Хидекель, Б. Беззаконная комета: о творчестве Ирины Гладкой /Б. Хидекель //Азовская неделя. – 2014. – 17 июля. – С. 18.

Говорить о стихах Ирины Гладкой не просто. Надо оказаться с нею на одной волне. У нее есть собственный неповторимый взгляд на мир, нередко опрокидывающий установившиеся представления.

Один из примеров - стихотворение о счастье. Кому пришло бы в голову жалеть счастье или сочувствовать ему? А вот взгляд Ирины Гладкой: «У счастия нет имени, нет дома. Ничего! Оно влачит свой бесконечный путь». Счастье – влачит? Дальше – больше: «И хочет, бедное, лишь только одного: хоть гденибудь немного отдохнуть». Завершается размышление грустной констатацией, нарушающей привычное отношение к счастью: «Ничем помочь я счастью не могу». Простая и чудесная мысль: счастью надо помогать. Счастье – не выигрыш в лотерее, не внезапно обнаруженный немыслимый клад. Счастье требует отклика, собственной активности, неустанной работы души. И вот взрывная концовка, развивающая и венчающая эту мысль: «Ага! Нашла ему приют. Он в каждом дне. Спасибо, что живу. Спасибо мне!». Спасибо за счастье не Богу, не случаю, не людям – спасибо мне.

Она живёт в особенном душевном пространстве, потому и стихи не такие, как у других. Уж точно, кто-то из читающих эти строки не упустит случая, что называется, поддедюлить: тоже мне, нашёлся открыватель Америки. Да, у каждого, кто смеет называть себя поэтом, стихи должны быть «не такими». Это действительно верно. Но у неё стихи – «другие» совсем по-особому. К ней, как нельзя более, приложимо наблюдение Булата Окуджавы: пишет – как дышит. Такое свойство нельзя приобрести долгими тренировками или настойчивым культивированием. С ним можно только родиться.

Ирина Гладкая абсолютно естественна в выражении своего «Я». Она до такой степени раскованна, что не у каждого хватит решимости подражать ей, тем более следовать за нею до конца. И совершенно несущественно, знакома ли она со взглядами на культуру знаменитого Жан-Жака Руссо. Но, похоже, что некоторые компоненты культуры она, подобно женевскому мечтателю, воспринимает преимущественно как набор условностей, ханжества, ограничений, мешающих человеку быть самим собой, сохранять первозданность своих чувств, искренность высказываний и деяний. Она заявляет: «Мне душны установленные нормы, мне первобытный мир необходим. Я мамонта хочу загнать в ловушку и мясо жрать в пещере у костра, и сделать динозавриху подружкой и спутниками свежие ветра. Чтоб надувалась шейная аорта от сладкой битвы в злобе на врагов, И чтоб любить самца не ради спорта, а с тем, чтобы познать саму любовь. Чтоб в дикой страсти первобытной ночи, где вместо глупых слов животный крик, – Он вдруг поймёт, что снова меня хочет, А я, – что он действительно мужик. Где всё по-настоящему сурово, Но всё так просто и понятно мне, Где первым на планете стало слово, когда «люблю» шептал он в полусне».

В известном смысле это программное стихотворение, ключ ко всему написанному ею. Отсюда органичны и декларация: «Рахат-лукума, сладких пирогов не предпочту куску сырого мяса», и стихотворение «Вурдалак» «…Холодный ветер от моих волос сошёл с ума. Фигура у дверей… Он подошёл, сказал: « Я – Вурдалак»… И вот он близко…Страшный поцелуй. И след на шее… Это пустяки. Я просто позже мягко улыбнусь. Зарою труп и оближу клыки». И в отдельных строках то и дело прорывается желание вернуться туда, к изначальности: «… Косили ливни, падала листва. И к первобытному хотелось очагу».

Её душа, по-юношески ненасытная в стремлении всё испытать, проявиться в различных перевоплощениях и состояниях, пребывает в непрерывных метаниях: «хочу быть этим или тем» – то она Шарль Бодлер, то Ив Монтан, танец, остров, океан, «Нила зелёная муть», «мостовая Парижа», королева, «стерва высочайшей пробы», «тайна редкого алмаза»… Проще, кажется, закрыть этот перечень её же словами: « Я отразилась везде». Но если «везде», то где же и кто же всё-таки она, Ирина Гладкая?

Её тоже волнует этот вопрос: «Кем послана, а, может, создана?». И неожиданно решительно, по-королевски, раз и навсегда снимает эту проблему: «Ну, кто посмел, кто мне перечить и дерзнуть родился, кто так же, как и я, горел и пеплом собственным гордился? А соболезновать и вовсе нету смысла – Сама давно воскресла и повисла Звездой нечаянной на тёмном небосклоне с обратным лучевым просветом: «Помни». Она намёком даёт понять себе и читателю, с каким миром связана, где её корни: «Когда созвездия сомкнутся надо мной, Я с лёгким сердцем улечу домой». А в другом стихотворении выражает надежду: «Лишь там, на далёкой звезде, По мне кто-то тихо заплачет».

Она разрывается между стремлением к звёздам и жаждой первобытного существования, когда всё впервые, всё ново и предельно естественно. Порой ей хочется быть обыкновенной земной женщиной, но чаще всего – нет. Идеал её лирической героини – безграничная свобода и непосредственность. Как ярко и «аппетитно» описывает она наслаждение ощущением полной внутренней раскрепощённости и избавленности от каких-то обязанностей. Перед кем? Да перед кем угодно: «Разрумяненное утро Влажным бархатом по коже – Отдыхает Камасутра – Я одна на царском ложе. Напряженья никакого, Здесь уместно слово «нега». Это как из баньки голой да в сугроб огромный снега. Это как пикантный ужин, что с вином для пользы тела. Утром мне никто не нужен, Мало ль что вчера хотела. Утро – это дар великий для того, кто жаждет воли. Как играют солнца блики под листвою молодою… Не спеша на кухню к плошкам, никому не ставя чайник, я лежу, гляжу в окошко И сама себе начальник».

Какая женщина, измученная домашней подёнщиной, откажется подписаться под этими строками. Героиня Ирины Гладкой, может быть, и согласилась бы оставаться обыкновенной женщиной, но драма её заключается в том, что, обладая мощным и страстным характером, она не находит ни желанной для себя среды, ни рядом с собой того, кто «действительно мужик», чтобы почувствовать себя под его надёжной защитой. Её героиня является сильной поневоле. Это драма независимой женской натуры, которой очень хотелось бы, пусть даже ненадолго, почувствовать себя слабой. Собственно, ситуация нынче не исключительная, скорее типичная.

Поэтический почерк Ирины Гладкой отличается предельной экспрессией и динамичностью, у неё всё «на грани», в чём убеждает фрагмент взятого наугад стихотворения: «Ну, вот и всё. Поверить – никогда. Признаться в слабости – как раз не хватит сил. Сползает ночь, и просится беда, И тонкий мост над бездной без перил. «Спасите опрометчивость мою». Экран небесный охватило пламя. Но я стою – пока ещё стою! – На тонкой грани жалкого сознанья. Но никого. Спасенье не придёт. И вот уже слышнее грохот бездны…».

Во многих стихотворениях эпитетам она отдаёт приоритет глаголам перед иными выразительными средствами, потому что в приводимом ниже кокетливо игривом лирическом признании это каскад глаголов: «Снизойду к притворству, Растопырюсь клёном. На окне – в июне – инеем, узором. Оседлаю небо, Звёздами заплачу, Пригвозжу навеки так или иначе…. Изумрудом редким на берёзу брызну и на ней кокеткой пухленькой повисну. Я – к тебе под утро – трезвостью туманной. Всё, что хочешь,… только – назови ЖЕЛАННОЙ». Музыкальность строф и неподдельная искренность настроения околдовывают читателя.

Как уже отмечалось, одно из достоинств стихов Ирины Гладкой заключается в их абсолютной непринуждённости и стремлении всё, о чём пишет, называть своими именами, не стесняясь в выражениях. У каждого предмета, явления, процесса и т. д. в природе и людских отношениях есть одно основное имя. Все остальные – лишь оттенки и нюансы. Кажется, Ирина Гладкая признаёт только первородные. Это придаёт некоторым из её стихов налёт эпатажности. Причём эпатажность состоит не столько в использовании нецензурной лексики, сколько в смелости говорить то, что думает и чувствует. Смелость идти наперекор общепринятому – необходимый, но не исчерпывающий признак таланта. А стихов с «запретными» словами, кстати, у Ирины Гладкой совсем немного. Больше таких, в которых присутствуют просторечные, грубоватые выражения. Один из образцов этого ряда наверняка доставит удовольствие читателю и позабавит его: «А вот и причал мой. Последний, быть может. Вложу своё тело в холодное ложе. И по ниспадающим нитям рассудка уже не пойму, где серьёзно, где шутка. А звёзды хохочут, а может быть, плачут: а может, есть время всё переиначить?... И губы раскрылись, в улыбке паря: «Ну здравствуйте, суки! Не ждали? А зря…»

Без именно этого слова, адресованного к тем, кто поспешил обрадоваться уходу героини, всё стихотворение оказалось бы холостым выстрелом. Вопрос о допустимости обсценной лексики в искусстве вызывает сегодня в обществе ожесточённые споры. Но в отдельном авторском сборнике стихи с подобными «вкраплениями» допустимы, если эти «вкрапления» обусловлены внутренней логикой произведения и ничем иным не могут быть заменены без ущерба для смысла и выразительности.

Однако в том-то и беда, что нет у неё никакого сборника. Такая яркая поэтесса, эта, говоря пушкинскими словами, «беззаконная комета в кругу расчисленном светил», за годы творчества так и не стала автором собственного сборника. Исправление этой досадной несправедливости позволило бы любителям поэзии получить целостное представление о произведениях автора с неповторимым поэтическим голосом и неординарным восприятием мира.