже лепешки, только приготовленные из рыбной икры и муки.
Продавали здесь рыбу жаренную, студень рыбный, кисель розового цвета и самогон на розлив, махорку и сахарин.
По рынку бродили гадалки, много зевак собирали фокусники и игроки в азартные игры. Все это сборище, не похожее на прежний, южный, азовский базар, ело и пило, ругалось и дралось на потеху фашистам. Велась определенная пропагандистская обработка населения, выходила газета «Приазовский край» на оберточной бумаге. Запомнился агитплакат «Еду завтра, кто со мной?» Молодой человек, стоя на подножке вагона, призывает добровольно ехать на работу в Германию.
Первая листовка Азовских партизан, приклеенная у входа на базар, всполошила фашистов и их пособников - полицаев. Они оцепили базарную площадь, для страха постреляв из винтовок и автоматов. Рыскали по возам, хватали старых к малых. Попали в облаву и мы, с моим неразлучным другом Володей. Нас человек тридцать привели под конвоем к есаулу Пятницыну. Этот красномордый, немецкий холуй, с бычьей шеей, смердящий самогоном, с нагайкой за голенищем сапога, требовал, чтобы мы записались добровольцами в казачий полк Войска Донского. На размышление дал время до утра следующего дня. Этого времени было достаточно, чтобы дать тягу от такого счастья. Утром мы были уже в с. Займо-Обрыву моей тети Коцаревой Полины. Здесь мы встретились с Георгием Острожным - разведчиком азовских партизан. Он рассказал нам о победе Советской Армия под Сталинградом.
МИХАЛЫЧ
Никита Михалыч жил бобылем в хибаре-завалюхе. Обогревалась она по-черному, Это была единственная хата в Азове с допотопным способом отопления. Стены и потолок были черны от сажи, и мы, трое пацанов, росшие без отцов, бывая у Никиты Михайловича, писали и рисовали, водя пальцем по стенкам, против чего хозяин не возражал.
Никита Михалыч был классный сапожник и ...песенник. Когда трезв - мурлыкал себе под нос, а выпивши - пел во всю мощь голосовых связок. Под настроение рассказывал нам народные казачьи сказы, про Галоту и Соврадыма.
Свой сад он отдал в наше полное распоряжение. Там мы играли в красных и белых, там же питались плодами. Никита говорил: «фрукта - она для детей, штоб росли быстрей». Ему явно нравился афоризм им придуманный, и мы старались, росли, он был единственным нашим настоящим другом, ему мы доверяли все наши секреты и захоронки.
Когда началась война, его не взяли на фронт по случаю «отсутствия второго органа передвижения», как он говорил.
- Немца я знаю не понаслышке, - заявил Михалыч. И верно, ведь левую ногу он потерял еще на первой мировой войне. При немцах спрос на рыбацкую обувь - забродские сапоги, упал, а жить на что-то было надо, вот и попал Никита в женскую стройбригаду при городской управе.
Немцы, похоронив своих солдат и офицеров, убитых при взятии Азова в парке у фонтана, поставили, как всегда, кресты с надетыми на них касками, а в центре фонтана соорудили из бетона крест. Это было сооружение в виде мальтийского креста, метра четыре высотой, серо-черного цвета, и ...издававшее завывающий звук, напоминающий вой голодного полка, вой, от которого становилось жутко во время верхового ветра.
А все дело в том, что, когда женская бригада строителей сооружала это чудовище, то по совету и при прямом участии Никиты Михайловича вершину креста заложили пустую бутылку открытым горлышком в сторону верхового ветра, что и воспроизводило волчий вой. Так и выл фашистский крест-памятник на русской земле, в городском парке, пока советские солдаты не изорвали его толовой шашкой. Кстати и по ныне в горпарке покоятся горе - победители. Таким простым и мудрым способом русский мужик выразил свой протест новому порядку.
Во время оккупации Никита Михайлович был единственным человеком, кому мы пацаны рассказывали обо всем, что творилось в городе. Это он надоумил нас бросать из рогаток сливы нашим военнопленным красноармейцам, работавшим на железной дороге. Это он послал женщин соседок с продуктами и бинтами к ним.
Его бескорыстие и умение вовремя прийти на помощь и своему ближнему и дальнему были отличительной чертой характера. Этот простой русский человек нес все доброе и вкладывал его не заметно в наши детские души. Вот это и называется высоким словом - патриотизм.
СТАРЫЙ ФЕЛЬДШЕР
В тяжелую годину немецкой оккупации азовчанам жилось очень трудно, но беда объединяла людей, и они, чем могли, помогали друг другу.
Старшее поколение азовчан помнит доктора Ивана Федоровича Сараева - интеллигента в полном смысле слова. Внешне казавшийся суровым и строгим, он преображался, когда был занят с больным.
Седая щеточка усов, мягкая улыбка, светлый полотняный костюм - таким он помнится мне, когда делал медосмотр нам, школьникам.
Во время фашистской оккупации старый доктор не покинул своего кабинета, окна которого на половину были забиты фанерой. Он, как прежде, принимал больных, старых и малых.
Иван Федорович многих молодых азовчан спас от угона в гитлеровскую Германию, выдавая им фиктивные справки о болезни. И все это бескорыстно, на свой страх и риск. Намазав своей юной пациентке Лизе Ситниковой руки вонючей мазью и забинтовав их, он выдал справку о том, что она заражена чесоткой. На бирже труда, куда явилась для регистрации заразная, ей приказали немедленно покинуть помещение, пока не применили административные меры. Это только один маленький эпизод из того, что делал для азовчан старый фельдшер - Иван Федорович Сараев.
Пусть память о нем сохранится в сердцах благодарных азовчан.
"БУРЖУЙКА" НА ПАМЯТЬ
Измотанный боями взвод красноармейцев, оборонявших переправу у станицы Елизаветинской, отходил, отстреливаясь от наседавших немцев. За Азовом снова завязался скоротечный бой и, чтобы задержать немецких мотоциклистов и пехоту, им пришлось с обеих сторон степной дороги поджечь уже созревший ячмень. Удушливый дым и пламя горевшего хлебного поля дали возможность взводу прикрытия оторваться от немцев.
Вот как рассказывает о том времени сторож сада совхоза «Коминтерн» Сидельников Иван Филиппович: «Было это в конце июля сорок второго года. Сторожевал я в саду, ночь прошла тихо. Перед рассветом я задремал в шалаше. Проснулся от того, что задыхался в дыму. Выскочил, вижу - горит хлеб, и бойцы бегут ко мне, человек десять-двенадцать.
- Батя! Дай воды напиться и расскажи, как проще добраться до села Кугей.
Ну, я рассказал, где через Кагальничок перебраться, а потом через село Головатовку, прямо степью - в Кугей. Пока говорил со старшим, другие набирали из корзин спелые яблоки, потом перевязали раненому голову, подхватили его под руки и скрылись за деревьями.
Они ушли, а я уже вслед кричу: «Куда же вы, сынки? А мы-то как? С кем останемся?»
Уже после пожара пошел я на место боя, вижу: мотоцикл сгоревший, два немца убитые лежат, лица прикрыты пилотками, вокруг тихо, никого нет. А вечером в сад прибежали внуки и сказали, что немцы заняли совхоз».
Шум боя у совхоза «Коминтерн» отчетливо доносился и до села Головатовки, где мы, беженцы, жили у бабушки Оксаны Николаевны, нашей родственницы. Здесь пока тихо, июльское солнце с утра припекает, садимся завтракать под тутовым деревом, в холодке. Едва уселись, как заметили: в десятке метров, в картофельной ботве, лежат солдаты в необычной военной форме. Да! Это были передовые цепи немцев. Нас как ветром сдуло. Все - в дом! Вскоре немцы заполнили весь двор, одни - плескались у колодца, другие - ломали ветки с абрикосами, тут же ели или уносили с собой. Во дворе стоял треск ломаемых веток и гогот молодых глоток.
Бабушка Оксана, увидев все это, схватила мотыгу и обушком стала колотить всех подряд.
Вдруг один из немцев, подняв высоко ведро с холодной, колодезной водой, окатил ее с головы до ног… Чем бы все это кончилось, неизвестно, если бы не раздался громкий окрик по-немецки. Фрицы покинули наш двор; у калитки стоял пожилой немец-солдат, больше похожий на крестьянина, и с ним еще один, помоложе. Немец, разогнавший своих соплеменников, подошел к бабушке, которая, бросив тряпку, плакала. Он взял ее за плечи и, повторяя: «Матка! Матка! Корош!» - подвел к дому и легонько подтолкнул к двери. Сам же ввел во двор лошадей, впряженных в армейскую фуру.
Так поселились на бабушкином подворье двое завоевателей-Макс Клеппа и Вальтер Куник. Это были немцы какого-то другого «сорта».
Старший по возрасту Макс все старался помочь бабушке по хозяйству, второй - ходил на свою кухню за обедами, которыми угощал и нас, детей. Иногда нам перепадал даже эрзац-шоколад! Мы часто слышали от наших постояльцев: «Война - найн! Гитлер - найн! Рот фронт!». И это говорили оккупанты! А ведь до Сталинграда и Берлина было еще как далеко! Кого представляли эти двое в немецкой армии, так и осталось для нас загадкой.
Однажды Макс преподнес бабушке… два куска хозяйственного мыла. По тем временам это был поистине царский подарок. А когда уезжали, на память, а скорее за постой, оставили бабушке чугунную печку типа «буржуйки». Эта печка и поныне служит нам на дачном участке.
ГОРЬКИЙ ХЛЕБ
Хлеб, сколько пота и крови вложено в каждый твой каравай!
Я помню, как в далеком довоенном детстве, в деревне, бабушка доставала из русской печи подовые буханки, испеченные на капустном листе на раскаленном поду. И еще горячую первую буханку делила между нами, своими внуками, а нас было ни много ни мало девять человек.
Потом был хлеб военных лет, этот хлеб воистину был полит кровью. В амбарах «Заготзерно» лежат вороха сгоревшей пшеницы, вороха обгорели только сверху, зерно пропахло дымом, мука и лепешки из такой муки на вкус горьковаты и пахнут дымом, пожаром, который полыхал над Азовом с приходом немцев в июле 1942 года.
Мы, мальчишки, потихоньку таскали и этот горький хлеб из амбаров, пока немцы не поставили автоматчика охранять зерно, но нам удавалось, если немец отходил от амбара, забегать, черпать зерно ведром и скрываться.
В этот раз немец, видимо, заподозрил неладное и появился неожиданно в воротах амбара, мы бросились кто куда, а один мальчишка замешкался, и автоматная очередь прошила его худенькое под выцветшей рубашкой, мы? убегая от страшного места, слышали только: «Дяденька, не стреляй!»
Его похоронили на второй день женщины, работавшие рядом на своих огородах, похоронили у железнодорожного полотна. Кто он был? Откуда? Кто потерял кормильца? Так и осталось тайной для нас по сегодняшний день.
Хлебом нас и оккупанты кормили, но какой это был хлеб, по 200 граммов на человека в сутки, испеченный из молотой магары (сорт проса).
А голод донимал, ни о чем не хотелось думать, мысли только…- где-бы чего поесть. Горожане потянулись на поля собирать колоски пшеницы и ячменя, начали изготавливать самодельные мельницы. В пищу пошло все - макуха, дерть, мельничная пыль и все остальное, чем кормили скот.
После изгнания фашистов из Азова люди стали ездить на Украину, менять вещи и ценности на зерно.
В Азов приходило по несколько вагонов-теплушек с азовчанами, в основном, женщинами, привозившими оклунки с кукурузой, горохом, ячменем и в меньшей мере пшеницей. Измученные дальней дорогой, грязные, с опухшими и обмороженными лицами, но со счастливым блеском в глазах оттого, что остались живы и добыли хлеба своим детям, эти неутомимые труженицы, наши дорогие женщины, на своих плечах несли тяжелое бремя послеоккупационной разрухи.
В 1944 году я, молодой рабочий-комсомолец, по поручению РК комсомола поехал на военном «студебеккере» с шофером-солдатом в Кугейский колхоз «выкачивать хлеб» (как тогда выражались).
Приехали, нас встретил однорукий председатель колхоза. Я ему объясняю, что колхоз задолжал государству 700 кг зерна. Он молча ведет нас в амбар, в огромном помещении в центре – кучка ячменя не более двух тонн, здесь же три женщины что-то метут. Председатель говорит: «Бабы, вот райком приехал зерно забирать». И моментальный взрыв возмущения, угроз и слез: «Не отдадим зерно! Нам сеять нечем!» «У нас дети голодные!» «Мы около этой кучки день и ночь дежурим, чтоб не растащили!»
Не знаю, чем бы дело кончилось, не вмешайся солдат-шофер, он что-то говорил женщинам об окопах, мужьях и голоде, о победе над фашистами.
Хлеб мы тщательно взвешивали и грузили все вместе, потом нас накормили кашей из толченого ячменя, и чай мы пили из того же ячменя, но только уже жареного и толченого.
Спустя годы я часто бывал в селе Кугей и всегда вспоминал этот эпизод и слова Гамзатова:
«Хлеб – это жизнь,
Он вечен как мать,
Как Родина».
ВЗОРВАННОЕ ДЕТСТВО
Июль 1942 года стал роковым - ворота на Кавказ стали открытыми, немец взял Ростов наш старинный городок. Азов в устье Дона стал прифронтовым и подвергался жестоким бомбежкам. На наши головы летели не только бомбы, но и тракторные колеса, бочки, всякий железный хлам: немецкие летчики развлекались в полной безнаказанности.
Атаки авиации отражали корабли Азовской военной флотилии, две зенитки, стоящие в саду нашей школы, бронепоезд «За Родину» под командованием ст. л-та Александра Чечельницкого и батальон морской пехоты старшего политрука Цезаря Куникова. Оба эти командиры были евреями, как и 11 командиров частей, оборонявших участок фронта от Таганрога до Ростова.
Уже с осени 1941 года учеба в школах города была нарушена, здания заняты под госпитали, раненых везли круглые сутки - бои шли под Ростовом и Таганрогом. Мы учились с грехом пополам в одной из школ на окраине города, а когда объявлялась воздушная тревога, все -ученики и учителя - в окопах, вырытых в школьном саду.
В один из таких налетов в конце июля погибла мать и младшая сестра Бориса Шмулевича, моего соседа и друга-одноклассника. Отец Бориса воевал где-то на Балтике, но писем от него давно не было, маму и сестру Бориса соседи похоронили прямо в огороде. Из разбитого дома вынесли уцелевшие вещи и перенесли к нам. Конечно, и Боря остался с нами. Горевать было некогда, надо было спасаться самим. Через пару дней погиб наш дружок Жора Муравицкий у своего дома, куда он бросился бежать в то время, как мы все лежали под стенами нашего сарая, где нас застал налет.
Вскоре мы не обнаружили продовольственный склад Азовской флотилии, где по аттестату отца Бориса - флотского офицера - мы получали продукты. У утром следующего дня стало известно, что куниковцы и экипаж бронепоезда, взорвав бронепоезд, ночью отступили в сторону Ейска. В тот день немцы нас не обстреливали.
Стояла жуткая тишина, только шлейфы дыма тянулись в голубое небо. Город горел.
Утром 28 июля сорок второго года город заняли немцы. Они шли вдоль домов и заборов, засучив рукава серых мундиров. К вечеру они расселились по уцелевшим домам.
На другой день любопытство привело нас с Борисом в центр города, где мы впервые прочитали приказ коменданта обер - лейтенанта Меера об обязательной регистрации коммунистов, комсомольцев и евреев, в случае невыполнения приказа - расстрел. А через полчаса мы, захваченные облавой, под конвоем автоматчиков и под руководством самого Меера засыпали воронки от бомб и снарядов на главной улице города - Петровском бульваре.
Новая власть вступила в силу. Наш сосед-дезертир Васька Хлебов стал полицаем и начал преследовать Бориса. Это была настоящая охота за человеком.
Однажды Васька явился к нам рано утром неожиданно, бежать было поздно, и мы с Борисом забились под кровать, а моя старшая сестра быстро поставила у кровати корыто и затеяла стирку. Мама встретила Ваську - и сразу за стол:
- Василий Фомич, а ну спробуй первачка! - поставила она на стол бутылку самогона.
Выпив, негодяй сразу приступил к делу:
- Ты, Мария, напрасно скрываешь жиденка - Борьку, отдай по-хорошему, я сдам его властям и мы получим хорошие деньги.
Васька пил и расхваливал новую власть. И вдруг в дверях появился наш сосед Никита Михайлович, одноногий бобыль-сапожник. Он молча налил себе кружку самогона, выпил и вдруг схватил Ваську за обмусоленные лацканы пиджака.
- Ты, сучонок, сопля немецкая! Не смей трогать Борьку, он сын всей нашей улицы! Не дай Бог, что случится с пацаном, я тебя вот этими руками задушу.
Хлесткие удары по щекам, хрип полицая, возня, хлопанье двери - и Васька очутился на улице, а вслед ему Никита Михайлович выбросил карабин, и, покрывая новую власть сапожным матом, погнал со двора.
Почти ежедневно проводились облавы, в одну из них попали и мы с Борисом, на этот раз нас насильно записали в казачий полк Войска Донского под командованием генерала Краснова. Этот белый генерал появился на Дону после прихода немцев и попытался сформировать по старой памяти казачьи части для борьбы с Красной Армией, а поскольку молодые мужчины были все на фронте, в «казаки» записывали стариков и подростков, так попали в полк и мы с Борисом, понятно, что под выдуманными именами.
В городе оставаться стало опасно и в одну из ночей мы с Борисом ушли в село Займо-Обрыв на берегу Азовского моря, к моей тетке.
Утром того же дня какой-то дед увел нас в соседнюю деревню Кугей. Там нас женщина накормила горячим борщем и дед, не дав отдохнуть, повел нас дальше.
К вечеру, уставшие, мы пришли на хутор Харьковский, основанный староверами-переселенцами с Харьковщины. Там старик передал нас хозяевам хутора. Память сохранила их фамилии - Дегтярев, Зарецкий, Сошин.
Мы помогали им по хозяйству, а позже нас назначили пастухами хуторского стада, и мы верно служили нашим спасителям до поздней осени. В награду они купили нам теплую одежду, одарили деньгами и продуктами.
Кроме Бориса, на хуторе скрывались и другие евреи, все они благополучно спаслись от общей участи своих соплеменников. Мы с Борисом вернулись в город после изгнания оттуда фашистов.
Спустя десятилетия по роду работы я часто бывал на этом хуторе, в живых уже нет стариков-хозяев, но дети их помнят городских пастухов.
Им было страшно на войне,
На бранном поле смерть встречали
Боец писал письмо жене,
Но слезы горькие мешали.
Веденья плыли как во сне,
Вот дом мелькнул полузабытый.
Солдата стало жаль вдвойне-
Ведь к полудню он был убитый.
В окопе он на самом дне
Все мысли излагал упрямо,
С мешком тяжелым на спине-
На фото сын, любовь и мама.
Письмо заклеили друзья,
Да адрес молча написали.
А получила ли семья,
Так никогда и не узнали.
Геннадий Сивак
БОЛЬ И ПАМЯТЬ НАША - МЫС ХЕРСОНЕС
Морскому пехотинцу,
Педагогу – художнику –
Владимиру Павловичу Гурьеву –
Посвящаю
Пятерка легко берет крутые подъемы и сложные повороты, Крымских горных дорог. Наш путь на самый край полуострова, - на мыс Херсонес. Позади Судак, Ялта, Форос, а вот и дорожный указатель - «Город-герой Севастополь».
Начались окраины города, его не узнать.
Белоснежные здания из инкермановского камня заступили далеко от прежних границ города. Начиная от Стрелецкой бухты, и до мыса Херсонес все застроено. А ведь была здесь выжженная, голая, неплодоносная земля, изрытая воронками от бомб и снарядов, начиненная металлом поверженных фашистских танков, орудий и автомашин.
Вот и цель нашей поездки - памятник, обелиск Приморской Армии, командиром которой был генерал Петров. Теперь он отреставрирован, и новые слова начертаны на нем,- «Вечная слава героям освободителям мыса Херсонес».
К памятнику ведет аллея, посажены цветы, в мою бытность все здесь выглядело победнее. Уже нет 35-й легендарной батареи и автобатальона (161-я авторота) тыла флота. Херсонес застроился, действует военный аэродром. До кромки моря - 200 метров. Стоим у обрыва, море внизу спокойное, до него 20-30 метров, вода чистая, прозрачная, видно как плавают медузы, а я помню эти места, заваленными автомашинами, орудиями, танками с крестами на бортах.
Однажды, мы, ныряя, нашли в кузове немецкого грузовика солдатские, алюминиевые миски, переложенные промасленной бумагой и аккуратно упакованные. Мы пустили их на воду около сотни штук, и они плавно ушли по течению далеко в море. «Откуда пришли, туда и ушли», - шутили мои товарищи.
Берег здесь скалистый, а тропинки, ведущие вниз, к воде, очень опасны при спуске, внизу есть пещеры и промоины. Вода подступает прямо под скалы, в непогоду здесь опасно купаться.
Но сегодня, мы здесь, чтобы выполнить просьбу нашего хорошего знакомого, бывшего морского пехотинца, воевавшего здесь в 1942 году, - Ивана Федоровича Лагутина. По его просьбе, мы бросаем в море полиэтиленовую бутылку наглухо закупоренную, и на одну четверть, заполненную золотистой, донской пшеницей с запиской, содержание которой Иван Лагутин не держит в секрете. И еще просил бывший моряк: - «Привезите горсть крымской земли, с мыса Херсонес», - что мы тоже исполняем.
А теперь рассказ И. Ф. Лагутина о тех далеких, горьких днях лета 1942 года…
От батальона морской пехоты, в котором я служил, нас осталось шесть человек рядовых. Батальон, начиная со ст. Мекензи, через Инкерман и Корабельную сторону, отступал по приказу командования. На Херсонесе, уже не осталось у нас ни боезапаса, ни питания, да и связи не было никакой. Все действовали самостоятельно.
В первых числах июля, эвакуация шла полным ходом, но попасть на суда было очень трудно. Нас шестеро, хоть мы и считались морской единицей, на море, ни кто из нас не служил и как вести себя с морской стихией, ни кто не знал. Здесь в Камышовой бухте собралось масса народа - военные и гражданские, грузили на катера, иногда на самоходные, небольшие баржи в основном женщин и детей, мы же военные, надо прямо сказать, были представлены сами себе.
Вот тут-то и попросил старшина-морячок у нас закурить и спросил, как бы между прочим - «Ну, что будем делать, братцы? Куда подаваться? Будем ждать, пока фриц перебьет нас как куропаток?», - Мы загудели каждый на свой лад, а все сводилось к тому, что здесь придется сложить свои головы, надежды на эвакуацию не было.
И тут старшина морячок по фамилии Гордов предложил: «Нас семеро, ай - да, на мыс Фиолент, я думаю, мы пробьемся, где штыком, где кулаком, пойдем ночью. Оттуда есть шанс пробиться к партизанам, или уйти в море, будем мыслить по месту! Там можно запастись сладкой водичкой, а будет вода, на море не пропадем! Как моя идея?» Выбора у нас не было, и мы согласились. Само собой, Сергей Гордов стал нашим вожаком-командиром.
Сравнительно свободно мы добрались, где ползком, где перебежками до 35-й батареи на мысе Херсонес, на батарее уже ни кого не было, орудия взорваны, земля вся перепахана взрывами. А дальше пробиваться сквозь немецкое боевое охранение, смысла не имело. Какими-то тропками, уже почти в потемках спустились со скалистого обрыва вниз к морю. И снова на ощупь, не отрываясь друг от друга, по мокрым камням, а где и вброд и в плавь стали пробираться к мысу Фиолент.
В изорванной мокрой одежде, без сапог, с кровоточащими ранами на руках и ногах, уже перед рассветом Гордов дал команду - отдыхать. «Кажись, пришли, братва, отдыхай, а я наверх!», - и он скрылся в предрассветной мгле, оставив нас в пещерке, под обрывом.
Через час-полтора вернулся и сообщил: «Дальше надо прорываться с боем, но у нас десяток патронов на семь человек, если даже половина из нас погибнет, то вторая, доберется ли до партизан неизвестно? Второй вариант уходить морем, хотя шансов и здесь немного!» Высказались за морской вариант.
«Тогда за дело, братва! Там наверху лачуга, надо от нее стащить все, что есть деревянное - двери, доски, все, что может плавать, что сгодится для плота, работать тихо, хоть там и нет никого. Ай - да, за мной!»
Спустя пару часов, уже в розовом от восходящего солнца густом тумане, мы закончили невольный грабеж заброшенной, рыбацкой лачуги, натаскали: двое дверей, три столбика от изгороди вместе со штакетником, и еще какой-то деревянный хлам.
Сергей и Малкин Володя притащили старую рыбацкую сеть, проволоку. Все это было спрятано в соседней пещере, нам было приказано: «Сидеть и носа не высовывать!» Гордов и Малкин снова исчезли, забрав у нас пустые фляжки. Вернулись они, когда мы потеряли всякую надежду их увидеть. Вещмешок Малкина был набит сырой свеклой, незрелыми яблоками и початками молодой кукурузы, Сергей принес три фляги воды.
День мы просидели под обрывом, иногда отталкивая от берега, проплывавшие вспухшие на солнце трупы, прятались при приближении немецких самолетов. Немцы вниз спускаться не рисковали, зато бросали гранаты, дымовые и толовые шашки, лили вниз солярку и поджигали ее. Нас спасала неглубокая сырая пещера, от гранаты получил легкое ранение Бондарев, а Кононова обожгла горящая солярка, неожиданно потоком хлынувшая с обрыва.
Когда стемнело, мы стащили все дерево на воду, с большим трудом на прибое, связали что-то вроде плота, сложив вещмешок с овощами и все, раздевшись, оттолкнули плот от берега. Чтобы выйти из берегового течения плыли и толкали свое сооружение около двух часов. Наконец, Сергей объявил, что течение осталось позади. Берег мы угадывали по полыхающему пожарищу в Севастополе, оно занимало пол неба. Уйдя от берега, мы почувствовали, что волны стали положе и без белых барашков. Тогда Гордов разрешил по два человека отдыхать на плоту, сменяясь парами.
Гордов для ориентира ночью использовал звезды. «А сейчас светило нам поможет!», - сказал он. Прошло более суток, и днем случилось ЧП, исчез Семен Бондарев, самый старший из нас, по возрасту. Гордов объяснял, что он погиб от солнечного удара и заставил нас обмотать головы тельняшками, и не снимать одежду, чтобы не обгореть на солнце.
Голод донимал, свекла, и яблоки себя не оправдали. Постоянно хотелось пить, язык во рту распух и едва ворочался.
На вторые сутки разыгрался неожиданно шторм, так неожиданно, что сразу исчезли двое: Серпухин Иван и Кононов Миша. Плот сначала встал дыбом на крутой волне, а потом развалился. Исчез мешок с овощами, Сергею удалось схватить последнюю флягу с водой, он прокричал: «Хватай двери! Держи!» От нас метрах в трех волна накрыла его, и я больше не увидел нашего вожака, в прошлом Балаклавского рыбака, - Сергея Гордова.
По-моему, волной подброшенная доска ударила Сергея по голове, и он скрылся в разъяренной пучине моря. Нам с Кириенко удалось удержаться лежа, поперек дверей держась за руки. Мы смотрели друг на друга обезумившими от страха глазами. Темные, тяжелые тучи низко неслись над морем, сливаясь в единую круговерть. Постоянно сверкавшие молнии, гром, сплошная стена ливня, и наступившая темень парализовали сознание, страх сковал движения.
Я смутно помню, что лежал на двери, ухватившись за ручку, а дверь уходила из-под меня, то вдруг становилась дыбом надо мной, как норовистый конь. В какой-то миг я почувствовал, что больше не держу Сашину руку, а оно так и оказалось, я даже не заметил как погиб Саша. Рубаха закатилась и накрыла мне голову, я не мог освободиться от нее. В голове пронеслось: «Пропаду ни за что!» И замелькали родные лица - мама, сестренка, братишка малый и батя… убитый еще в начале войны. Меня качало, трудно было пошевелить руками, все тело ныло от боли, но я слышал голоса, думал, схожу с ума, с трудом открыл глаза и увидел…небо, голубое небо! И наклонившегося ко мне человека: «Рус! Рус!», - звал он меня. В рот мне влили жгучую жидкость, и я больше ничего не помню.
Сколько прошло времени не знаю, очнулся я в больнице, хотел встать, но по виду нерусская женщина, молча, легко придавила мои плечи к постели. Быстро вышла и ввела пожилую женщину и морского офицера.
«Жив землячок! Слава тебе господи!», - женщина перекрестила меня. «Где я? А где ребята, что со мной были?», - спросил я, глядя в улыбающееся лицо старой женщины. «Сынок, ты далеко от Родины, ты в Турции! Тебя в шторм подобрали турецкие моряки, едва оторвали от двери, да и дверь на память приволокли к себе, на базу. Ты в порту Трабзон! Меня зовут Клавдия Макаровна Пашкова, живу здесь. Когда-то уехала с мужем, белоказачьим офицером сюда, сами мы со станции Багаевской, знаешь такую? Ты же с Дона? В твоих документах удалось прочесть твое местожительство. Сейчас с тобой хочет поговорить представитель военных властей, так положено, ты же понимаешь, идет война!»
Офицер расспрашивал, как я попал к берегам их государства, откуда? И когда узнал, что я из Севастополя, глаза его округлились, он не поверил. Наш разговор переводила Клавдия Макаровна. Встречался со мной и наш консул в Турции. Приходили матросы со сторожевика, спасшие меня, принесли фрукты и ручку от двери, от которой по их словам меня едва оторвали, а двери поместили у себя на базе с надписью: «Дверь, которая спасла русского моряка», и показывают ее гостям.
Клавдия Макаровна приходила каждый день, приносила сладости, темное тягучее вино и мед, а дочь живет в другой стороне Турции. Она рассказывала о своем горьком житье - бытье на чужбине, и все расспрашивала, как мы все живем при Советах, часто плакала и мечтала умереть на Родине. Я лежал, рука в гипсе, ребра поломаны, лицо в синих кровоподтеках и шрамах, но живой. Перебирал в памяти все пришедшее до мелочей, и рассказывал Клавдии Макаровне.
Три месяца я пробыл в турецкой больнице, это был не плен, как мне сказал наш консул. Турция пока была вне войны, но отношения с Советским Союзом были уже теплые, и за лечение, и за питание мое, пришлось оплачивать большой счет русскому консульству.
Пришло время я, прощаясь, горячо благодарил турецких врачей и моряков, спасших меня и вместе с сотрудником нашего консульства. В сопровождении военного представителя Турции прибыл в городок на берегу моря Хапа, где меня передали нашим морякам, с ними я и прибыл в Поти.
А вот прощание с Клавдией Макаровной было тяжелым, она почти все время плакала, мы расцеловались, и она попросила: «Поклонись от нас изгнанников, Донской земле! Возьми образок Николая Угодника!», - и она повесила мне, комсомольцу, на шею иконку. – «И еще прошу тебя, как сына, в годовщину нашего расставания, ежегодно, опускай в Дон, или море, кусочек нашего донского хлеба-каравая, ведь вода нас обязательно соединит. Я буду знать, что ты помнишь меня, ведь я люблю тебя как сына, и люблю мою милую Родину».
Пройдя проверку и медкомиссию, я был зачислен старшиной учебной роты, краткосрочных курсов военно–морских специалистов. Обучались у нас призывники, и даже юнги. Призывники после учебы шли на корабли, а юнг, надо было учить не только военному делу, но и простым житейским премудростям, ведь это были дети, потерявшие родителей на войне.
Однажды, где-то летом 1944 года, заместитель начальника курсов, капитан-лейтенант Смоленский Борис Александрович, будучи в Сухуми, привез мальчишку, забрав его с собой по просьбе своей матери-начальника передвижного военного госпиталя, полковника медслужбы Смоленской Сары Абрамовны.
Десятилетний мальчишка, был одет в солдатскую форму, выглядел угрюмым не по возрасту серьезным, но исполнительным и аккуратным.
Историю новичка мне коротко рассказал Борис Смоленский, и мне захотелось узнать его поближе. Мало помалу, мы сблизились с ним, и спустя недели три он рассказал о себе, о своих бедах, звали его Петр Шмулевич.
- Жила наша семья в Белоруссии, в небольшой деревне Крупеньки, что недалеко г. Лошици. Как только началась война, отца сразу призвали, и он где-то под Минском вскоре погиб. А следом пришла вторая беда - нашу деревню захватили немцы. Жили мы, мама, сестра, и я с горем пополам, все прятали сестру Полянку от угона в Германию, спасибо дядькоПимон - староста нашего села говорил, когда будет облава и все молодые прятались в лесу. Так было до июня 1944 года, наши войска начали освобождать Белоруссию. Накануне вечером, мы слышали орудийную канонаду, а утром на улице поднялась стрельба, слышались крики. Женщины и дети бежали к конторе, оказалось их гнали немцы.
К нам во двор зашли четверо фашистов, пнув калитку сапогом, первый из них выстрелом из автомата убил нашу собаку, залаявшую на непрошенных гостей. Ударив маму автоматом, погнал ее на улицу, а двое других схватили Поляну-сестру, один за косу, а другой за руку потащили к распахнутой двери сарая. Она кричала: «Мама! Мама, помоги!» Я понял, зачем они тащат ее в сарай, схватил вилы у стожка и бросился к сараю. Но кто-то выбил из моих рук вилы, и втолкнул в темную яму, за углом к сараю, где хранятся картошка и свекла зимой.
Какой-то мужской голос сказал: «Молчи сынок, если хочешь жить!» Он зажимал мне рот своей корявой рукой. Я колотил его ногами и руками, а он обнял меня и шепотом говорит: «Не балуй, Петро, молчи! А я, дядько Степан, одноногий, помнишь мене?». Малу помалу я стал успокаиваться, а он все время говорил и говорил, меня била трясучка. Я что-то спрашивал у него, а он не отвечает на мои вопросы.
Где-то что-то горело, и дым проникал к нам в яму, он уложил меня лицом прямо в свеклу, перемощенную соломой, дышать стало легче. Сколько прошло времени не знаю, но когда дядько Степан разгреб ветки и открыл глаза, был рассвет, вылез он и стал плакать, я смотрел на него из ямы и не мог понять, мужик и вдруг плачет. Когда я выбрался из ямы, то не сразу понял, где мы. Села не было, вокруг все было черно, все деревянные избы сгорели, торчали трубы, да обгорелые стволы деревьев и остатки плетней.
Меня охватил страх, я не мог двигаться, и здесь, или может быть еще раньше, я потерял дар речи. Я слышал, что говорил дядько Степан, а сказать ничего не мог. Он понял мое несчастье, прижал к себе и, что-то говорил, а я совсем потерял рассудок. Сколько это продолжалось – не помню.
Днем мы обошли наш и его дворы, ходили по селу, между сгоревшими домами, ни живой души не встретили, даже собак не было видно. Дядько Степан после того, как мы побывали у конторы, засуетился и потащил меня с пожарища.
«Пойдем на большую дорогу, там должны быть живые люди!»
И мы пошли на трассу Москва-Минск, до нее было 7 километров. Эти километры мы шли целый день, меня качало и тошнило, а он едва передвигался на одной ноге. Вторую он потерял в Первую мировую войну и ходил на колоде, как у нас говорили.
По раскисшей после ночного дождя дороге, ему совсем было трудно идти. Он опирался на мое плечо, а меня мучил голод. Я погрыз немного сырой свеклы, прихваченной из ямы, больше ничего мы не смогли найти на пепелищах.
Вечером, уже в сумерках мы подошли к шоссе и заметили огонь. Оказалось, кто-то жег костер на трассе, и стояло много крытых чужих автомашин. Мы хотели затаиться в придорожных кустах, чтобы узнать наши или немцы на трассе ночуют. Но окрик: «Стой, кто идет! Руки вверх!», - все решил, это были двое наших солдат. Дядько Степан сразу упал на колени: «Хлопцы, сынки дорогие! Слав богу! Помогите! Наше село, немцы спалили, вот мы вдвоем только и остались, а хлопя, речь от страха потерял!» Он еще что-то говорил, а подняться не может.
Через несколько минут пришли солдаты с носилками и забрали нас к себе, к костру. Это был полевой госпиталь. Утром на крытой машине мы поехали, два офицера, солдаты, дядько Степан, я, и женщина-врач, начальник госпиталя Сара Абрамовна Смоленская в наше село. У конторы нашли старосту села, дядьку Пимона, одна нога привязана к дереву, а другая часть тела лежала в пяти метрах. «Его разорвали на части автомашиной», - объяснил один из офицеров.
В сгоревшей конторе обнаружили много сгоревших трупов. У нашего сарая лежала моя сестрица Полянка, я упал на колени и плакал, солдаты увели меня и посадили в машину. До вечера военные копали могилу и хоронили селян. Дядько Степан по порядку домов вспоминал фамилии, а девушка-санитарка все записывала. Меня все время от себя не отпускала Сара Абрамовна, она просила меня рассказать о маме, о сестре, а я слышал, но говорить не мог, все мне чудилось - мама и крики Полянки.
Деваться нам с дядькой Степаном было некуда, и нас оставили при госпитале. Госпиталь разместился на окраине Минска, в чудом уцелевшем здании, мы стали обустраиваться надолго.
Прошло около месяца. И вот однажды, по улице мимо госпиталя вели огромную колонну пленных немцев. Вдруг среди этой серой, безликой толпы, я четко увидел тех двух, что тащили к сараю Полянку, не помню как я очутился около госпитального «Студебеккера» над шоферским сидением которого, я знал, закреплен в зажимах карабин. Через несколько секунд я был уже у дороги, и не успел вскинуть оружие, как был грубо сбит с ног, и кто-то большой навалился на меня, ругаясь, на чем свет стоит. Я рванулся, и, выскользнув из-под шофера-грузина Сулаквелидзе, крикнул во всю мощь легких: « Гадов, защищаешь? Ты сам, гад! Они мою сестру и маму убили!», - прокричал и сам испугался своего голоса, которого не слышал около месяца. И тут Сара Абрамовна обхватила меня за плечи, восклицая: «Ну и молодец! Хорошо! Крой его, покричи еще…!», - увела к себе в комнату, дала чего-то выпить, и через минуту я спал богатырским сном, проснулся через сутки и сразу попросил у Сары Абрамовны хлеба. «Кушать хочешь сынок, это хорошо! Сто лет будешь жить!», - счастливо смеялась она.
В Минске мы простояли около года, когда неожиданно Сару Абрамовну назначили начальником санитарного поезда. Вступив в должность, она забрала и меня с собой. С больными и ранеными из Минских госпиталей, наш поезд направили в Сухуми, по прибытию в этот южный город, Сару Абрамовну навестил ее сын, морской офицер Борис Александрович Смоленский, и судьба моя резко изменилась - я стал юнгой. Закончил свой рассказ новый воспитанник.
В августе сорок пятого года, закончилась моя служба на флоте. Вернулся к себе в станицу, обзавелся семьей, а связи с Петром Шмулевичем не прерывал. Часто бывал в Севастополе, у Петра, теперь уже флотского офицера. Мы вместе ездили на мыс Херсонес и на то место, на Фиоленте, спускались к пещерке, где когда-то мы хоронились. Оттуда же я опустил в море уже не первую бутылку с донским зерном и с запиской: «Моей маме донской казачке, Клавдии Макаровне Пашковой от благодарного сына Ивана Легутина».
По приглашению Бориса Александровича мы с Петром и со своими семьями побывали в Сухуми, где он живет, и поклонились праху Сары Абрамовны, оставившей добрую память о себе.
СОСЕДИ
Бомбы еще рвались в соседнем квартале, когда дед Костя услышал истошный крик в соседнем дворе. Старик, несмотря на свои семьдесят лет рванулся через камышовый тын к соседям. Сквозь пыль и дым от разорвавшихся бомб во дворе Саньковых, он увидел как соседский десятилетний Петька рыл землю руками на месте обрушенного окопа-щели, стенки которого сдвинулись от двух рядом разорвавшихся бомб, и сквозь слезы звал: «Светка! Мама!»
Старик судорожно стал делать тоже самое, через минуту они откопали светловолосую головку Светки, а на помощь уже сбегались соседи. Девочку, откопав, привели в чувство, а мать и бабушку извлекли мертвыми.
Здесь же, в окопе их и похоронили. Сначала отец на фронте, а теперь вот и мать и с бабушкой погибли…
Ребят приютили соседи старый моряк – очаковец Константин Божко и его супруга Василиса Никитична, детей опекали и рядом живущие старички-евреи Михаил Григорьевич Валевский и Ольга Моисеевна, его жена.
Время было суровое, немцы были уже в Приазовье, искать родственников ребят никто не стал. Поступили просто, из разбитой хаты Саньковых забрали, что осталось целое из вещей и поселили ребят у себя Божковы и тоже в полуразрушенной хате. Валевские как могли, помогали сиротам, люди в минуты тяжелых испытаний объединяют свои усилия для преодоления трудностей, становятся бескорыстными, так было и здесь.
Валевские и Божковы давние соседи, и знают друг о друге все, и даже, что у кого сегодня будет на обед. У них нет забора, а на меже, в конце дворов стоит огромная, неуклюжая русская печь, где старухи пекут вкусные хлебы и пышные пироги, а мальчишки играют в красных и белых, штурмуя крепость - печь. Здесь же лужайка, называют ее травкой. «Пойдем на травку пить чай!», - говорят соседи друг другу, и тогда старики несут маленький круглый столик и скамеечки, а бабушки Ольга и Василиса идут следом с самоваром и сладостями.
Когда между мужиками-соседями возникали полюбовные перебранки, дед Костя кричал со своего крыльца в адрес Михаила Григорьевича: «Ну, што, недорезанный буржуй - ждешь новую власть, получишь свою недвижимость, ресторан откроешь…?» «А как же, открою, - отвечал дед Миша, - ресторан для господ, а ты недобитый очаковец будешь у меня швейцаром стоять у дверей, в своей бескозырке с надписью «Очаков».
«Ты что ж на пролетке будешь ездить или авто заведешь?», - добивал своего друга-еврея старый моряк.
«Не твое дело, на чем буду ездить, а шапку при встрече первый будешь снимать!», - отвечал шепеляво Михаил Григорьевич. Перебранка заканчивалась, и оба старика крутили цыгарки с одного кисета.
Сын Валевский служил на Балтфлоте, он ежегодно приезжал с молодой женой и ребенком к родителям, на время отпуска. Это был праздник для всех соседей Валевских. В этот год невестка Валевских приехала, как говорят в интересном положении, так доложил своему другу деду Косте дед Миша. «Сын чуть задержится, служба, понимаешь?»
К большому сожалению осенью 1941 года, при выводе флота с Таллиннского рейда погиб эсминец «Стремительный», на котором служил Валевский – младший, но об этом семья узнает спустя три года.
Начало войны заставило молодую женщину остаться у стариков до конца войны. И уже осенью сорок первого года жизнь в городке резко изменилась, а летом сорок второго в город вошли немцы-оккупанты. И стали вводить новый порядок. Исполнительный Михаил Григорьевич согласно приказу военного коменданта, обер–лейтенанта Меера, собрав документы всей семьи, хотел идти в Управу регистрироваться, старик Божко силой отобрал у него документы и, наступая на деда Мишу, размахивая руками, закричал: «Ты что спятил? Куда тебя несет нечистая сила? К фашистам на поклон… - и чуть успокоившись, добавил, - Собирай семью, вещи и настраивайся в деревню, здесь нам делать нечего, зимой будет голодуха, да и сосед Васька Хлын пошел служить к немцам в полицию».
Через пару дней Костя, забрав Петьку, ушел в разведку, явился он на второй день утром, один.
«Петька на месте, а мы уйдем в ночь, сегодня, нижней дорогой к морю, на Кагальник, а уже днем смело двинемся дальше, к Займо - Обрыву, там постов нету», - изложил свой план дед. И к вечеру двухколесная вместительная тележка, нагруженная до отказа всем необходимым на первое время, стояла во дворе, на окраине Азова, у знакомых Божко, там же томились, ожидая ночи пятеро взрослых и двое детей.
Михаил Григорьевич как-то преобразился, из тихого и малоподвижного, да и медленно сообразившего дедка стал, собран, энергичен, в глазах появился блеск азартного игрока. Старушка Ольга Моисеевна, глядя на мужа, качала головой: «Поостынь Михаил, сядь около меня… успокойся!». Чуть стало смеркаться, хозяин дома, где собрались беженцы, взяв ведро с коромыслом, ушел к колодцу, на разведку. А через полчаса, две семьи - русские и евреи с тележкой, обходя взорванный бронепоезд, через железнодорожный туннель ушли в темную, Приазовскую ночь, рискуя собой и детьми.
Два старики и сноха Валевских - Ирина толкали тележку, две старушки едва поспевали за ними, а дети, сидя на тележке, не понимали, куда и зачем их везут?
Спустя какое-то время Божко скомандовал: «Привал! Отдохнем маленько, кажись ушли…» Попив воды старики улеглись на траве. «Звезды нам сопутствуют! - сказала Василиса Никитична. - Все будет хорошо!»
Отдохнув несколько минут, дед Костя, поднявшись, произнес: «С богом!» И снова теплая дорожная пыль обволокла путников.
Сначала послышался шум моря, а потом стали различаться первые хаты Кагальника. Миновав несколько дворов, неожиданно для беженцев из темноты раздался хрипловатый мужской голос: «Николаевич, сворачивай, приехали!» На дорогу вышел мужчина, пожав руки старикам, повел ночных гостей к своему подворью
В сенном сарае, при чадящем каганце, на расстеленном рядне хозяева угощали азовчан холодным ужином и здесь же уложили спать. Только старый донской рыбак, бывший матрос с крейсера «Очаков» - Степан Маркович Овчаров обходил дозором двор, оберегая сон своих гостей.
К вечеру следующего дня Божковы и Валевские благополучно добрались до окраины с. Займо - Обрыв, здесь на окраине села, у ветреной мельницы, в доме сестер Полины Коцаревой и Марфы Малой и поселились беженцы, здесь же они встретились с Петькой.
В доме собралось около двух десятков человек, было тесно, спали на сеновале, во дворе, на старых дверях, положенных на кирпичи.
Михаил Григорьевич занялся ремонтом обуви всем обитателям дома, вскоре молва о сапожнике-еврее разнеслась по селу, и появились заказчики, а плата за услугу произвольная - кто картошки ведро, муки чашку, несли овощи, несли все, кто чем богат.
Дед Костя с мальчишками заготавливали сено единственной, убогой коровенке, готовились к тяжелой зиме.
Спустя месяц большое семейство пополнилось еще одним крикливым, симпатичным существом - Ирина родила девочку, Светланку, теперь в доме стало две Светланки.
Уже наступила зима, теснота в доме дала о себе знать, на выручку пришла соседка, одинокая старушка, она пригласила Валевских к себе: «Гуртом легче перезимуем!» И все согласились с ней. Вот так и жили, пока слухи не дошли до местного полицая о еврейском семействе, и он не замедлил явиться.
«А…..а, Константин! И ты здесь? А где же жидовское племя? - переступив порог дома, протянул он, распространяя вокруг запах сивухи. - Куда вы их попрятали? За укрывательство жидов к стенке ставят, знаешь, наверное, об этом?» - обратился он к деду Косте. И вдруг из соседней комнаты вышла пожилая женщина-сестра хозяйки дома, встала у двери, позади полицая и не успел тот повернуться к ней, как она наотмашь справа, а затем и слева начала хлестать его по щекам, покрытым трехдневной щетиной.
«Ты че, Марфа, сдурела? Ты не меня ударила, ты власть ударила…!» – потирая щеку, зло проговорил полицай.
«Я самая старшая в роду Малых, я нянчила тебя, ты опозорил нас живых! Будь проклят… Скоро, придут наши, они тебя на первом дереве повесят! Посмей только заявить об этой семье немцам, я задушу тебя своими руками! А теперь вон отсюда, немецкий холуй..!»
Полицай Павло Малый ушел, посылая угрозы в адрес старейшины рода - Марфы Коновны Малой.
Зима вступила в свои права полностью. Однажды ночью дом Коцаревых посетил сослуживец деда Кости, он рассказал, что фашисты расстреливают евреев, да и русских тоже, за кирпичным домом, в Азове, и свирепствуют не зря, видимо на фронте у них не все хорошо. Побыл ночной гость недолго, оставил десяток последних чебаков и скрылся в ночи.
В январе разнесся слух, что наши разгромили немцев под Сталинградом, это же подтвердил вскоре партизан-связной, Георгий Острожный, побывавший в гостях у Коцаревых, прятавших и его родственников, а их было немало, около полутора десятков.
А через пару недель, по шляху, вдоль Азовского моря потянулись колонны отступающих немцев и их пособников. В начале февраля в селе побывали советские разведчики, и в то же утро по шляху шли первые подразделения Красной Армии.
Два семейства стояли у дороги,- Василиса Никитична держала икону Божей Матери, пожилые солдаты подходили, целовали икону и старушку. Солдаты помоложе угощались горячей, вареной в мундире картошкой из ведра, стоящего у ног Ольги Моисеевны. Раздавая картошку, она приговаривала: « На здоровье сынки! Спасибо вам..!»
Старики были рядом, дед Костя держал сито с махоркой-самосадом, солдаты подходили - кто делал самокрутку, другой брал горсть: «Спасибо, дедушка, хорош табачок!»
Дети Петька и Светланка жались к дедушке Мише, у которого от радости безудержно катились по щекам слезы, сквозь слезы он повторял, прижимая к себе осиротевших детей: «Запомните этот день, ребята!».
ВАСИЛЬКОВЫЕ ГЛАЗА
Февральская, встречная метель секла нещадно лица солдат, рассыпавшихся в цепь для атаки по команде лейтенанта Важенина, перед хутором Береговым.
Шли не торопясь, мешал глубокий снег, да и что немцев в хуторе нет, знали заранее, а до Азова к вечеру взвод, конечно, придет, как было намечено командиром роты. От ст. Староминской взвод идет не встречая сопротивления, местные жители говорят, что последние немцы вчера вечером прошли по шляху.
И вдруг правофланговый, старшина Семенцов в крик: «Товарищ лейтенант! А тут вот народ..!» И указал на кустарник забитый снегом. Солдаты было замешкались, всем хотелось посмотреть на народ, но команда взводного: «Взводу продолжать движение!» - заставила солдат идтивперед. Подбежав к кустам, Важенин увидел две фигуры, закутанные так, что только глаза видны. Ребенок лет четырех, с мамой, у которой на щеках замерзли на морозном ветру слезинки, превратившиеся в хрустальные бусинки, а глаза, глаза поразили лейтенанта своим цветом - васильковые.
Полупустой мешок и кошелка плетеная из местной куги лежали у ног окоченевшей и перепуганной женщины «Наши. Вы наши!» - только и промолвила она и залилась слезами, за ней стал плакать и ребенок. «Отставить слезы, радоваться надо, а она плакать..! - пробасил старшина. «Семенцов веди их на шлях, вон наш обоз вышел из села, посади на фурманку, там мои валенки есть, обуешь большую, а малую разуй и разотри ноги, укрой их шубой и полостью, довезем до Азова» - распорядился Важенин.- Вам же а Азов?» Женщина утвердительно кивнула головой.
Взвод к сроку вошел на западную окраину Азова, и взял под контроль спуски, Черноморский и Февральский, немцев в городе уже не было.
Попутчицы оказались жительницами одной из улиц подконтрольных взводу Важенина. Таким образом, сам бог велел Дмитрию Важенину остановиться на ночлег в их доме. А в доме, куда старшина определился на ночлег вместе с лейтенантом, ломая старые ящики, Семенцов уже топил печь, ему помогало курносое, белокурое, с ямочками на щеках существо.
«А я Аня, а тебя как зовут? - подошла маленькая хозяйка дома к лейтенанту и доверчиво коснулась его руки, заглянула в глаза Дмитрия, своими василькового цвета, как у мамы глазами. Это были во истину царские очи, как в сказке!
«Меня зовут дядя Дима!» - ответил Важенин. «Ну вот и слава богу, мы дома! - по-старушечьи сказала Аня. – Раздевайся, дядя Дима! Мама сказала: «Вот придет командир, тогда и ужинать будем все вместе!»
Через час за столом шел пир горой, все, что было в доме съестное стояло на столе. Была здесь солдатская свиная, заморская тушенка, галеты и нашлась, конечно, фляжка со спиртом. Выпили за возвращение Красной Армии, и за здоровье всех присутствующих. Пир был в разгаре, когда Семенцов предложил выпить, глядя на портрет молодого человека, висевший на стене: «За хозяина дома, пусть ему легонько икнется...» Не успел он закончить фразу, как выступила Аня: «А моего папу на войне фашисты убили!» Мать стрельнув на дочь глазами, ушла в соседнюю комнату. Ужин на этом и закончился.
Спать улеглись, старшина и взводный постелив на полу солому и покрыв ее хозяйскими, домоткаными ряднами. Намаявшись дневным переходом, быстро уснули, согревая друг друга методом - спина к спине.
Едва стало светать, шлепанье босых ног и чье-то сопенье разбудило чутко спавшего Дмитрия. Открыв глаза, он встретил взгляд царских очей, они были совсем рядом: «Дядя Дима я хочу к тебе!» - Аня стояла на коленях, в одной рубашке, и тянулась к нему ручонками с мольбой в васильковых глазах.
И вот она добилась своего, свернувшись калачиком, прижавшись доверительно к теплой груди Дмитрия, спокойно посапывая, моментально уснула. Взводный лежал не шевелясь, боялся нарушить царский сон человечка, ради которого его взвод вот уже какой год, терпит лишения и потери, невосполнимые потери друзей-однополчан.
И эта маленькая девчушка, потерявшая отца, незнающая его ласки, доверчиво тянется к нему, чужому ей человеку. У Дмитрия онемела рука, перевернуться бы на другой бок, но нельзя - спит царица! Потерпим!
Терпел, пока Галина, мама Анна проснувшись не стала искать свою дочь, а обнаружив сконфузилась. Дмитрий улыбнулся: «Пусть спит, ей хорошо!»
Но, всему приходит край, как говорил Семенцов, край наступил и здесь. На вторые сутки, взвод уходил через х. Рогожкино к Таганрогу.
Аня, прощаясь, серьезным тоном заявила Дмитрию, когда они остались втроем в доме: «Ты не забывай нас, мы будем тебя ждать каждый день, правда, мама? И письма пиши почаще! - добавила она, глядя на мать.
Дмитрий достал из полевой сумки томик А.С. Пушкина: «Вот книжка, учись читать, помнишь я тебе сказку отсюда читал, приеду ты мне будешь читать!» На этом и порешили, Галя смущенно молчала, и уже в коридоре, провожая Дмитрия, попросила: «Можно я в благодарность за все Вас поцелую, Дмитрий Александрович?» Теперь смутился Важенин... маленькую царицу лейтенант сам расцеловал.
Взвод двигаясь свободной колонной, вышел на лед через Дон у х. Петровского. Лейтенант оглянулся на город, что-то тянуло уже туда, мелькнули в памяти милые лица Анички с царскими очами и ее мамы.
Шедший рядом старшина, по-хорошему ухмыляясь, сказал: «Дмитрий Александрович, тебе не грех вернуться сюда после войны, тебя здесь любят и ждут, так-то, бо не знает человек, где найдет, а где потеряет, ты это запомни... Верь богу и сердцу!» - закончил он.
«Отставить разговорчики, старшина! Вы на службе, или на базаре? Взвод шире шаг!» - взвинтился взводный.
Неожиданно уже за х. Рогожкино фрицы оказали сопротивление, бой был коротким, но жестким, немцы бежали оставив семерых убитых, но и прошедший, без единой царапины два года войны, Важенин получил ранение и довольно тяжелое. Разорвавшийся немецкой гранатой ему разворотило щиколотку правой ноги. Увидев рану, в голове лейтенанта мелькнула мысль собственника: «Пропал сапог!» А в глазах от боли потемнело, но сознание работало: «Надо наложить жгут...». Но обильная потеря крови дала о себе знать... Он не помнил кто, и как вынес его из боя...
К вечеру лейтенанта с грубо забинтованной ногой, бледного от потери крови, и дрожащего от холода, переправили в Азов, где еще не был развернут госпиталь. Его поместили в полуразрушенной с забитыми фанерой окнами городской поликлинике.
Прошло три дня, пока он почувствовал себя живым человеком, и с трудом припомнил, как был ранен.
Спустя неделю, седовласый старичок врач, при обходе, после обычных слов о здоровье спросил: «У Вас, Важенин, есть родственники в городе?»
«Откуда родственники, у меня вообще ни кого нет, я ведь детдомовский!»
«Д..а..а..! Что-то Вы непохожи на круглого сироту! К Вам вот уже какой день рвутся на свидание две дамы! Пригласите-ка сестра их к больному!» - закончил врач. Через минуту, на удивление Дмитрию, в дверях показались Галя и Аничка. Важенин сделал попытку встать. «Лежите, лежите, сирота казанская!» - заулыбался доктор.
«А Вы пожалуйте к Диме, так, кажется, Вы его назвали!» - обратился он к уже подбежавшей к Важенину Ане. Галя подошла, тихо поздоровалась и взяла его руку, слезы застыли в ее васильковых ее глазах. Аня суетясь требовала: «Собирайся, пойдем домой, здесь скучно и плохо пахнет!» Тянула за руку Дмитрия, пока взрослые не объяснили ей, что к чему.
И только через две недели, Важенина разрешили забрать домой, к Галине Трофимовне на долечивание. Полгода лечили Дмитрия азовчанки, и только в июле он разыскал свой родной полк, своих боевых друзей.
Война шла уже в пределах Германии. Письма Важенин получал регулярно из Азова, и вдруг, его треугольник помятый и замусоленный вернулся со штемпелем: «Адресат выбыл». Всякое передумал лейтенант, но ответа не находил. И только Семенцов вселял надежду: «Терпи, взводный, все образуется! Такое бывает в жизни! Я обязательно побуду на вашей свадьбе! Я же сват?» Дмитрий молча слушал, и в душе благодарил судьбу, что рядом есть такой человек, как Иван Семенцов, мудрый советчик и боевой друг.
Небольшой немецкий городок, чудом уцелевший в безумной войне, приютил на отдых полк русских солдат. Важенин и Семенцов остановились в домике Марты Карловны, так представилась дородная немка на плохом, но понятном русском языке. На вопрос, откуда она знает русский язык, хозяйка пообещала рассказать вечером. И вечер пришел, сидели втроем. Марта Карловна, не торопясь, рассказывала, попивая крепкий солдатский чай.
«Моя бабушка русская, а дед – немец. Когда-то давно, поехал молодым в Россию открывать свое дело, там женился на хохлушке, имел свое хозяйство, а когда пришла революция, вернулся в Германию, забрав моих родителей и нас, своих внуков.
В России, на нижнем Дону, была немецкая колония, основанная моим дедом совместно с другими немцами. Я хорошо помню мою родину, ведь я уезжала оттуда взрослой. Помню обширные придонские луга со стадами скота, слегка холмистые черноземные степи и множество старинных курганов...»
Рассказывали и собеседники старой немке про эти места, которые прошли с боями.
Как-то Семенцов рассказал Дмитрию: «Видел старую Марту на рынке, продавала сережки в футляре! Наверное, пообеднела старушка, помочь бы надо, как ни как землячка, да и угощала нас она...» «Надо, так надо, давай развернись, действуй старшина!» - Ответил Важенин.
В ход пошли связи Ивана Семеновича, - в доме появились крупа, комбижир, упаковки американского яичного порошка, регулярно на столе у Марты, как бы случайно, появлялись буханки ржаного солдатского хлеба.
Однажды, войдя в дом, Дмитрий застал старуху у стола, она стояла, прижав буханку хлеба к себе, и плакала, увидев Важенина, волнуясь, произнесла: «Российский хлеб...» - и ушла в другую комнату.
Через месяц отдыха, полк снова уходил на фронт, прощаясь, Марта Карловна просила лейтенанта: «Поклонись Донской земле, ведь это моя родина, я родилась там. Возьми на память вот это, у меня близких никого нету, а эта реликвия должна вернуться на мою родину, которую я больше не увижу...» И она вручила Дмитрию футляр, с непроданными сережками и не дорогим ожерельем. Старая немка помнила русскую традицию, - она трижды поцеловала Дмитрия и перекрестив сказала: «Иди с богом!»
Спустя месяц, весь мир праздновал Победу, а полковой писарь, выписывал проездные документы демобилизованным солдатам и офицерам. С приходом мира, у лейтенанта Важенина встал вопрос: «Куда ехать? Кто, и где ждет его, детдомовца?» Ответа не было, пока тот же Семенцов, для которого не существовало проблем, заявил: «Едим на Дон, в Азов тебе надо, командир! Там тебя ждут, а ты...» - Семенцов умолк, увидев, как изменился в лице командир. И все же он устоял под тяжелым взглядом своего боевого друга: «Да! Да! Только в Азов! Я довезу почти до места! А завтра иду выписывать проездные документы тебе и себе!» Дмитрий молчал, старшина понял, что вопрос, который мучил Важенина, они вдвоем разрешили.
Стояла сентябрьская теплынь. На Дону она сопровождается верховым ветром, запахом спелых яблок, да обилием арбузов.
Эшелон с демобилизованными солдатами иногда останавливался на станциях, менялись паровозные бригады, помощник машиниста заливал в тендер паровоза воду, а солдаты табуном мчались с котелками за кипятком, другие выходили на перрон просто поразмяться, большинство шли в атаку на привокзальные базарчики. Молодухи, что на Украине, что на Дону, одинаково торговали румяными пышками, подкрашенным киселем, жареной рыбой, семечками и табаком-самосадом. После ухода эшелона, и базар не базар, торговать было нечем, - солдаты брали все под метлу.
Дмитрий стоял у открытой двери теплушки, поезд шея вдоль Мертвого Донца. «А, вот здесь мы переходили реку зимой, сорок третьего, -сказал подошедший к Дмитрию Семенцов. - А вон на бугре и Азов виден, ты командир не забудь меня на свадьбу пригласить, а то обижусь на всю оставшуюся жизнь!» - балагурил Иван Семенович. А у самого кошки скребли душе, предчувствовал тяжелое расставание. В Ростове оно таким и было, как ни как, почти четыре года отвоевали вместе, донской казак Иван Семенцов и молодой лейтенант, дополняя друг друга во всех делах.
Через три часа Дмитрий уже стоял у дома, где зимой сорок третьего года, отлеживался после ранения, где ему как никогда, было хорошо среди этих двух малознакомых ему людей - Галины Трофимовны и маленькой Анички. Дом стоял какой-то нахохлившийся, с закрытыми ставнями и заросшей ведущей к дому тропинкой. Бросалось в глаза давнее отсутствие здесь людей. Дмитрий стоял в нерешительности, когда калитка соседнего дома отворилась, и, улыбаясь, к нему направилась женщина: «А я Вас сразу узнала! Вы зимой сорок третьего, тут у нас, были. А Гали нету! - рассеянно произнесла она. - Все ждала писем от Вас, а они то шли часто, а потом не стало... Они весной уехали в станицу, к сестре. Она уехала!» Дмитрий только и произнес: «Как не стало писем? Я писал... Последнее отправил две недели назад, куда же они подевались?» «А почтарь, дядько однорукий, их пихал вот сюда, в дырку!» - Откуда-то появилась девочка, как оказалось тоже соседка, и она ткнула пальцем в щель в двери, выходящей прямо на улицу.
Этой дверью не пользовались, изнутри у двери стоял стол-тумба! «Письма за столом!» — Мелькали мысли в голове у Дмитрия, вот она развязка, почему не было писем от Галины...
Небольшой, белоснежный, уютный, теплоходик «Москвич», через полчаса доставил Важенина в станину Елизаветинскую. От причала немного пройдя, Дмитрий увидел одноэтажное, на высоком фундаменте здание.«Школа», - догадался он, и сердце учащенно забилось. Оправив скорее по привычке гимнастерку, Дмитрий через ступеньку поднялся на скрипучее, ветхое крыльцо, вошел в коридор, тишина, идет урок.
Вдруг одна из дальних дверей резко распахнулась, вышла женщина, и держась за ручку двери застыла глядя на Дмитрия. «Галя!» - Скорей догадался, чем распознал ее лейтенант. А женщина уже бежала по коридору к нему, Дмитрий крупно шагнул навстречу своему счастью. В момент, когда молодые люди обнялись в поцелуе, Важенин одним глазом заметил, что из-за двери класса выглянула какая-то рыжая мордашка и, повернувшись, крикнула в классу: «Анька! Твой отец приехал!» Услышанное слово «отец» рвануло сердце, а в мыслях пронеслось: «Это обо мне, меня здесь ждали...» И вот оно счастье, Дмитрий обнимает двух близких ему людей, на него смотрят две пары счастливых глаз василькового цвета.
ВЕЧЕР В ПРИЭЛЬБРУСЬЕ
Из Нальчика наш автобус, миновав горный поселок Тырнауз, прибыл в Приэльбрусье. Ветер выдался прохладным. Несмотря на сентябрь, здесь, у подножья Эльбруса идет снег, его крупные хлопья тихо опускаются на сухую землю. В холле, у огромного жарко пылающего камина, собрались ветераны - горные стрелки, воины-альпинисты, воевавшие здесь, в горах Кавказа в 1942-43 годах с немецкими фашистами.
К ним подсели и мы, группа туристов. Появились чай и кофе, и незаметно вечер стал вечером воспоминаний. Седовласый ветеран, сын «врага народа», родителей которого поглотил ГУЛАГ, вспоминал свою вторую мать - казашку, полуграмотную, простую женщину из Казахстана, давшую ему вторую жизнь.
Рядом сидящая Галина Трофимовна Воронина рассказывает, как их многодетную семью, эвакуированную из Белоруссии, на переправе через Днепр, под бомбежкой, солдаты почти на руках переправили на другой берег. Среди них были грузины, армяне, казахи. Как на опушке леса, эти же бойцы, отдавали миски с горячей кашей детям. А позже, натаскав в кузов конфискованного грузовика соломы и погрузив в него всю семью и раненых, отправили в тыл.
А командовал этой операцией совсем мальчишка, лейтенант, армянин. Увидев, как ловко незнакомая девушка перевязывает раненых солдат, он своей властью мобилизовал ее медсестрой своего взвода. Галине выдали здесь же, на привале, поношенные кирзовые сапоги и пилотку. Пожилой солдат помог обуть сапоги, а мама сказала: «Иди, дочка, надо». И она ушла со взводом. Воевать пришлось даже здесь, в Приэльбрусье, а закончила войну медсестра в Берлине.
Затем учеба и снова служба в армии, а теперь полковник медицинской службы в отставке. А тот лейтенант-армянин, что мобилизовал на войну, вот он сидит - генерал и тоже в отставке.
Так и идут по жизни с начала войны, два человека сохраняя огонек любви, зажженный в те тяжелые годы.
Слушая рассказы ветеранов, и глядя на пламя камина, вспомнились суровые годы войны.
ПОЕДИНОК
Два дня назад, наши войска освободили нас от оккупации. Мне как старшему из четырех двоюродных братьев, взрослые поручают сопровождать Якова в райцентр, в военкомат. В свои 24 года Яков уже успел хлебнуть лиха, за красивый анекдот об отце всех народов Сталине - побывал вГУЛАГЕ.
А при отступлении наших войск на Кавказ, его часть попала в окружение, и он раненый попал в плен. Но нашлась смелая и добросердечная кубанская казачка, выдала его за своего брата, и вырвала его из плена, а зимой дед-казак с внуком-подростком из далекого хутора Водяного, привезли его раненого, завернутого в овчину, домой, в село Займо-Обрыв.
И вот он, неугомонный Яшка, снова засобирался на войну, не залечив толком свои раны. С восходом солнца нас провожает Галина, жена Якова. «Идите через луг, прямо и выйдете к аэродрому на окраине города»,- наказывает она.
Мы идем по бездорожью, снег местами доходит до колеи. Часа через два, мы уже пересекаем поле, где до войны был аэродром. Яков заметно устал, идет сильно хромая на раненую ногу, но идет. Над нами зимнее ясное небо, яркое солнце и тишина. Вдруг Яков, навалившись, сбивает меня с ног, мы падаем вснег, я не пойму, в чем дело, только вижу впереди, как от пуль взрывается фонтанчиками снег, и уже потом слышу пулеметную очередь и рев несущегося над нами Мессершмитта с огромным черным крестом в желтом квадрате.
«Вот, гад, начал охотится за нами, бежим!» - кричит Яков. Мы срываемся и, что есть сил, устремляемся к разбитым домам на окраине Азова, которые немцы превратили в укрепления. Пробежав полсотни метров по глубокому снегу, слышим звук настигающего нас мессера. Снова бросаемся в снег, зарывшись в него. Пулеметная очередь вздымает снег впереди, справа опасность миновала... и снова бег.
Сколько бы продолжался поединок не появись наш У-2 с лыжами вместо колес, идущий на посадку на бывший довоенный аэродром.
А со стороны солнца, никем не замеченный, шел на него в атаку тот же мессер с мальтийским крестом на фюзеляже. Длинная очередь из пулемета трассирующими пулями, и через несколько секунд У-2 вспыхнул огромным факелом. Двое летчиков, от6ежав от горящего самолета, так же бегом бросились к руинам, как и мы с Яковом.
Фашист, развернувшись, снова устремляется к нам. Сколько есть сил рвемся к спасательным стенам домов. Не добежав двух десятков метров, Яков падает, сказалось ранение в ногу. Я успеваю лечь под стену, и краем глаза слежу за мессером, он, с включенной сиреной, на бреющем полете бьет из пулемета. От стен летят куски штукатурки и лупят меня но спине и голове, даже через стеганый ватник я чувствую удары.
И вдруг слышу и вижу, как из окна-глазницы полуразрушенного дома строчит пулемет Дегтярева, а из другого солдаты стреляют из винтовок и автоматов. Фриц резко изымает вверх. Мы уже в доме без крыши, тут же два молодых летчика с У-2, они-то и помогли Якову добраться до укрытия.
Рядом кто-то хриплым голосом кричит: «ПТР ко мне!» Двое солдат в миг растревожили противотанковое ружье на подоконнике. А фашист вошел в азарт, снова вой сирены низко несущегося самолета. Мы бросаемся вдоль стен на пол, я четко вижу, как бьют из крыльев его два пулемета. Звук его выстрелов глушится стрельбой наших бойцов. Но вот четыре выстрела из ПТР, они хлестки и какой-то из них достигает цели. Мощная яркая вспышка у мотора Мессершмитта и, как мне показалось, он даже дернулся вправо и резко взмыл вверх. Прошло несколько секунд этой скоротечной схватки и тишина, стервятник, развернувшись, идет стороной, его мотор слышно работает с перебоями. Раздаются хлопки из выхлопных труб, и легкий дымок вьется за ним. И вдруг шлейф черного густого дыма описывает в ясном небе след фашистского стервятника. «Ура... а! Есть, гад! Молодец лейтенант!» - кричит мальчишка - солдат и шутя толкает меня. И я заражаюсь его радостью, что-то ору несуразное и... плачу. Слезы неудержимо, против моей воли, льются по щекам. Яков сидит на ящике, вытянув больную ногу. «Ты, племяш, родился в рубашке и долго будешь жить!» - заключает он. Через пару минут летчики и солдаты поздравляют лейтенанта, а он, улыбаясь, говорит: «Один сбил - мало, надо десяток!»
Яков совсем не может ступить, рана кровоточит. Нас усаживают в фурманку вместе с летчиками и везут в город.
Военком в призыве в армию отказал Якову, а на предложение Яковасоздать рыболовецкую бригаду, чтобы кормить донской рыбкой наступающую армию, дал добро. В марте бригада была создана, в которую попал и автор этих строк. А спустя три месяца Яков добился своего. Его зачислили в разведроту, и отправили на Миус-фронт. Вот так неугомонный наш Яша, по кличке Яшка-Блат, из села Займо-Обрыв, еще не оправившись от ран, ушел на фронт.
ПОСЛЕДНИЙ АККОРД
В автобусе моим соседом оказался пожилой, седовласый человек в черном костюме с орденскими планками на груди. Вид у него был как бы отрешенным. Болен или беда случилась у него, подумал я и спросил участливо: «Вам плохо, вы больны?» «Нет, не беспокойтесь! Слишком устал, беда свалилась на меня неожиданно, только и всего. Уезжал - радовался, возвращаюсь - плачу, друга, однополчанина потерял».
До Азова езды около часа, и бывший танкист Иван Дьяченко успел рассказать: «…тот бой был явно проигран фрицами. Они, посадив на броню танков остатки своей пехоты, уходили по лощине, укрываясь от обстрела из пушек наших КВ. К сожалению, наш экипаж обстрела не вел - орудие вышло из строя.
К этому времени поступил приказ комбата: батальону сосредоточиться на опушке леса. И мы направились в заданный район. На поле горели несколько танков, на ближнем к нам, фашистском Т-4, дым валил из моторного отсека. Следуя в полусотне метров от него, я вдруг заметил, что ствол его орудия медленно поворачивается в нашу сторону. Едва я прокричал командиру об опасности, как раздался выстрел и снаряд-болванка, ударившись о башню, срикошетил. «Володя, на таран!» - крикнул командир танка лейтенант Сердюков, и тяжелая машина, подчиняясь воле нашего механика-водителя Володи Гончара, круто развернувшись, на большой скорости устремилась па подбитый; но опасный, как раненый зверь, фашистским танк.
Через мгновенье второй выстрел и из моторного отсека нашего KB, запахло гарью. Следом страшный удар, скрежет и взрыв. Это был последний аккорд нашего KB (Климент Ворошилов).
Через сутки я очнулся в полевом госпитале, глухой, с обгоревшими волосами на голове, и контуженный, из экипажа я один остался живой.
Однако спустя годы после войны удалось установить, что жив остался в том злосчастном бою еще один член экипажа – Володя Гончар, правда, потерявший ногу, но живой.
Мы часто встречались на юбилеях в г. Орле, бывали на поле, где был наш последний бой, где мы потеряли своих боевых товарищей. На последнюю встречу Владимир приехал с сыном и с внуком на легковой машине, был до странности весел и словоохотлив. Мы снова, как всегда отправились на опушку леса, наше поле теперь засеяно рожью, перед селом Моховое. Спустя час-полтора Владимиру стало плохо, сын дал ему какую-то таблетку и шепнул мне на ухо: «Давайте добираться до ближайшей больницы, отцу совсем худо!» И мы двинулись по полевой дороге к селу.
Владимир Васильевич сидел, откинувшись, рядом со мной на заднем сидении. Я что-то говорил ему, успокаивал.
«Вот и навестил друзей, теперь...» - произнес он тихо и умолк. Через мгновение Владимир вдруг вздрогнул всем телом, и сразу как-то обмяк, я с тревогой взглянул на него и все понял... спешить было уже не надо, Володя умер на поле брани, где более полувека назад, защищая родную землю, погибли наши боевые друзья, а он волею судьбы остался жив.
Вот так, я попал на похороны своего боевого друга - водителя-механика танка KB сержанта Владимира Гончара. Теперь 16-й Гвардейский полк тяжелых танков KB представляю я один». Такими словами подытожил свой рассказ бывший танкист, мой попутчик Иван Дьяченко.
СЕДЬМАЯ СИМФОНИЯ
Августовское, жаркое солнце, пыль,- мы, флотские салаги, разбираем руины Севастополя, по улицам которого с трудом проезжают грузовики, увозящие за город битый кирпич, арматуру, и пр., то, что осталось от домов.
По утрам, вместо физзарядки мы копаем ямы под деревья, копаем не то слово, здесь каменистая почва, глина со щебнем, попадается и монолит, тогда вбиваем стальные клинья, крошим кирками и выгребаем крошево руками, лопата здесь не годится. А посадку деревьев ведут специалисты, они привозят 2-3 летние платаны, каштаны и желтую акацию , корни которых покоятся в огромных ящиках с землей, сажают их, обновляя истерзанную войной легендарную землю.
Рядом работают пленные немцы, на дворе 1948 год, а они еще здесь, строят то, что разрушили сами. Злобы мы к ним не испытываем. Делимся моршанской махоркой, от которой они чихают и кашляют, да и воду мы пьем из одного анкерка.
Спустя месяц, работаем уже на строительстве клуба. Под клуб командование определило казарму, построенную еще при Екатерине Второй, стены, сложенные из местного камня, которые достигают метровой толщины. Работами руководит немец, пленный, все зовут его Курт, а кличка «Архитектор», на которую он откликается большим удовольствием. Он показывает нам чертежи и эскизы, каким будет клуб. Говорит он по-русски сносно, понять можно. Пленные живут у подножья Малахова Кургана, особой охраны нет. Живут в землянках, в которых до недавнего времени жили флотские офицеры с семьями.
Со всего учебного отряда собрали каменщиков, штукатуров, плотников и музыкантов, в эту компанию попал и я, специальность у меня судостроитель, мое дело строить катера да фелюги, однако Курт пристроил меня подсобником к маляру-алъфрейщику, нашему, русскому старшине-сверхсрочнику Александру Степановичу Антипову. Эскизы росписей стен и потолков, подготовленные Антиповым, утвердило командование. Курт же, впервые рассматривая эскизы, удивленно подняв белесые брови воскликнул: «Гут! Браво! Грандиозно! Надо сделаешь!»
Сцена была почти готова, когда на «студебеккере» привезли черный рояль, весь в царапинах, без одной ножки, а с ним и старичка, шустрого, с огромной белой гривой волос. Голос писклявый, но настырным дедок оказался. Он командовал, как и где поставить инструмент, вместо ноги под рояль подставили ящик из-под махорки, старик поморщился, но смолчал.
Через несколько дней старый музыкант появился с группой детей. Он что-то рассказывал им, потом они разучивали гаммы, вместе с ними гаммы разучивали и мы, в том числе и пленные немцы, работавшие и зале.
И вот однажды, вместо надоевших семи нот, в зале зазвучала серьезная музыка. Произведение было необычным, его исполнял учитель музыки - старик с седой, огромной шевелюрой – Марк Самойлович Линьковский.
Он сидел за инструментом с прямой спиной и гордо поднятой головой, иногда в такт музыке встряхивал своей красивой, седой гривой. Мы были потрясены, слушая незнакомую музыку, она звучала победно-торжественно, в ней чувствовалась победа разума над силой. В зале было полно военных и рабочих, на сцене стояли дети, ученики старого музыканта. Никто не мог шелохнуться, чтобы не спугнуть эти музыкальные чары.
А старик! Сколько в нем оказалось силы и умения! Он сидел, как громовержец, как победитель нечистых сил!
На рабочих подмостках и лестницах люди застыли в неестественных позах. Сидевшие на полу два пожилых немца-паркетчика плакали, плакали, не скрывая слез! Это было истинное торжество правды! В этом и кроется сила, искусства!
Музыка оборвалась неожиданно, как и началась. Зал молчал. Старик встал, взглянул в зал как бы безразлично и заговорил с детьми, стоявшими у рояля. И вдруг, взрыв аплодисментов, Марк Самойлович повернулся к залу и раскланялся. Кто-то крикнул: «Браво маэстро!» И аплодисменты вспыхнули с новой силой.
К сцене подошел Курт, что-то сказал свпоим соплеменникам, те дружно встали, а он на ломаном русском языке, в тишине зала произнес: «Народ, который создает такую музыку, нельзя победить! Это должен был знать Гитлер, это должны знать и все в мире!» Курту не аплодировали, но одобрительно зашумел весь зал. На вопрос Курта, кто сочинил это произведение, Марк Самойлович ответил: «Дмитрий Шостакович, это его Седьмая симфония, Ленинградская, созданная в голодном, холодном и блокадном Ленинграде в 1941 году». И продолжал: «Ты прав. Курт, парод с такой культурой непобедим».
БЕЗУМСТВУ ХРАБРЫХ
Светлой памяти моряка-черноморца
Льва Любарова
Шел второй год войны, Москва была отрезана от Кавказа фронтом - Сталинградом. Из Моздока до Москвы мы добирались через Баку, Красноводск и Ташкент. На переходе из Баку в Красноводск курсировал старенький теплоходик, перевозя раненых бойцов, беженцев и командировочных, перебрасывая обратно пополнение, боезапасы и снаряжение для нужд фронта.
Моим соседом по каюте оказался моряк, капитан-лейтенант Борис Нежин, получивший краткосрочный отпуск после госпиталя, и добиравшийся домой в Подмосковье.
Погода благоприятствовала нашему плаванью только вначале, но вот спустя время налетел шальной ветер, море взыграло, началась качка судна.
Разгул водной стихии на Каспии особенный, небольшие глубины моря делают волну крутой, она не валит, а бьет.
Как бы то ни было, а я очень страдаю морской болезнью. По пароходику бродит матрос с ведерком на коротком шкерте, предлагая травить всем кому плохо, в общий котел, как он выражается, при виде его и ведра с бечевкой становится еще хуже.
Мне на помощь пришел Нежин, он отломал полспички и сунул мне в рот, лежащему пластом на койке с высоким бортом. «Ворочай ее языком, и, чем быстрее, тем лучше», - сказал он.
А сам сидя на привинченном к полу кресле, начал рассказывать явно, отвлекая меня от страданий.
…наша спецкоманда была собрана в короткий срок, уже начал действовать знаменитый ленд-лиз, т.е. американские военные поставки в аренду. Нам американцы поставляли самолеты, паровозы, танки с бензиновыми моторами, судовые двигатели «катерпиллер» и др.
И грех было не воспользоваться добротой дяди Сэма. Американцы выделили нам катера - сторожевики, и мы должны были перегнать их в Советский Союз.
В США, во Флориду, мы добрались с грехом пополам, американские парни нас приняли хорошо, обступили, запросто хлопали по спинам, крича: «Рашен, о кей!». Угощали пивом и сигаретами, мы же, по известным причинам, ни гостинцев, ни сувениров им не привезли. Зато нашу махорку Кременчугскую, они, покурив, балдели, пускали слезу, чихали и кашляли. Удивлялись, как русские курят эту отраву.
Вскоре нам сообщили, что выделенные три сторожевика можно принимать. Приняли мы катера с деревянной, диагональной обшивкой, получили инструктаж, провели ходовые испытания, взяли на борт топливо, боезапас и питание… без всякого ограничения грузили, благо американцы понимали, нас у нас было голодно.
Нагрузились так, что ватерлиния оказалась глубоко под водой, но береговая служба была снисходительна к нам, после осмотра катеров дала добро на выход в море.
Погода стояла отличная, ярко сияло солнце, а на море играл береговой бриз, хотя прогноз погоды был плохим. Шли кильватерным строем, впереди на эсминце, шел флагманский начальник, сопровождая нас до нейтральных вод.
Началось с малого норд-оста, и он крепчал с каждым часом, и вот уже небеса потемнели и слились воедино с морем, дождевые потоки стояли сплошной стеной, грозовые разряды не смолкали.
Катера швыряло нещадно, впереди идущий, эсминец в несколько раз больше наших сторожевиков, и тот скрывался полностью в огромных волнах. В пучину сначала уходит палуба, затем мостик и, наконец, исчезает мачта корабля, при виде всего этого охватывает жуть, но вот появляется мачта и весь корабль, чтобы в очередной раз окунуться в гигантские волны Атлантики. Буря разметала наш строй, на катера было смотреть еще страшней, они зависали на гребне волны на какую-то долю секунды, чтобы в следующий миг рухнуть в бездну волн, винты их, оголенные бешено вращались.
В этот момент у мотористов-механиков работа - каждые несколько секунд сбавлять обороты двигателя или прибавлять, все зависит от положения катера и опыта моториста. В ходовой рубке, свои проблемы, рулевой едва держит судно на курсе, со стекол рубки не успевает стекать вода, они едва светлы, а очередная волна принимает катер в свои объятия.
Еще на базе, боцман задраил все люки, все вентиляционные отводы были заварены электросваркой, катер был закупорен, но личному составу без воздуха было тяжело, особенно механикам у разогретых дизелей, да еще и привязанными ремнями к своим боевым постам.
А норд-ост свирепел, вольготно гуляя, сгребая воду в гигантские валы. Вот здесь и сказалась перегрузка катеров, был огромный риск потерять и экипажи и катера. А в случае гибели судов, вина с американцев автоматически снималась. Во-первых, они даже нашего флага на катерах не хотели поднимать т. к. было тринадцатое число, и во-вторых, перегруз был допущен с нашей стороны, уж не говоря о предупреждении синоптиков.
Бешеный шторм бил нас трое суток, никто не спал, да и пищу нельзя было готовить, обходились сухарями и тушенкой.
Погода улеглась-успокоилась так же неожиданно, как и началась. Как бы то ни было, в проливе Ла-Манш нас встретил английский эсминец и повел наши утлые, с искореженными надстройками, сторожевики к берегам Великобритании, и в ордере, как на параде, все катера шли под флагом Советского Союза.
Мы шли вдоль английской, военной эскадры, стоявшей на рейде, на линкорах и эсминцах были выстроены их команды. И вдруг в небо взлетел фейерверк цветных ракет, раздался орудийный салют, и, оркестр усиленный корабельной радиотрансляцией на весь рейд грянул:
…наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает….
На палубах наших катеров моментально были выстроены команды. Мы слушали «Варяга», как гимн нашей Родины, как гимн мужеству русскому народу, сражающемуся с ненавистным фашизмом. У многих моряков на глазах были слезы, слезы гордости за Россию, за ее мужественный народ.
«Да! Такой переход можно совершить или по молодости и глупости, или под дулом пистолета…» - такой вывод сделал один из сухопутных моряков». «А я думаю, что это сделано во славу России, не зря правительство всех участников перехода наградило орденами и медалями», - закончил свой рассказ мой попутчик, флотский офицер - Борис Нежин.
ОПЕРАЦИЯ "КРАСНЫЙ КРЕСТ"
В поездах люди знакомятся быстро, так было и сейчас. Речь зашла об Украине, об отношениях между нашими странами. Мой новый знакомый, попутчик, вдруг вспомнил эпизод, связанный с Украиной, и начал рассказывать…
«Вскоре после войны я был в командировке, в Черниговской области, в Михайло-Коцюбинском районе. Местные товарищи определили меня на квартиру к одинокой, пожилой женщине. При знакомстве я назвал свою фамилию и имя, и заметил какую-то настороженность в лице моей хозяйки.
«А ты, парень, откуда родом?» - спросила она. «Из Ростовской области, - отвечаю. «А что? Не земляки мы будем?» - спрашиваю ее. «Да, нет, так просто…»
И вот, спустя несколько дней, в дождливый вечер, вдруг Нила Николаевна - моя хозяйка, опять задает вопрос: «А где ты живешь в Ростовской области?» Я называю. Она уходит в соседнюю комнату и через минуту другую, возвращаясь, дает мне пачку писем, перевязанных шпагатом. Смотрю и не верю своим глазам,- на конвертах стоит обратный адрес моего дяди, проживающего в то время в одном из сел нашего Азовского района. Судьба его во многом интересна…
Яшка-Блат, горбоносый, смуглый, подвижной, был, одержим мечтой, поехать посмотреть мир, на что Танька, гадая ему по руке, предрекла: «Тебя ждет дальняя дорога, и казенный дом». И Яшка поступил, как думал, быстро и бесповоротно. Он завербовался на Дальний Восток, рыбаком, опыт рыбачества, у него был, ведь он вырос на берегу Азовского моря, в семье потомственных браконьеров.
Вагоны-теплушки грохочут по рельсам день и ночь, везя через всю Россию молодых рыбаков-новоселов на Дальний Восток. Дорога дальняя, игра в карты, песни и пляски под гармонику, легкая выпивка и анекдоты… Кто во что горазд. Яшка тоже рассказал короткий анекдот про отца народов - Иосифа Сталина. А утром его сняли с поезда на одной из станций огепеушники, и без смеха, на полном серьезе, станционная тройка влепила ему десять лет лагерей, как врагу народа, за подрыв политической основы государства.
Вернулся Яшка-Блат отсидев девять лет, перед самой войной. На груди татуировки: Ленин и Сталин в профиль, залысины в полголовы, худой и бледный, нос крючком и зубов недостает. Говорит: «Цинга съела». Рассказывает - валил лес с политзаключенными, и все удивлялся: каких умных людей загнали на лесоповал.
У меня говорит напарник, был ученый-физик, вот мужик, все хотел из опилок водку делать, и сделал, сразу забрали в другой лагерь, на повышение пошел.
Кличка Яшка-Блат, уже не шла этому человеку, не сломленному тюрьмой, а наоборот, закаленному морально и понявшему почем фунт лиха, наверное, сказалась родовая, казачья закваска, всем известная в Приазовье династии Малых. Начал работать в местномрыбколхозе, женился на черноокой, стройной казаченьке с красивым именем Галина. А через год, в день рождения первенца-сына началась война с фашистами.
Забрали Якова на фронт, когда наши войска отступали на Кавказ, а вернулся… Зимней, глухой ночью привез его на санях завернутого в шубу и накрытого соломой, дальний родственник с хутора Водяного, что недалеко от ст. Кущевской, Краснодарского края. Привезли дед с внуком-подростком Якова едва живого, всего исколотого немецкими штыками в концлагере, откуда его раненого вызволила незнакомая женщина, назвав своим братом, оккупанты поверили ей, видимо роль сестры ей удалась.
Затем по просьбе Якова, переправили его добрые люди в хутор Водяный, а оттуда уже домой. Хоронился Яков у сестры на окраине села. У ветряной мельницы. Во время оккупации его дважды навещал партизан-разведчик, азовчанин Георгий Острожный.
К приходу наших войск Яков почти поправился, правда, ходил, опираясь на палочку. И вот ранним, зимним утром, с вещмешком за плечами уходит в Азов, в военкомат, а мне тринадцатилетнему пацану поручают его сопровождать. Идем из Головатовки через хутор Зеленый, мимо аэродрома. Азов встречает нас разрушенными домами и бродячим скотом на улицах брошенным отступающими, еще кое-где дымятся дома и немецкие автомашины.
В армию Якова не берут, говорят. Когда бросишь палку приходи. Мы идем к командиру воинской части, что остановилась в Азове на отдых. А через неделю у Якова рыболовецкая, интернациональная бригада, в бригаде туркмен, армянин и украинцы, калмык и я помощник Якова. С трудом я приучаю не бояться воды новоиспеченных рыбаков. Есть и первые уловы, хотя тони своей нету, сыпем невод «нахалом», где придется - на «Стрелке», на «Чемордачке», а чаще всего в «Заманухе». Рыбы много, на уловы грех жаловаться.
У солдат нашей воинской части рыбные блюда во всех видах. Меняем у теток рыбу на хлеб, крупу, курево и… водочку. Яков справедлив и требователен. К 1 мая выменял на рыбу по смене нижнего белья каждому своему рыбаку. Готовили в первомайский праздник не только уху, да пшенную кашу, но и плов.
И вот пришло время, немцев на Миус - фронте разбили, наши войска пошли в наступление, и вместе с ними уходит и Яков. Провожая его, мы узнали, что он зачислен в полковую разведку.
«Шесть лет прошло с тех пор, - говорит Нила Николаевна, а случилось вот что: немцы схватили раненого красноармейца, немцы – санитары маленько подлечили его и по команде начальства оставили при госпитале разнорабочим. Он сдружился с болгарином, служившим у фашистов шофером. Сговорившись, они однажды ночью угнали машину, груженную продуктами и медикаментами, которую с вечера не успели разгрузить. Угнать то угнали, а куда ехать? Где искать партизан, о которых мы много наслышаны. До фронта далеко. Они приехали на рассвете в наше село, зашли в крайнюю хату, рассказали все как есть деду, моему родственнику, а тот ко мне, а я была связной местного партизанского отряда. И вот мы без всякого сигнала, нарушая все правила, и условия связи поехали в лес, в отряд. Нас конечно, сразу же задержал первый партизанский пост, и, узнав в чем дело, направил на запасную базу. Пока мы пробирались по лесной дороге, пробиваясь через сугробы, на место назначения прибыли командир разведки, комиссар и особист. Беглецов и груз перегрузили в трое саней, а автомашину подожгли. В село мне возвращаться запретили, и я осталась в отряде.
Ребят долго таскал особист, особенно твоего родственника. Ведь при нем не было никаких документов, если не считать татуировки на груди - Ленина и Сталина. По словам болгарина это спасло жизнь твоему дяде. Немцы часто показывали его гостям – мол, смотрите, какая большевистская птица есть у нас!
На первых порах ребята занимались хозяйскими делами, болгарин оказался хорошим слесарем, а Яков сапожничал и рыбачил на лесном озере - ловил рыбу для партизанской кухни.
Однажды оба попросились к командиру отряда - для «разговору» - так сказал болгарин Славко. А разговор был таков - хлопцы предлагали план захвата очередного, немецкого транспорта с продуктами и медикаментами, идущего из Чернигова в село Репки, где находился большой госпиталь немцев.
План операции был принят, и после подготовки, которой руководил Яков, ранним, морозным утром мы отправились на задание. Прибыв на место, которое Славко хорошо знал, так как сам водил здесь эти транспорты, мы заняли исходные позиции.
Прошло около двух часов, ребята лежали, зарывшись в снег по обе стороны дороги, а я под мостом. По сигналу Славко, когда к мосту стал спускаться крытый тентом грузовик, я вышла на дорогу и воткнула шест со знаком - большой красный крест на белом фоне.
Стою, а у самой страх сковал все движения, голова пылает жаром, еще несколько секунд и машина с эмблемой бегущего зайца замерла в трех десятках метров от меня. Из кабины сначала вывалился толстяк-немец, затем шофер. Оба направляются ко мне, толстяк пытается достать пистолет на ходу, и вдруг из сугробов, по бокам дороги, вырастают сказочные фигуры моих друзей. «Хальт! Хальт!»- они бросаются к фрицам с автоматами на перевес, а те не сопротивляясь, поднимают руки вверх.
Еще минута-другая, щит с крестом летит под откос, Славко за рулем, рядом с ним немец-водитель, я ткнув пистолет ТТ ему в бок, сижу в кабинете. Яков же с толстяком, которого он обезоружив и разрезав ему пояс его брюк, едет в кузове. Смех и грех, проделав по инициативе Якова операцию со штанами фрица, пришлось его грузить вручную, т.к. штаны все время сползали ему на колени, и руки, конечно, были заняты.
Свернув с трассы в поселок и проехав около километра, где нас ждали трое саней, перегрузив трофеи и пленных, мы съехали на лед реки и конечно подожгли грузовик.
Через два часа мы были уже на базе, встречать нас вышли все, даже партизанское начальство. Нас поздравляли с успешно завершенной операцией «Крест».
«А почему Вы выбрали именно красный крест, установив его на дороге?» - спросили у Якова.
«Да, я сам толком не знаю, ведь любого человека собьет с толку такой знак, да еще установленный на дороге, перед мостом, вдобавок ко всему его держит русская баба, а раз стоит и держит, значит это кому-то надо! А кому? И зачем? Вот это и хотели узнать немцы!» - таков был ответ Якова.
За эти две операции «Побег» и «Крест», Славко и Яков были представлены к наградам. Они часто совершали операции, не похожие одна на другую: то они переодевались в форму немецкой полевой жандармерии и действовали на дорогах, то в качестве рыбаков сидели на р. Припяти, на льду с удочками и считали воинские эшелоны, да и мало было у них остроумных проделок, они стоили один другого.
До прихода наших войск, им через центр оформили документы, и когда Красная Армия пришла в наши края, оба ушли с войсками.
После войны Яков жил на Дону, а болгарин Славко Стоянов проживал на родине. Оба часто писали письма, а вот теперь все реже и реже», - так закончила свой рассказ моя хозяйка Нила Николаевна.
ЛЕСНЫЕ БРАТЬЯ
Еще только май 1943 года. А жара стоит неимоверная. Воздух неподвижен, над степью поют свою извечную песню жаворонки, несмотря на то, что круглые сутки доносится орудийная канонада со стороны Таганрога, с Миус - фронта.
Мы, городские мальчишки, волей судьбы, заброшенные в дальний хутор, стали здесь пастухами хуторского стада. Сидим на опушке леса, рядом пасутся наши буренки. Невдалеке небольшой пруд и заброшенный колхозный кирпичный завод, чуть подальше колхозный свинарник, там минимум свиней, которых спасли колхозники во время немецкой оккупации, на своих подворьях.
Свинаркой работает тетя Поля, у которых мы, наша семья, живем около двух лет, после того, как в Азове немцы разбомбили наш дом, и мы стали беженцами. Живем голодно, но дружно, нас девять человек под одной крышей.
С опушки леса нам видно, как красноармейцы из свинарника выволокли орущую свинью, и с трудом погрузили ее в фурманку. Двое держат ее, навалившись на животное, а третий - погнал лошадей, чуть ли не вскачь, через полуразрушенную греблю-запруду, в сторону от места, где в лесу на отдых расположилась воинская часть.
Вечером, дома тетя Поля рассказала нам о солдатах и показала бумажки, одна была расписка о конфискации свиньи для нужд армии, а в другой смятой, которую тетя Поля нашла в пустом базу уже после отъезда солдат корявым почерком, карандашом было выведено - «В лесе дезертиры», и цифра семь.
Записку показали соседу-старику Дегтяреву и тот молча, забрал ее и ушел в правление колхоза «Ударник».
Спустя время, нам рассказали, что в лесу скрывались полицаи и дезертиры, не успевшие сбежать с немцами. Тот, который бросил смятую записку в базу - солдат Сущенко, потом рассказал следователям: «Вез я с воинского склада в с. Александровка, военное имущество и продукты для своей воинской части, я торопился, надо было засветло добраться до своих в с. Кугей. На дороге, не доезжая с. Вторая Полтава, меня остановили трое вооруженных солдат, я подумал: «Что за патруль в степи?» - но на требование старшины, предъявить документы, полез в карман и все…
Очнулся я со страшной головной болью в затылке, в какой-то землянке, скорее это была просто укрытая яма, в полный рост в ней стоять было нельзя. Лежавший в углу, на соломе, солдат - замухрышка, увидев, что я зашевелился, сказал: «Ну, штоочухался? На вот, испей водицы.…» И он подал мне консервную банку с водой. Не успел я выпить воду, как в землянку ввалился пьяный, огромный, рыжий верзила, в рваной рубахе и, ни слова не говоря, стал избивать меня ногами, лежачего. И только грубый окрик бородатого мужика, появившегося в яме, остановил его. Верзилу он же, покрывая матом, выгнал из ямы-землянки.
Несколько минут длилось молчание, я вытирал кровь с разбитого лица, а потом заговорил бородатый: «Ты вот што, мы тут партизаним, свое уже отвоевали, пусть коммунисты и большевики сами воюют. Ты тоже, если хочешь жить, будешь с нами, а нет, сам понимаешь, нам лишние здесь не нужны… С сегодняшнего дня ты будешь носить фамилию и имя… вот держи, твой новый документ». И он подал мне потрепанный и засаленный паспорт на имя Сурчева Николая Ивановича, жителя Ставрополья.
«Не боись, - продолжал он, - Сурчева нет в живых, он не хотел быть с нами, а ты будешь за него».
Короче говоря, я принял их предложение, решив стать ручным. Я взялся ухаживать за лошадьми, ремонтировал фурманку, а больше помогал калмыку по кличке «Орда», готовить еду, с ним же мы ездили и за питьевой водой в ближайший хутор. Он не отпускал меня ни на шаг, я видел у него в кармане наган и понял, что это мой сторож.
«Партизан» было семеро, вместе со мной. Полицай-Кум с сыном 14-ти лет, двое в кубанках, в гражданской одежде с кличками - «Полей» и «Серый» (Сергей) - это он ударил меня там, на шоссе и здесь пинал ногами тоже он. За командира был бородач, его все звали хозяином, и мы, калмык «Орда» и я.
Группа занималась грабежом, а по ночам, регулярно четверо, переодевшись, в армейское уходили в соседние деревни к вдовушкам, меня охранял в это время «Кум-полицай».
Что бы как-то завоевать доверие бандитов, я предложил свои услуги - гнать самогон, предложение было принято на ура, все необходимое для этого было немедленно доставлено. Через неделю я угощал бандитов первачком. С этого дня я уже имел авторитет и, что всех поразило, я сам ни грамма не употреблял самогона, сначала это вызвало подозрение, но, когда я умело, соврал, что гнал самогон у себя в деревне и скрыто торговал им, все поверили и успокоились.
Время шло, охранник мой уже называл меня на «Вы», когда мы оставались вдвоем. Когда надо было ехать добывать мясо, он предложил хозяину: «Давай его, мы будем брать, он грамотный хорошо, будет писать расписки». Вот так я попал в группу, которая грабила свинарник».
Прочитав записку, руководители колхоза поняли, где кроется беда. Сообщили о ЧП в райотдел милиции, а те обратились за помощью к военным. Совместно решили устроить «Гай». «Гай» - на местном наречии, облава и отстрел волков, который до войны проводился регулярно в Александровском лесу.
В конце каждой просеки были поставлены засады из солдат, по всему периметру леса, а это массив 17х17 км. Милиционеры и сотрудники СМЕРШа, растянувшись в цепь, двинулись прочесывать лес по квадратам. Шли с шумом, крики «Гай! Гай!» слышны были далеко окрест, изредка стреляли в воздух, нашлись даже добровольцы - местные мальчишки с трещотками, а некоторые били палками по старым ведрам.
Первая половина дня не дала результатов, и только к вечеру, в сторону х. Орловка в небо взлетели три красных ракеты. Бандиты были схвачены без сопротивления. Все они были одеты в солдатскую форму, кроме мальчишки.
Когда сотрудники СМЕРШа, выстроили задержанных для личного досмотра и выяснения личности, из строя вдруг вышел один и заявил: «Я здесь в плену, под чужой фамилией, и назвал номер своей воинской части. Меня в мае месяце задержали вот эти, это я оставил записку в свинарнике».
Бойца сразу отделили и увезли. Он все порывался забрать своих лошадей, но он был нужен следователям. Позже солдату Сущенко лошадей, конечно, вернули и объявили благодарность за проявленное мужество и находчивость.
Трибунал долго не разбирал дело шести бандитов, мальчишку сразу отправили в Ростов, а остальных расстреляли здесь же в лесу. Время было очень сложное, Миус – фронт не удавалось прорвать, была большая вероятность высадки немецкого десанта в тылу Советских войск, и возиться с пятеркой бандитов не было необходимости.
Так закончилось дело разбойной банды, которая орудовала в основном на окраине Краснодарского края, а скрывалась в Александровском лесу.
ПЕРРОН МОЕГО ДЕТСТВА
Прошло 11 лет со дня, как я уехал с этого вокзала в неизвестность, в поисках новой жизни, при новом укладе нашего общества, уже после «великой перестройки».
Сейчас стою на перроне вокзала ст. Азов, и задаю себе вопрос: «Что я знаю и помню из истории Азовского вокзала?»
Знаю, что здание вокзала построено в 1911 году, как и железнодорожная ветка, построенная инженером-путейцем Г. Прозрителевым, и что первый поезд пришел из Батайска в Азов в феврале 1911 года. А еще помню, что первая электричка прибыла в Азов из Ростова в 1966 году.
В то далекое время станция находилась в километре от города и сюда вела булыжная мостовая. Здесь же был пристанционный сквер круглой формы, с фонтаном в центре, огороженный кованной, ручной работы, решеткой и с садовыми скамейками.
Позже, перед самой войной, сквер уже находился в запущенном состоянии, фонтан разрушен, изгородь исчезла, все поросло бурьяном. Мы, мальчишки, приходили сюда ловить чижей и щеглов.
С началом войны, в июне 1941 года, здесь началась новая жизнь. Почти ежедневно отсюда отправлялись азовчане на фронт, отсюда ушли воевать наш директор школы №5 Дмитрий Антонович Левченко и его сын Анатолий, здесь я провожал своего старшего друга-голубятника Петра Яглова и соседей Петра Мирошниченко и Федора Герасимовича Склярова, все они остались лежать на поле брани, вдали от родных мест.
А фронт, тем временем стремительно приближался к Азову. Уже осенью 1941 года город стал прифронтовым, фашисты бомбили город и в первую очередь железнодорожную станцию.
На оборону города в начале января 1942 года прибыл бронепоезд №10, «За Родину», база его была у Заготзерно, а курсировал он от стоянки до порта и вел стрельбу по самолетам и по пехоте противника. Мы, мальчишки, водили крепкую дружбу с моряками экипажа бронепоезда. Запомнилось ЧП,- когда расстреляли прямо в близлежащем кукурузном поле моряка, с бронепоезда и гражданского, ходили слухи расстреляли их за пьянку.
В июле 1942 года, наши отступая взорвали на станции красавицу - водонапорную башню ( руины которой и поныне существуют ), те же саперы, через каждые 20 метров рвали толовыми шашками ж.д. полотно, а уже при оккупации наши пленные - голодные, оборванные и раненые красноармейцы, восстанавливали его. Мы, пацаны, таскали им сырую, молодую кукурузу, огурцы и помидоры с соседних огородов. Через день после их появления женщины с Молокановки по просьбе старого молокановского сапожника- Никиты Михайловича Загнойко, собрав продукты и тряпки вместо бинтов, кормили и перевязывали раненых красноармейцев, благо конвоиры-немцы это дозволили.
А бронепоезд, наш защитник, был взорван нашими моряками при отступлении и лежал под откосом, на крутом повороте в Подазовье. Мы ходили не только осматривать его, но и тащили кое-что - патроны от винтовок, пороховые заряды в шелковых мешочках, провода и пр.
Оккупацию мы пережили большим трудом, нас освободили в феврале 1943 года, и началась новая жизнь, борьба за выживание.
К этому времени у меня появился дружок Мишка, по кличке Муха, так ласково называл Мишку его дед. У них летом 1942 года при бомбежке погибли мать Михаила и его бабушка (на отца его, еще осенью пришла похоронка) и Миша жил со своим дедушкой- Савелием.
Вот этот дед и моя мать организовали торговлю в разнос на вокзале, в качестве продавцов были мы с Мишей. Я носил сито с жареными семечками, а Муха сумку с махоркой-самосадом, изготовленным дедом Савелием. Ходили мы вдоль поезда, а это были красные, вагоны - телятники, как их называли и предлагали свой товар. Торговля шла хорошо, позже мы продавали жареную рыбу и икрянники (лепешки из теста, смешанного с рыбьей икрой и жареные на рыбьем жиру). У нас были и постоянные покупатели это военные, летчики- истребители с азовского аэродрома. Им мы давали свой товар даже в кредит, да и просто угощали семечками и махоркой. Некоторые из них рассчитывались деньгами, а чаще всего приносили нательное белье, новые портянки и пр. Торговали мы с Мухой с утра до вечера, от поезда к поезду, бродя по перрону и вокзалу, иногда покуривая махру из Мишкиной торбы.
В тот роковой день, апреля 1943 года стояла солнечная, теплая погода, и торговля шла, на удивление хорошо. Миша, как бы походя, произнес «я сейчас, быстро, по-маленькому, здесь за тополем, и побежал к старому станционному тополю. В тот же миг раздался взрыв, я не помню, как очутился на земле, только комья мерзлой земли обрушились на меня. Поднимаясь, оглянулся, на месте, где был Михаил, стояла пыль и желтый дым, воняло толом, а на дереве висел рукав вместе с Мишиной рукой, в телогрейке. Я плохо помню, как я очутился дома со страшной вестью. Мама и женщины соседки собрались и пошли к деду Савелию, старик сразу понял, что случилась беда.
Позже стало известно, что здесь были поставлены фашистами две мины ловушки, они-то и рванули, когда Миша наступил на одну из них. Так в одночасье я потерял своего друга, так мечтавшего служить на флоте, (служить на флоте мне пришлось одному).
Дедушка Савелий только при поддержке соседей женщин, можно сказать выжил, соседки во всем ему помогали, а я почти жил у него, он ласково называл меня Ленька- Муха. Он же, спустя семь лет, провожал меня на службу, на флот, из армии он меня не дождался, ушел в мир иной, доброй души человек.
И опять, память возвращается к прошлому - здесь до войны, в зале ожидания вокзала, на красивом мраморном полу, я мальчишкой в лютый мороз, отморозил пальцы на ногах, в ожидании поезда, на котором должна была приехать мама из Ростова.
Здесь же, по - соседству с вокзалом, в амбарах «Заготзерно» мы, пацаны, уже при оккупантах, воровали горелую пшеницу. И там, в амбаре, нашел свою смерть от автоматной очереди фашиста, мальчик, имя которого мы даже не знали.
Вот сюда, в феврале 1943 года, на станцию, со стороны аэродрома, где немцы сделали узел сопротивления, укрепив жилые бараки, наступали советские солдаты-освободители, среди них был и мой товарищ по профессии, художник Александр Богданов. Это его картина, «Освобождение Азова» украшает наш Краеведческий Музей.
Сюда уже в 1944-45 годах приводили поезда-теплушки с женщинами - азовчанками, ездившими на Украину менять вещи на хлеб, кукурузу, горох, ячмень. Среди них была и моя тетя, из села Займо-Обрыв - Пелагея Коновна Коцарь. Это она во время оккупации прятала у себя семьи азовчан, преследуемых фашистами, - Романцовых, Мирошниченко, мать партизана Острожного, свою сестру Елизавету с детьми, раненого своего брата красноармейца Якова Малого. Всего в доме на окраине с. Займо-Обрыв у старой ветряной мельницы скрывалось от фашистов более двадцати человек. И все находили тепло и ласку у этой простой русской женщины.
Сегодня наш старый вокзал после евроремонта выглядит парадно - празднично. Я приехал к моему вокзалу уже с поседевшими висками, чтобы постоять на перроне моего детства, и склонить голову у тополя, где остался на веки мой дружок - Миша Заболотный, откуда ушли в вечность близко знакомые мне люди, ушли, чтобы мы жили.
Пусть будет благословенна память тех, чьи имена я упомянул в своих воспоминаниях.
ПОДАРОК АВИАДЕСАНТНИКА
Вот и настал Великий час Победы над фашизмом, закончилась Мировая война. Пошли первые эшелоны с демобилизованными. На улицах нашего городка все чаще можно было встретить мужчин.
Ехали с войны по-разному, везли трофейные вещи, легковые машины, а один, поговаривали, привез с фронта миллион швейных иголок и даже подсчитывал доход от их продажи, а в основном возвращались с пулями и осколками в теле.
А вот молодой солдат-десантник Александр Степанов с нашей улицы Ломоносова привез с войны... старую, исцарапанную гитару и песни. Да! Да! Песни! Песни были разные, вечерами мы, подростки, шли на лавочку и ждали нашего кумира. Он выходил к нам в солдатской одежде, из-за расстегнутого воротника гимнастерки была видна тельняшка.
Пел он нам – «Дороги» и «Землянку», песенку летчиков, в которой были такие слова:
Эх! Крепки ребята ястребки,
С «Мессершмитом» справится любой.
Разогрей нас жарко, фронтовая чарка,
Завтра утром снова в бой ...
А больше всего нам полюбилась песня о фронтовых друзьях, вот ее слова, спасибо память сохранила их и через пятьдесят с лишним лет:
Горит закат волшебными огнями,
И дремлет купол замка в этот час.
И тихий ветер вьется над горами,
И горы ветра слушают рассказ.
Их было три, как три родимых брата,
Война в одну судьбу их всех свела.
Один с Москвы, другой из Краснодара,
А третий из Азова-на-Дону
Все знали их как радостную тройку,
В атаку смело, гвардейцы тройкой шли.
В свободный час просили братцы спойте
Любимую «Землянку» и «Часы».
Пройдут года, за сотни перегонов,
Один - вернется в дальний - Краснодар.
Другой в Москву, а третий ближе к Дону,
Чтоб мирно жить в расцветшие года.
Песенка «Часы»- это песня аллегория на нацистский режим, который трещал по всем швам к концу войны, вот небольшая, финальная часть из этой песенки:
Часы пока идут, и маятник качается,
И стрелочки бегут и все как полагается.
Но механизм у них плохого сорта,
Часы скрепят, пружина стерта.
А коль прислушаться к часам,
Их нужно выбросить как хлам.
Вот такое богатство привез с войны кавалер двух орденов Славы, рядовой-десантник Александр Степанов. Его благословенный дар, мы, подростки приняли, и с благодарностью пронесли всю жизнь. Мы с друзьями пели его песни на полубаке эсминца Бдительный в Южной бухте Севастополя, и на далекой 24-й базе Черноморского флота, его песни звучали и на стратегическом аэродроме под Полтавой, где служили мои друзья детства.
СНАЙПЕР ИВАН КАЛАШНИКОВ
Осенью 1941 года, когда фашисты рвались к Москве, 440 артполк, сформированный на пятый день войны в Ростове на - Дону, занял оборону в районе г. Серпухов. Два месяца стояли мужественно на защите столицы донские артиллеристы. За отвагу и мужество, проявленные при обороне Москвы, 8 января 1942 года полку было присвоено звание 1-го Гвардейского.
В этом полку служили наши земляки - азовчане - начальник разведки дивизиона Валентин Павлович Колесников, разведчик М.М.Фатеев, заряжающий орудия И.К. Панчеха, наводчик Онищенко В.А., командир орудия Рожнов И.Г., Рыбокян Григорий, Коробко Федор и Калашников Иван Григорьевич, о нем наш рассказ.
Наша первая встреча с Иваном Калашниковым приходится на весну 1945 года. Тогда мы, группа учащихся РУ №17 в г. Азове, высыпав из здания училища, затеяли дружескую потасовку, в этой группе был и автор этих строк. Проходившему мимо военному слегка досталось от расшалившихся подростков. И тот, обернувшись, громко и резко скомандовал: « Слушай мою команду! В две шеренги становись!» Мы мигом, выполнили его команду (училище-то было военизированным).
А через несколько минут было выстроено все училище. В присутствии руководителей училища военный с погонами старшего сержанта, с орденами и медалями на кителе, красиво облегавшим его крепкую фигуру, подав команду: «Смирно!» - начал довольно резко нас отчитывать за поведение: «Когда ваши отцы и братья на фронте кровь проливают, вы в тылу…»
Конечно человек, вернувшийся с фронта раненым, да еще с орденом Красного Знамени на груди, - знал что говорил. Даже спустя более полувека я помню первую мою встречу с Иваном Григорьевичем Калашниковым - знатным снайпером Западного фронта.
В тревожные дни обороны Москвы у командира разведки 2-го дивизиона лейтенанта Колесникова В.П. забот полон рот, а тут земляк - азовчанин Иван Калашников, командир тяги, бывший отличный охотник одолел своими просьбами: «Возьми в разведку, я же охотник, соображаю, как охотиться на зверье, волков бил, ну а фрицев». Настойчивость земляка взяла верх, и с ведома командования Калашников был зачислен в разведгруппу.
Охотничий зуд не давал покоя Калашникову ни днем, ни ночью. И тогда лейтенант Колесников ночью ушел с ним в нейтральную зону. Днем они вели разведку-наблюдение, а – перед уходом с двух выстрелов Иван из простой винтовки снял двух фрицев. И пошло-поехало, с легкой руки В.П. Колесникова Иван Калашников стал снайпером - разведчиком дивизиона, счет фашистам был открыт.
Читаем запись в красноармейской книжке И. Калашникова: «Награжден орденом Красного Знамени № 0887 за уничтожение немецких оккупантов. За период с мая по сентябрь 1942 года убил 204 гитлеровца».
А в это время в оккупированном Азове совершается зверская расправа, фашистами расстреляны родные Ивана Калашникова: отец Григорий Иванович, мать Василиса Лаврентьевна, братья Владимир и Николай.
Об этом, он узнает уже после освобождения Азова от немцев.
1957 год. Мы, заводские рабочие, помогаем подшефному колхозу им. XX партсъезда строить мехток. Во время рытья траншеи кто-то нашел старый ржавый ствол винтовки, а во время перерыва И.Г. Калашников, а это был тот самый бравый старшина, что отчитывал нас ремесленников в конце войны, взяв в руки ржавый ствол, произнес: «Голубушка! Как же ты здесь оказалась? Жив ли твой хозяин...?», и неожиданно для нас рассказал, как стал снайпером, как бил фашистов не за страх, а за совесть.
«Первых шесть фрицев я снял из такой вот винтовки образца 1891 года инженера Мосина, хорошо помню ее голубушку! Потом на нее приспособили оптический прицел и дело пошло лучше, я охотился на пулеметчиков, немецких офицеров и служебных собак. Зарубок на ложе было уже за три десятка, когда я взял первого ученика на охоту. Немцы поняли, что имеют дело с опытным снайпером, и стали после каждого нашего редкого, но меткого выстрела накрывать площадь плотным минометным огнем. Все шло хорошо, пока мы один раз замешкались с переменой места и были накрыты обстрелом. Напарник сразу погиб, а я контуженный долго отлеживался в госпитале, в Москве. Подлечился и снова взялся за дело. К концу зимы сорок пятого на счету у меня было 348 фрицев.
Последняя охота принесла огорчение. Я лежал, выслеживая фрица-снайпера, была настоящая дуэль, а погода стояла мерзкая, сначала лил дождь, а потом ударил мороз. Я примерз к земле-матушке основательно, мои валенки превратились в глыбы льда. Пошевелиться я не мог, не то, что сменить позицию. Я знал - одно мое движение и снайпер, следивший за мной, сделает свое дело. Только терпение решало исход поединка. И вот он не выдержал, уже в сумерках слегка приподнялся на фоне светлого горизонта, я бил по силуэту и не промахнулся. Это был последний фашист, последняя охота.
Чтобы совсем не лишиться обмороженных ног пришлось лечь надолго в госпиталь. А весной 1945 года меня демобилизовали как негодного к строевой службе. Привез я домой подаренную мне Маршалом Монголии Чойболсаном снайперскую винтовку с дарственной надписью и высший орден Монголии», - так закончил свой рассказ Иван Григорьевич Калашников.
И снова документы повествуют: «… членом Военного Совета фронта генералом Сычевым вручена на вечное пользование винтовка БЭС 6898, оптика № 8242, именные». ( Запись в красноармейской книжке)
«...Маршал Монголии Чойбалсан на торжественном собрании части вручил знатному снайперу Западного фронта, донскому казаку И. Калашникову, боевой орден своей страны» (из книги «Нам дороги эти позабыть нельзя» командира 1-го гвардейского артполка полковника К. Турчанинова).
Рассказывает супруга Ивана Калашникова: «Он был заботливым отцом, хорошим мужем. Заядлый охотник и рыболов, он имел много друзей, на работе его уважали. Правда, частенько бывал резок, но это издержки войны. Уходя из жизни, Иван Григорьевич просил: «Передайте ордена и медали внуку, пусть знает как его дед защищал Родину, пусть помнит и своим детям накажет,- что нет дороже России для русского человека». Последнее пожелание его мы исполнили», - заключает Раиса Филипповна.
Дочь Людмила Ивановна вспоминает подробности: «А ведь у папы милиция отобрала винтовку. Она была с металлической пластинкой, на которой выгравирована дарственная надпись, он очень берег ее. Я помню, как сотрудники милиции издевательски предлагали отцу: «Сними на память себе пластинку с надписью». Отец очень переживал, что с ним так поступили, замкнулся надолго в себе, это сказалось и на его здоровье. Он писал жалобу-заявление Министру ВС СССР, но ответ получил от местного, мелкого чиновника».
И вот я держу пожелтевший от времени лист, в котором старый солдат рассказывает министру: «За боевые мои действия на слете снайперов (до этого мною лично уничтожено 202 фашиста) я был награжден орденом Красного Знамени и именной винтовкой, лично членом Военного Совета генерал-майором Сычевым. Из этой винтовки я еще уничтожил 216 фрицев и 16 связных собак, таким образом, мною убито 418 немцев и 16 собак. А группой снайперов под моим руководством уничтожено более трех тысяч фашистов».
Далее ветеран описывает само унижение - момент изъятия именного оружия. Он просит министра восстановить справедливость. Но чиновный люд поступил как всегда ... отделался отпиской.
Но не забыто доброе, ратное дело знаменитого снайпера, донского казака Ивана Калашникова, о его подвиге рассказывают его друзья-однополчане. Его славу оценят потомки и воздадут должное его боевым делам.
МУЖИКИ
Рассказ
Брошенная отчимом пустая бутылка вслед убегающему Сашке разлетелась, ударившись о дверной косяк. Сашка не помнил, как выскочил из комнаты и очутился в одной рубашке под лестничной клеткой.
Только здесь, подавляя слезы, обиды, он почувствовал жгучую боль в шее. От прикосновения рука стала мокрой. Осколок бутылки, брошенной пьяным отчимом, врезался мальчику в шею. Присев на корточки в углу, и не сдерживаясь, плакал навзрыд, зажимая рану своей маленькой детской ладошкой. А кровь проступала сквозь пальцы, текла по спине, к тому же холод сковывал детское худенькое тело.
Внезапно дверь отворилась. Кто-то остановился у входа.
- Кто здесь? Кто плачет? - Человек подошел и, протянув руку, выволок Сашку на свет.
- Саша, ты? Что случилось? Это кровь? А ну пошли со мной!
И старик Максимыч, живший на первом этаже, силой повел мальчика к себе.
Через полчаса Сашка лежал на диване в квартире старого одинокого моряка с перевязанной шеей и напоенный чаем с десятком капель коньяка в нем. Максимыч сидел у Сашкиных ног о чем-то размышляя, а у мальчика закрывались глаза, ему сильно хотелось спать. На душе было спокойно и тепло. Старик знал трагическую судьбу двенадцатилетнего соседского мальчишки. В один год умерли его бабушка и мать, он остался с отчимом, который вскоре запил.
Утром, пока Сашка спал, Максимыч поднялся и позвонил в квартиру к Суриным. Дверь открыл Федор, тридцатилетний Сашкин отчим. Получив боцманским кулаком мощнейший удар и сдобренный соленым, трехэтажным матом, Федор, как щепка, полетел вдоль прихожей. Еще не сообразив, кто и за что его, он стоял приподнятый Максимычем за шиворот, получая дополнительные тумаки. Отбросив полупьяного Федора, Максимыч опустился на стул.
-Ну, вот что Федор, ты тут квартирант, и не больше! Собирай свои шмотки и убирайся. Чтоб через час тебя здесь не было! Увижу -изуродую как бог черепаху, ты меня знаешь! Ключ от квартиры брось мне в почтовый ящик. Все! Будь здоров, голубец!
И Максимыч удалился.
Сашка, проснувшись, лежал и вспоминал, что произошло вчера. Придя вечером из школы, Сашка не нашел ничего съестного на кухне. Отчим, как всегда, был пьян, и Саша не сдержавшись, высказал ему все, что накипело на душе за полгода после похорон матери. Вспомнил и пропитую мамину шубу, и другие вещи, неоплаченную квартиру, чужих женщин и голодные дни, когда мальчика кормили соседи и родители школьных друзей.
Пьяный Федор ответил бранью и запустил в Сашку башмаком. В ответ Сашка сдернул с кухонного стола клеенку с недопитой бутылкой водки и остатками закуски. И тогда Федор, плохо соображая, бросил пустую бутылку в убегавшего мальчишку. От бутылки Саша увернулся, но осколками был ранен.
…Дверь тихо открылась. На пороге стоял, щуря глаза, и улыбаясь, в седенькие усы, Максимыч. «Проснулся? Как спалось? Вставай - будем завтракать! Да и поговорить надо по-мужски».
За столом на кухне старик рассказывал своему юному соседу: «Я с утра наводил флотский порядок! Выгнал твоего отчима из квартиры…» Сашка не дослушав, вскочил: «Как выгнал? Зачем? Он же…»
А в голове мальчишки пронеслись годы, прожитые с отчимом. Было всякое, но больше хорошего. Мальчика подавляла безысходность его положения. И снова голос Максимыча твердый, уверенный: «Я знаю, тебе тяжело, ты привык к нему, но так жить нельзя! Ему без тебя тоже будет плохо, но он должен почувствовать, что отвечает за тебя перед памятью твоей матери, если он ее любил. Пусть помучается. Если поймет свою ошибку - станет человеком! Нет - будет бомжем! На этом разговору шабаш, Саша!»
Прошло полгода. Неожиданно Сашка получил денежный перевод на довольно большую сумму от отчима с припиской на обороте: «Сынок прости, если можешь, мне очень трудно без тебя». Прочитав приписку, у Саши сжалось сердце, он живо представил маму, бабушку и папу Федю - веселых и счастливых в их первую новогоднюю ночь. Сашка, зажав перевод в руке, упал на диван и залился слезами. Он давно простил отчима. Он все уже забыл, ему хотелось, как раньше, прижаться к нему, к его сильному телу.
Где он? Где его искать? Истерзавшись, мальчик уснул. Так и застал его Максимыч, в комочек свернувшимся на диване. Подняв с пола перевод, старик все понял.
Приближался родительский день. Максимыч с Сашей привели в порядок могилы бабушки и матери. «Все должно быть как у людей», - заявил старый боцман.
В теплый весенний день, придя на могилы близких, Сашка вдруг вскрикнул: «Деда, глянь! Цветы кто-то принес!..»
А Максимыч уже заметил стоявшего в стороне Федора. Но не успел произнести и слова, как услышал: «Папа!». И увидел Сашку, бежавшего к шагнувшему ему навстречу Федору.
Старый моряк не одержал слез, увидев, как перед двенадцатилетним мальчишкой, преклонив колено, стоял и просил прощения его отчим Федор.
АДАМЧИК
Быль
Старенький морской «охотник», миновав мыс Фиолент и Херсонский маяк, входил в Стрелецкую бухту Севастополя. И все время, пока длилась эта прогулка, организованная для ветеранов Черноморского флота, меня не покидала мысль о том, что произошло в тот день. Я смотрел на человека, стоявшего рядом со мной, и мысленно перебирал события почти тридцатилетней давности.
Война подходила к концу. Она шла где-то на Западе, а мы в тылу уже полностью перешли на рельсы мирной жизни. Азов поднимался из руин, но рабочих рук не хватало. Судоверфь уже выпускала свою продукцию силами женщин, стариков и подростков.
Работали мы по 12-14 часов. Не дай Бог кому-либо опоздать. Сразу - под суд. На работу приходили за полчаса до начала смены. Огороженные колючей проволокой, без права выхода за проходную в рабочее время, мы умудрялись получать хлеб по карточкам в магазине, который был расположен за пределами предприятия. А хлеба тогда мы получали по 800 граммов. Это была норма для рабочих тяжелой промышленности в военное время.
У меня перед глазами незабываемая картина: наши мамы стоят по другую сторону колючей проволоки и ждут, когда сыновья получат хлеб. Отрезав себе по ломтику на целый день, остальное передавали домой, И такое продолжалось до декабря 1947 года, когда отменили карточную систему.
Однажды мастер корпусного цеха Николай Васильевич Карыгин привел к нам в бригаду мальчишку (я тогда «ходил в бригадирах»). Отозвав меня в сторону, он сказал: «Это сын бендеровца. Будет работать у вас в бригаде. Обедать будет в нашей столовой вместе с вами. Будешь его забирать у проходной, у конвоиров и сдавать им в конце смены. Его фамилия Кушнир, зовут Адамом. Отец его работает здесь же. Смотрите за ним. Воспитывайте...»
Так появился у нас Адамчик. Это был мальчишка лет двенадцати. Худой, с большими испуганными глазами; Он плохо говорил по-русски, а одет был еще хуже нас. На голом теле он носил огромные мужские стеганые на вате штаны. Вместо рубашки под драной фуфайкой - грязная женская кофта. И это было весной, когда стояли теплые дни.
Дома я рассказал о новом работнике. Мама начала плакать и попросила завтра подвести Адама к ограде.
На следующий день мы с Адамчиком подошли к изгороди. И каково было мое удивление, когда я увидел, что женщины, стоявшие за проволокой, плача, тянулись руками к мальчику, гладили его, протягивали свертки с одеждой и едой. А он, заливаясь крупными детскими слезами, повторял по-русски: «Мамо, мамо...»
Картина была настолько тяжелой, что даже охрана не посмела помешать этому общению.
Однажды прошел слух, что какого-то зека привалило рухнувшей старой стеной. Как на грех, это оказался Кушнир-старший. Он попал в больницу. А мне поручили сводить Адамчика к отцу. Мы побывали у него. Он держался бодро. Травма оказалась не тяжелой.
Из больницы мы направились в тюрьму. Тюремный барак находился по пер. Красноармейскому, между улицами Ленина и Пушкина. Там дежурный сделал отметку в карточке Адама, и мы отправились на работу. Был солнечный весенний день. И я впервые увидел улыбку на лице Адамчика. Он радовался тому, что отец жив и что слухи о скорей амнистии официально подтвердились.
Адамчик прижился в бригаде. Он был исполнительным и аккуратным в работе. Ребята учили его всему, чему научились сами за свой короткий рабочий век.
...Прощались мы с Адамчиком всей бригадой. Его и отца амнистировали после Дня Победы.
Мы вошли в зал. Находившиеся там матросы и офицеры встали, приветствуя нас. Вдруг меня сзади кто-то схватил в охапку и резко повернул к себе: «Дядя Коля! Ты! Родной», - и стал тискать и обнимать.
Он что-то говорил, а я не мог его признать. Чувствовал сердцем, что это близкий мне человек, но не мог вспомнить его, пока он не сказал: «А я Адамчик! Адама помнишь?»
Да, я теперь знал, кто этот офицер в звании капитана II ранга. Крепко сбитый, красивый мужчина. Мы стояли почти в центре зала, и я, уткнувшись ему в грудь, вытирал скупые мужские слезы, так некстати набежавшие. Все замерли от неожиданности.
Чем бы это закончилось не вмешайся старший по званию и потребовавший объяснений?
Адам Васильевич только представил меня, а рассказ о прошлом пришлось мне вести самому.
Кто бы мог предположить, что наш Адамчик, сын «бендеровца», станет офицером российского флота, что за участие в дальних походах и событиях в «горячих точках» мира будет награжден высокими правительственными наградами и занимать высокую должность.
Адам Васильевич возил меня на кладбище кораблей. В северной бухте Севастополя, у Иккермана, лежит остов эсминца «Б», на котором я начинал свою флотскую службу в далеком 1949 году. В нескольких десятках метров от него – полузатопленный, без палубных надстроек, покоится тральщик «410», на котором нынешний капитан II ранга тралил мины в Суэцком канале…
Так судьбы людей переплелись с судьбами кораблей.
СОЛО НА ТРУБЕ
Лето 1943 года - первое лето после оккупации. В лесу, у х. Харьковского после боев на Миус-фронте расположились на отдых солдаты воинской части. А мы, пастухи хуторского стада,- двое городских мальчишек, занесенные войной из города в село, гоним стадо на пастбище. Ранее утро, прохладно. Село просыпается пением петухов да мычанием коров, все еще жующих свою новую жвачку.
Вот мы уже за хутором. Стадо, не торопясь, бредет через дамбу, на другую сторону пруда. Здесь, в поле около задумчивого темного леса и неглубокой балки с прудом, подернутым сизым туманом, тишина раннего утра особенно ощутима. Солнце еще не взошло, и мы знаем, наверное, как было уже на раз, что с первыми лучами станем свидетелями необычного зрелища – над полем и лесом, над прудом, даже над нашим стадом, польются чарующие звуки трубы. Невидимый музыкант на опушке леса будет исполнять соло на трубе – «Неаполитанский танец» из балета П. И. Чайковского «Лебединое озеро».
Трубач из музкоманды, расположенной в лесу, будет потом еще долго репетировать, но первую мелодию, как гимн новому нарождающемуся дню, он исполняет с первыми лучами солнца.
С этими звуками, рожденными талантом человека, и природа становится вокруг другой - живой, как бы одухотворенной. Эти волшебные звуки очищают душу человека, обостряют его чувства.
Мы хорошо знали трубача музкоманды, а знакомство наше началось с ЧП.
Однажды во время перехода стада через дамбу одна из коров сорвалась вниз в болото и стала погружаться в тину. Отослав напарника в хутор за помощью, я спустился вниз, и стал рвать руками камыш и чекан, подпихивать под животное, но как я ни старался, дело принимало серьезный оборот – рядом с коровой затягивало в болото и меня. Трудно было двигаться, а от коровы наверху осталась голова да часть спины. Ее жалобное мычание и слезы из фиолетовых глаз дополняли тяжелую картину.
Совсем уже обессилив, обливаясь потом, видя свои кровоточащие руки от порезов о камыш, в пору самому было плакать или взывать о помощи, но кого звать, в поле да еще в такую рань.
И тут, как снег на голову на дамбе остановилась армейская фура с солдатами. Двое, сбросив одежду и сапоги, уже подводили веревки под животное, а меня кто-то выволок на берег. Через несколько минут корова лежала почти рядом жива и здорова.
А из хутора бежали женщины. Солдаты же, переговариваясь, обмывали в пруду себя и веревки. Один из них, подойдя, сказал, показывая на большеглазого, худого солдата: «Скажи спасибо, малец, музыканту, это он увидел твою беду и поднял нас на ноги...»
После этого случая мы ближе познакомились с трубачом. Звали его Евгением. И частенько в жаркий полдень мы сиживали с ним на опушке леса, пока стадо отдыхало у пруда, угощая его своими скудными харчами, а он читал нам лекции «о вреде курения». Около месяца отдыхали солдаты на опушке Александровского леса, и вдруг в одночасье исчезли, снова ушли на фронт. А мне на всю жизнь запомнились рассветы под хутором Харьковским. И доныне в моей памяти, чарующая музыка великого маэстро, исполняемая русским солдатом.
СТАРЫЙ БУЛЬВАР
Осенний дождь, я стою у окна, мой взгляд упал на изгородь нашего цветника у дома, и вдруг вижу рваный осколками бомбы или снаряда покореженный металл решетки, и вспомнил… страшный 1942.
Этой старинной работы кованой решеткой был огорожен наш старый бульвар (ныне красавец Петровский). Во время оккупации нас, мальчишек, заловили немецкие солдаты и заставили забрасывать воронки от бомб и снарядов на проезжей части, которая была покрыта булыжником. Вокруг были одни руины, пустыми глазницами смотрели на мир здание педучилища, старый кинотеатр «Октябрь», а от госбанка оставалась гора битого кирпича. Стены нынешнего музея были закопчены после пожара.
Офицер – немец, по-моему, это был геркомендант города Меер, опираясь на решетку начищенным до блеска сапогом и постукивая по второму красивым стеком, наблюдал за нашей работой. Он был не один, кроме солдат охраны, с ним была старушонка, вся одетая в черное. Она напоминала нахохлившуюся черную птицу.
Двигаясь от педучилища в сторону школы №1 и забросав около десятка воронок группой человек в пятнадцать, нам с моим другом Володей Васильченко удалось сбежать, прыгая через рваную осколками и искореженную декоративную старинную ограду.
После оккупации изгородь восстановили и даже покрасили в зеленый цвет. Весной 1943 года у разбитого госбанка остановилась колонна новеньких американских студебеккеров, мы, мальчишки, сидели на ограде и любовались ими и угощали солдат-шоферов махоркой-самосадом из самодельных алюминиевых портсигаров.
Кстати, война научила делать не только портсигары, мы умели делать из жестяных консервных банок кружки, ремонтировать обувь и даже делали ботинки на деревянной подошве, а гвозди сапожные делали из сухой березы. Послевоенная культурная жизнь азовчан протекала в пределах старого бульвара. Здесь гуляли вечерами, знакомились, назначали свидания.
За культурной и политической жизнью азовчан в пределах бульвара следили сверху: - РК ВКП (б), а с концов бульвара - Ленин и Сталин, точнее, их монументы. Иногда к ногам отца народов несведущие в политике селяне сваливали горы арбузов и дынь, или ящики с помидорами. Тогда здесь шла бойкая торговля, роились мухи, и слышалась свара очередников с русским многоэтажным матерком.
Вдоль бульвара, кроме кинотеатра «Октябрь», располагалось около полудюжиной веселых мест, где можно было выпить на ходу кружку пива с прицепом (сто граммов водки) и закусить парой раков, тут же, у дяди Васи.
Свернув с бульвара в подворотню и спустившись в подвальное помещение, попадешь в ночлежку - нелегалу, пятерка - ночь, была в те годы такая. Вас встретит тетя Маша - бандурша (таких во все времена называли таким именем), с синяком под глазом, с нечесаной головой, и, обдав вас водочным перегаром, произнесет хриплым голосом: «Пожальте, гости дорогие»!
МОЯ АРКАДИЯ
Большая зеленая лужайка у нашего дома стала местом постоянных встреч, почти всего нашего квартала. Дедушки и бабушки с внуками, одинокие старики, коротают здесь свое время, рассказывая друг другу о своем прошлом, делясь новостями и строя планы для нашего правительства.
Я познакомился со стариками, которые каждый вечер приходили сюда со своим внуком Аркашкой, шустрым, не по годам, сообразительным мальчиком, гонявшим футбольный мяч, со своим подвижным дедом.
Бабушка, ее звали Екатерина Николаевна, постоянно следившая за своим старым и малым, покрикивала на старика.
-Угомонись, Арик, дай мальчику отдых!
Старик же, вопреки призыву супруги, играл в мяч и театрально падал на смех и радость своему внуку и его друзьям.
- Вот такой он и есть, всю жизнь в бегах и суете и, думаете для себя, нет, для друзей и знакомых тоже! - заключила бабушка Катя.
И неожиданно, видимо для самой себя, предалась воспоминаниям.
Время было тяжелое, шла война, был голод, холод, да и немец подходил уже к Ростову. Нас мобилизовали на рытье противотанковых рвов вокруг Азова.
Работа была тяжелая, мы долбили мерзлую землю ломами, жгли костры, оттаивая участки земли, что мало помогало нам.
Однажды мне передали, что в с. Займо - Обрыве умерла моя бабушка, единственный родной человек на земле. Мама моя умерла еще до войны, а отец был на фронте. Меня отпустили на похороны, на два дня.
После похорон, меня ни что не удерживало в селе, и я отправилась в Азов пешком, конечно, в то время ни о каком транспорте не было и речи.
Пройдя порядочно уже от села, меня догнала автомашина, такая маленькая, кабина и небольшой кузовок. И вдруг, уже проехав меня, остановилась. Я подошла, рассматриваю машину, она вся грязная, помятая и пробитая осколками, с разбитым передним стеклом, шофер распахнул дверцу.
-Так мы едем, или как? - окликнул меня водитель.
Я села, поздоровалась, сказала куда еду, и стала незаметно рассматривать военного за рулем. Машину он вел одной левой рукой, правая была в бинтах по локоть, сам он, заросший недельной щетиной в грязной фирменной одежде и, видимо, долго немывшийся.
Ехали молча, дорога шла вдоль моря, и солнце уходило за горизонт, все вокруг преобразилось, стало необыкновенно красиво, и вдруг водитель предложил: «Давай полюбуемся закатом, я давно не видел такой красоты!»
Машина на шоссе, а мы стоим у кромки спокойного моря, я смотрела на закат, и меня охватило необыкновенное чувство, которое я ни раньше, ни потом не испытывала. Был какой-то прилив сил и энергии, я была частицей природы, частицей вселенной.
Видимо, в таком состоянии был и водитель, он подошел ко мне и обнял за талию: «Красиво, правда! Давай!» Я не сразу поняла, о чем речь. А когда сообразила, резко оттолкнула его, причинив сильную боль раненной руке, от боли лицо его потемнело, со лба он рукавом смахнул неожиданно появившиеся капли пота и, вдобавок, наговорила много грубых слов.
Вскоре мы въехали в Азов, водитель подвез меня прямо к дому, я сказала спасибо, и мы расстались. Уже дома я обнаружила пропажу, забрав узел с вещами, я забыла сумочку, в которой, кроме небольшой суммы денег, были документы на бабушкин дом в селе. К беспокойству о пропаже меня беспокоило еще что-то, а что я не могла понять. Все чаще мелькала мысль о просьбе водителя, его слово: «Давай!»
Сказанное легко, полушепотом, оно стало для меня каким-то призывом, символом, оно не давало мне покоя.
Я рассуждала, молодой человек вырвался из пекла войны живой, и снова туда же вернется. Была ли у него когда-нибудь женщина? Что он знает о жизни вообще? Останется, ли он жив, и оставит ли после себя какой-нибудь след на земле?
С этой мыслью я легла спать, с ней я и проснулась утром, и весь день беспокойство не покидало меня, все, что я ни делала, или о чем ни думала, все сводилось к одному…
В конце дня я зачем-то подошла к окну, и чуть не вскрикнула, у дома стоял вчерашний, израненный автомобиль.
Стук в дверь, и я мигом распахнула ее. В проеме стоял вчерашний военный, но в цивильном костюме с подвязанной рукой, вдругой он держал мою сумочку, и, улыбаясь, что-то говорил, а я думала, вот, что меня терзало: я хотела видеть его, говорить с ним.
Потом мы долго пили морковный чай, вели какие-то разговоры, о чем не помню. А чувство то ли вины, то ли долга перед Аркадием, так звали моего гостя, не покидало меня. Кстати, моего папу тоже звали Аркадием, совпадение, как сказали мне тогда умные бабушки, не напрасное…
Неожиданно какая-то сила заставила меня встать из-за стола, я ушла в другую комнату, задернула занавеску, разделась и легла в постель, и только тогда тихо позвала: «Аркадий, иди ко мне!»
Через неделю мы расстались, он снова ушел на фронт.
Война стояла уже у порога, город постоянно немцы бомбили, наш дом был почти разрушен, а вскоре, немцы оккупировали все Приазовье. Я уехала жить в Займо - Обрыв, и там родила мальчика и назвала его в честь отца – Аркадием, с которым была прервана всякая связь.
Война шла к концу, наш дом снесли совсем, а нам дали квартиры, здесь же неподалеку, и даже рядом с нашей лужайкой.
Прошло около трех лет, свою историю я рассказала случайно своей соседке-учительнице местной школы, а она, как потом оказалось, пересказала своей дочери-журналистике. Так моя исповедь оказалась в печати и не только в местной.
Был вечер, как всегда мы с Аркашей гуляли здесь, на лужайке, и тогда здесь собирались старики и детки с матерями, только скамейки были другие.
Дети шумели, играли, мы обменивались новостями. Вдруг меня охватило какое-то беспокойство, я глазами нашла Аркашку, с ним было все в порядке, а тревога росла. Справа по дорожке к нам шел человек в военной форме.
Меня какая-то сила заставила встать, я бросилась к Арику, схватила его на руки, и замерла, офицер шел к нам.
Я как будто издалека услышала его голос, близкий мне голос: «Здравствуй, Катенька! Здравствуй…» Он, еще говорил, а у меня из глаз хлынули слезы радости, это был мой Аркадий, мой Арик живой!
Он целовал меня, держа на руках своего сына. Вокруг шумели женщины, наблюдая нашу сцену. Как я ненавидела их всех в тот миг, я боялась, что они отнимут у меня мое счастье.
С тех пор прошло почти 30 лет, наш сын военный, его семья живет здесь неподалеку, и мы имеем внука и тоже Аркадия, да вон он шалун с дедом мяч гоняет.
ГОРЯЧАЯ ТОЧКА - ЕГИПЕТ
Лодка быстро пересекла Дон у порта. Мы любовались гребцом, его движения были четки и рациональны. Ни одного лишнего движения, он не оглядываясь, гнал рыбачий каюк точно к причалу. Так грести и управлять шлюпкой нас, молодых матросов, когда-то учили во флотском учебном отряде, в Севастополе.
Спустя время мы уже были знакомы с гребцом, это был, как и предполагалось старший матрос-черноморец. На обычные вопросы: «Где и когда служил?», - Сергей Шишков отвечал неохотно, но когда узнал, что мы почти в одно время служили в Севастополе, разговорился, и вот что он рассказал о своей службе…
Служить на флот я ушел в 1965 году, закончил учебный отряд и стал служить на эсминце, в минно-торпедной БЧ. Служба пошла хорошо, полюбил я флотскую службу, да и командир БЧ,- старлейХрулев толковый офицер, с таким в разведку можно ходить, как говорят.
В 1967 году драчка между Египтом и Израилем почти закончилась, и Советский Союз обязался помочь египтянам, очистить Суэцкий канал от мин, провести траление, ведь канал имеет международное значение.
И вот перед самой демобилизацией, приходит Хрулев на пост ко мне: «Слушай, Сергей! Есть одно серьезное дело, нужны добровольцы-минеры, поработать за границей надо, я подумал о тебе, может, согласишься?»
А почему бы не послужить доброму делу, я согласен!
Вот так, и уже через неделю, мы, группа из семи человек летели на самолете в Эль - Мансур, старшим у нас был кавторанг. По прибытии, нас – Хрулева, меня и гражданского переводчика Игоря направили в порт Эль - Кантара.
Везут нас на русском УАЗЕ по шоссе, вокруг ни кустика, ни дерева, а солнце у них какое-то особенное - жара страшная, хоть по календарю зима. Редко встречаются автомашины, убогие деревеньки стоят как вымершие, здесь прошла война.
И вдруг нарастающий гул мотора, самолет идет вдоль шоссе, водитель резко тормозит и, сворачивая в кювет, что-то прокричал. Игорь перевел: «Ложись!» А мы и так уже лежали в пыли, вверх задницами. А он гад, как влупил из пушек и пулеметов - взрывы, вой, пыль! «Ну, - думаю, - попал, доброволец, говорили, нет войны, а тут…!» Позже водитель объяснил, что это израильский воздушный хулиган, они здесь частые гости, не соблюдают перемирия. Приехали в небольшой городок, глинобитные домишки с плоскими крышами, поселили нас в гостинице. Город-порт, это слишком громко, улицы узенькие, пыльные, канализации нет, все течет по средине улицы прямо в залив.
Но это не беда, беда вдругом - израильтяне здесь делают ночные налеты.
Вертолет с группой вооруженных солдат ночью приземляется на окраине городка, они входят в город и начинается так называемая зачистка, что они ищут трудно понять, но в страхе держат весь город. Пока наряд охраны - десяток сонных, египетских солдат подоспеет, израильтян уже нет. От греха подальше мы спали на крыше гостиницы, оружия у нас не было, т. к. мы приехали работать, а не воевать.
Через пару дней нам предложили поехать помочь опознать трупы египетских солдат и наших ребят саперов, подорвавшихся на минах. Мы нашли троих русских солдат погибших при разминировании мин-сюрпризов. Мы с старлеем и Игорем пришли проводить катер с погибшими нашими ребятами. И пока Хрулев выполнял какие-то формальности, мы с переводчиком, прогуливаясь вдоль пирса, обнаружили два трупа наших матросов уже объеденных акулами. Было горько и обидно, что так безалаберно, ни за что гибнут наши ребята. Я немедленно доложил об этом Хрулеву. Конечно, погибших подняли и с воинскими почестями отправили на базу.
В этот день я узнал, что старлей Хрулев, здесь, в Египте находится в качестве Советника, я его вестовой (а не минер), Игорь - переводчик. Оружие нам не положено и участия в боевых действиях мы не должны принимать.
Вскоре мы были на эсминце. Этот корабль английской постройки, участник Второй мировой войны, нес патрульную службу в пределах Суэцкого залива, а сейчас находился в порту, чтобы принять нас на борт, получить топливо и ждать приказа на выход в море.
Хрулев с первого часа взялся за организацию службы строго по корабельному уставу, благо все уставы корабельной службы флотов мира, мало, чем отличаются друг от друга.
Здесь, на рейде не было службы оповещения, и связи, а в бухте, кто во что горазд. Стоянки не принято менять, да, и стоят несколько кораблей вместе, у одной бочки. На всех судах, почти круглые сутки гремит музыка, какие-то шлюпки и катера, снуют и швартуются к парадному трапу, а ночью матросы привозят к себе в кубрик девок и за плату потешаются все желающие.
Советник Хрулев, все советовал командиру эсминца Амиру стать на бочку в глубине бухты, уж слишком часто стали появляться израильские самолеты. Сначала они постреливали с высоты из пулеметов, потом стали пикировать и стрелять, это уже вызывало тревогу, а Амир все откладывал отвод корабля в глубь рейда, подальше от скопища судов.
Введенные старлеем учебные тревоги, аврала и прокручивание механизмов и проверка боевой подготовки личного состава - не нравились команде, да и офицерам тоже. На нас смотрели косо, а Хрулев все ужесточал требования, и все равно времени не хватало, чтобы эсминец сделать боеспособным, единым организмом.
В тот день египетский танкер – заправщик подошёл к борту эсминца и началась перекачка топлива. Хрулёв потребовал немедленно прекратить заправку у борта и добился своего. Не успел танкер отойти от эсминца даже на полкабельтова, как со стороны солнца появились фантомы с израильскими опознавательными знаками. Самолёты сразу вошли в пике и… Я увидел в следующий миг: мощный взрыв на месте, где только что был танкер – заправщик. Вверх летели рваные остатки танкера вперемежку с телами экипажа. Нас только обстреляли, а на рейде горели два сторожевика, стоявшие рядом, и рыбачья шаланда.
Вот тут-то Амир и заторопился, была подана команда «по местам, с якоря сниматься», боевую тревогу даже не объявляли, да и было уже поздно. В небе появились снова фантомы, их было четыре, и все шли на нас. Первый попал в левый борт, ниже ватерлинии, в пробоину хлынула вода, и сразу появился крен на левый борт. Это усложняло стрельбу корабельных средств защиты. Зато для атакующих появилась возможность для успешного завершения атаки, чем они и воспользовались.
Две ракеты под днище, а одна в отсек, где хранились боезапасы решили судьбу эсминца. Он начал резко валиться на левый борт. Экипаж стал покидать судно. И через минуту – все мы: Хрулёв, Амир, я и ещё несколько матросов-египтян карабкались по скользкому днищу к боковому килю.
Взобравшись на днище и едва удерживаясь на нём, обнаружили отсутствие нашего Игоря – переводчика. Вдобавок я вспомнил, что он не умеет плавать. В десятке метров от нас двое египетских матросов то ли спасают, то ли топят третьего. И только русский матерок выдал в нём русского переводчика. Нам же пришлось, сбросив одежду, уходить с тонущего корабля. До берега доплыли сравнительно легко, но радости от спасения было мало, уж слишком много среди экипажа было потерь. Пропали наши вещи и документы, с собой не удалось унести ничего, всё поглотило море: оно стояло спокойное, как будто здесь не было никакой трагедии. Что поразило меня, ни одно египетское судно не пришло на помощь гибнущему экипажу.
Командир эсминца Амир, этот сильный и мужественный человек, боевой офицер, отвернувшись от нас, сидя в стороне не камне, плакал. А мне было стыдно в одних плавках сидеть на камнях древнего Египта и ждать, когда мне дадут какие-либо штаны, подберут и обогреют.
В голове всё-время вертелась мысль: « Зачем мы здесь? Зачем нам этот позор?» Я матерился, вспоминая все обороты этого искусства, но камень на сердце оставался. Да, мы занимались не своим делом! Наше дело – траление, а нас заставили командовать расхлябаной, небоеспособной единицей чужого нам флота. Я говорю «нас» имея в виду талантливого военного моряка, старлеяХрулёва, который в это время подошёл и сел молча рядом с Амиром. Так они сидели, пока к нам не подкатил наш УАЗ с кое-какой одеждой.
ВОПРЕКИ ЗАКОНАМ ВОЙНЫ
День был морозный, солнечный; снег, выпавший ночью, больно слепил глаза. Дышалось легко после пасмурных дождливых дней, и ни что не предвещало беды.
По всему было видно, что командование готовило наступление на село Шали на рассвете. Меня с Костей Бойко с вечера выдвинули в ПГД (подвижная дозорная группа), у нас рация, и, заняв разбитый сарай метрах в двухстах от села, мы сообщали всё, что удавалось увидеть в сумерках на улицах села и его околице.
Когда стало темнеть, на краю села началось движение каких-то теней, но трудно было понять, то ли они у села, то ли рядом с нами. Костя начал сообщать о подозрительном движении, но связь с ротой была неожиданно нарушена, мы забеспокоились, и я дал две сигнальных очереди из АК, по месту, где недавно мелькали силуэты.
А дальше… всё произошло молниеносно: за спиной у Кости рванула граната, брошенная кем-то через разбитое окно, я только и успел подумать, что Костик погиб, как был подмят тремя боевиками- чеченцами. Удар чем-то тяжёлым по колену и в солнечное сплетение и мне стало ясно, что дело имею с профессионалами.
Протащив меня по снегу метров триста, в каком-то сарае кинули в погреб и закрыли люк. На верху слышались голоса, что-то передвигали. А я полулежал, не мог пошевелиться, колено распухло, сидел полураздетый, с меня сняли ботинки и куртку, сидел на каком-то тряпье и массажировал колено.
Прошло много времени, как вдруг открылся люк, и пожилая чеченка в ведре спустила мне полулитровую банку молока и хлеб. Она что-то говорила по-чеченски, а потом заключила по-русски: «Не бойся, тебя не убьют, продадут хозяину, в горы…». Люк снова закрылся, а я в темноте ел хлеб и запивал молоком.
Ночью меня подняли наверх. В комнате трое молодых чеченцев, втащив меня в «Ниву» и завязав глаза, накрыли солдатским одеялом полураздетого, с распухшей ногой повезли неизвестно куда. Ехали долго и по тому как петляла машина я понял – едем в горы. На рассвете въехали в село. Как потом я узнал, это было село Далы, в Дагестане. Остановились, содрав с меня одеяло, вытащили из машины и босого втащили в дом. Хозяин дома, взглянув на мои ноги, стал, как я понял, ругать моих похитителей. Те принесли из «Нивы» старый замасленный армейский бушлат и стоптанные ботинки, таким образом, обрядив меня, втолкнули в какой-то чулан.
Примерно через час окоченевшего ввели в тёплую комнату. «Вот ты и дома! Он твой хозяин!» - объявил бородатый боевик, дыша в лицо водочным перегаром, указывая на пожилого человека.
Так я оказался в семье Магомеда Толобаева, дагестанца, учителя местной школы, живущего в горном селе Далы.
Магомед Амарович сразу сказал: « Если хочешь бежать, я возражать не буду! Но учти, зимняя дорога в горах для тебя будет твоей последней дорогой! Сиди здесь, помогай по хозяйству мне, а весной будет видно». Я понял, что он прав, и принял его игру.
Спустя неделю, Магомед с оказией отправил письмо, написанное мною, моим родителям.
Я свободно ходил по селу сначала с Азиком, внуком Магомеда, а потом и сам, выполняя поручения хозяина. Кстати, с первого дня мне запретили Магомеда Амаровича называть хозяином. Через несколько месяцев мы с моим неразлучным другом Азиком, уже читали письмо от моих родителей, доставленное нелегально. Мой друг Азик – четырёхлетний человек, весьма шустрый и любознательный, активный, заводила всех наших проделок, на которые дед, да и все домочадцы, смотрели с умилением и сквозь пальцы. Он первым в семье Толобаева признал меня своим.
- Ты кто? Мой папа? – спросил он меня, подойдя вплотную, сидящему у двери, полураздетому, замёрзшему и принёс домашние тапочки.
- Спасибо, я твой друг! – ответил я. Это было в первый день моего появления в семье Толобаевых.
- А…а! А что мы будем делать с тобой?
- Играть, конечно, играть! У тебя есть игрушки?
Азик притащил картонную коробку полную игрушек ломаных и целых, ярких коробочек от иностранных изделий, всевозможных упаковок и пр. Нам никто не мешал, мы рылись в коробке, Азик показывал мне своё богатство. И, как потом выяснилось, за всей нашей вознёй из другой комнаты за нами наблюдала мама Азика – Асмет, по-русски – Ася – черноглазая, стройная, с длинной косой, - дочь горного Кавказа.
Магомед Амарович часто заводил разговоры о том, что происходит между Россией и Чечнёй. Всё искал виноватых, иногда доставал фотоальбом, рассказывал, как служил после войны в Армии во времена Советского Союза.
«У нас в роте служили ребята одиннадцати национальностей, жили мы одной семьёй. После дембеля долго переписывались, ездили друг к другу на свадьбы. Что произошло? Почему наши дети воюют друг против друга? Как могло случиться, что трое политиканов разделили и поссорили миллионы людей, сделали их чужими?» - мучился в поисках ответа Магомед Амарович и не находил ответа.
Через пол года неожиданно, ночью, от Толобаевых меня забрали трое милиционеров. И снова «Нива», теперь милицейская. До полудня мы мотались по горным дорогам, накручивая километры горных серпантинов на колёса автомобиля. Въехав в большой посёлок «Хасавюрт», машина остановилась у Райотдела милиции. Меня ввели в помещение. В комнате двое. Майор объявляет мне: «Вас и ваших товарищей выкупил крупный российский бизнесмен. Вы свободны! В Россию вас сопроводит сотрудник Федеральной службы МВД…»
Через месяц я снова был в своей части, продолжал службу.
Я писал письма Магомеду Амаровичу, передавал приветы и всё чаще ловил себя на мысли, что мне не хватает моего друга плохо говорящего по-русски – Азика. «И только ли его?» - задавал я себе вопрос и боялся признаться, что очень хочу видеть Асмет.
Пришёл день дембеля. В Чечне уже полгода как утихла бессмысленная война. Я уже дома, а мысли там, в горном селе «Далы». Меня влечёт туда какая-то сила. Работа, друзья – всё идёт своим чередом, но когда я остаюсь один, снова вижу дорогие мне лица и слышу их голоса, голоса, ставших близкими мне людей. Азик и Асмет всегда на переднем плане…Я знаю, что долго упираться не смогу, я должен их увидеть! Когда и как не не знаю…
Азик в холодке огромного ореха играет с собакой, здесь же Асмет. Вдруг пёс, насторожившись, зарычал, а потом бросился к калитке, он первым учуял знакомого человека.
Мальчик, увидев Сергея стоявшего у распахнутой калитки, бросился к нему: «Приехал! Я долго ждал тебя! Ты больше не уезжай…» - он обхватил нагнувшегося к нему Сергея за шею и тот почувствовал, как громко стучит сердечко его маленького друга и понял, что один он отсюда не уедет.
Асмет застыла внедоумении: «Откуда он? Я только что думала о нём. Видимо есть небесные силы, помогающие людям искать и находить друг друга».
Магомед Амарович особенно не удивился появлению Сергея, пожав руку гостя, только сказал: « А мы ждали тебя!», - и повёл его в тень огромного ореха. Пожилые люди – мать и отец Асмет давно заметили тягу молодых людей друг к другу. Особую роль в этих отношениях играл Азик. Он был связующим звеном в судьбе матери и этого доброго русского друга Сергея.
Как бы то ни было, а уже через три месяца донская станица Елизаветинская принимала на свою землю новую семью, рождённую вопреки жестоким законам войны.
СПАСИБО, ПАМЯТЬ (светлой памяти человеку доброй души Марии Карташовой)
Только вчера мы поселились у Скляровых, у них нет изгороди-тына на три двора, они все родственники и отгораживаться нет нужды. У крайнего двора сад, в конце которого огромное дерево со спелыми абрикосами. Через пару минут я уже сижу и угощаюсь «фруктой», часть из них опускаю за пазуху.
И вдруг голос: «Ты еще долго будешь там сидеть?» От страха и неожиданности я чуть не свалился с дерева. Внизу стоит хозяин сада, Никита Михайлович Загнойко, стоит с перекосом, у него одна нога - колода, он воевал за царя и отечество и на той войне потерял ногу.
Я слез с дерева, а он вместо того чтобы надрать уши за воровство, обняв меня за плечи произнес: «Пойдем, гостем, будешь!» Это как раз и не входило в мои планы. Мы пришли к его дому - развалюхе, в холодке, за маленьким круглым столом, сидел худой и бледный мальчик лет девяти и ел тюрю деревянной ложкой.
«Садись, угощайся!», - сказал мне дядя Никита и вручил мне тоже деревянную ложку, мальчик не возражал, это был сын дяди Никиты Ванюшка. Мы с удовольствием уминали тюрю - крошенный хлеб, полит постным маслом и посыпан сахаром.
Угощение неожиданно было прервано появлением во дворе молодой, красивой женщины. «Вот и хорошо, все дома, а это кто у вас в гостях?» - произнесла красивая тетенька. На что дядя Никита ответил: «Это наш новый сосед». «Не Сытников ли это будет?» - глядя на меня сказала тетенька. На этот вопрос уже ответил я: «Да!»
Так состоялось за день еще третье знакомство, знакомство с добрым человеком - Марией Карташовой.
Лето подходило к концу, я уже имел друзей и работу. Мама уезжала на работу в Ростов, и целый день мы с сестрой были одни дома.
Мама уезжала ранним пароходом, доставляя корзины с живыми цветами в Ростов постоянным заказчикам магазину - «Цветы» от Азовского горпарка. Сестра моя, Лиза, помогала нашей хозяйке тети Нюсе, а я был свободен, но к концу дня шел на «работу», я поливал грядки перцев, цветов и др. у бабушки Насти Романцовой (это мама будущего командира знаменитой « Катюши» на войне, позже директор Тарного комбината в Азове - Павла Семеновича Романцова). После работы ритуал - в уже нагретой солнцем воде, в огромном металлическом корыте я купаюсь, затем меня бабушка Настя кормит вкусненьким обедом.
Конечно, мы с друзьями успевали всюду - и на канале искупаться, а по пути и в чужой сад залезть, было и такое. Главное хотелось быть уже большим-взрослым, как дядя Федор, наш хозяин, у которого мы стояли на квартире.
1 сентября начало занятий в школе, учеба идет с трудом, через пень-колоду, скучно в школе после летних каникул. Появилось увлечение, я уже научился курить папиросу, ученье проходило в школьном туалете, который стоял на отшибе в школьном дворе. Забегаешь в туалет, а там уже курят ребята. «Дай пошмалять!», - в смысле покурить, и друзья поделятся окурком. Учительница Ольга Васильевна прознала о моем курении, и возник вопрос - плохо учится, да и еще курит.
Учеба надоела, дома дядя Федор тоже отчитывает, мама кроме слов применяет «телесное наказание». Как на грех попались с другом в саду - «Садземтрест», был такой в Азове. По этому случаю у нас дома побывал участковый милиционер - дядя Тимофей, говорил со взрослыми и со мной, о плохом моем поведении.
И вот однажды в школе появилась красивая тетенька Мария. Она о чем-то говорила с моей учительницей Ольгой Васильевной, говорила и со мной, о чем не помню только.
Да, мы жили очень бедно, после смерти папы, нам помогали соседи, но как то жили...
Однажды придя из школы, я увидел во дворе, за летним столиком чужого дядьку в очках и в галстуке, двух женщин, одна из них была тетя Мария. Они вели какие-то разговоры с мамой, говорили наперебой тетя Нюся и тетя Женя, говорили громко о нас с сестрой, - нас забирают в Детдом. Мама плачет, а человек в очках и в галстуке пишет «бумагу».
Сколько бы это продолжалось не появись почти одновременно дядя Федор и сосед Никита Михайлович. Разговор принимает другой оборот. Теперь говорят мужчины. И вдруг человек снимает очки, и, скомкав свою бумагу, бросает на стол. Все сразу затихли....
«Ну, вот и хорошо, все решено!»- произнесла тетя Мария. – «Я теперь за них в ответе!» Это она о нас с Лизой. Мама заплакала и обняла тетю Марию. Мне хотелось тоже зареветь но....
Тетя Нюся принесла кувшин с домашним квасом и стаканы, комиссия, а это была она, угощаясь напитком, хвалила и квас и хозяйку.
Тетя Мария спустя несколько дней пришла к нам и в подарок принесла халву и франзольки – это такие булочки. Она сказала, что будет помогать нам жить! Как это для меня было непонятно, но вскоре я понял. Тетя Мария бывала в школе у меня и у сестры. К зиме у нас с сестрой появились новые пальто, школьные сумки, а когда она увидела мной нарисованного на тетрадном листке А.С. Пушкина, похвалила и сказала: «Ты будешь художником!» (ее пророчество сбылось через 14 лет) После этого у меня появились акварельные краски, коробка карандашей в шесть цветов и альбомы для рисования.
Тетя Мария уже была у нас своим человеком, она не приходила к нам с пустыми руками - майки, синие спортивные тапочки, сандалии, сестре красивое белое платье и огромный платок, говорили это шаль, было ее подарками, ну а насчет сладостей....
Билеты в кино, на фильм « Чапаев» тоже она принесла однажды. Она хвалила меня, а мне к ее приходу хотелось сделать что-то хорошее. Она часто бывала в школе, и там я старался, чтобы не краснеть перед тетей Марусей, так мы называла ее между собой.
Мой дружок Андрейка Заднепровский увлекся чтением, книги увлекли и меня. И вот однажды тетя Мария дает нам с сестрой листок, в нем какие-то цифры, и говорит: «Я вас записала в городскую библиотеку вот с этой бумагой пойдете в библиотеку, и вас там встретят!» Вот это был праздник, это было осенью 1938 года.
Время шло, мама работала в горпарке, парк у же прославился, вырастив Голубые розы, под руководством Корнея Казакова.
Успехи в школе у меня были очевидными, и учительница часто хвалила меня перед классом. Прошло много времени, и взрослые часто стали говорить о войне, а мы стали играть в «войнушку», и она объявилась 22 июня 1941 года.
Дядю Федора забрали на войну. Хлеб отпускают по карточкам. В нашей школе № 12 разместился госпиталь, мы учимся в школе №3. Тетя Мария, где то в сентябре 1941 года побывала у нас, она принесла большую сумку сухарей, и потом долго ее не было у нас.
Время наступило очень тревожное, Ростов переходит из рук в руки. Всю зиму и весну в стороне Таганрога слышен гул орудий, а ночью зарево во все небо, днем над Азовом летят немецкие самолеты бомбить Батайск. По ним ведут огонь Бронепоезд «За Родину» и зенитки.
В одно из воскресений была сильная бомбежка Азова, наш домик разрушен полностью, хозяйский на половину, живем все вместе, три семьи под одной полуразрушенной крышей.
Вот и дождались гостей, немцы заняли Азов, мы с друзьями ходим знакомиться с новой властью, разрушениями в городе.
Неожиданно у нас побывала тетя Мария, взрослые о чем то, тревожно говорят, я только и понял, что мама говорит о Займо-Обрыве, о доме маминой сестры - Полины Коцаревой.
Потом уже, зимой, в феврале 1943 года, когда я встретил четыре семьи азовчан на окраине с. Займо-Обрыв - Романцовых, Тереховых, Мирошниченко и мать партизана Георгия Острожного,- тетю Полину, я вспомнил и тетю Марию Карташову, и о чем говорили взрослые.... Но было уже поздно, - Мария Карташова, - депутат Азовского горсовета, наш сосед - Константин Заднепровский,- профсоюзный активист судоверфи и другие азовчане, всего 147 человек, мужчины, женщины и дети, пали от рук палачей, предателей и фашистских захватчиков.