Бартошевич, Б. Он выжил в застенках Дахау! Об узнике лагеря Дахау Иване Ивановиче Иванове /Б. Бартошевич //Твой Первый. – 2009. - №6. - С. 8-14.

Иван Иванович Иванов
Родился 19 сентября 1926 года в Азове.
Окончил   восемь   классов средней школы № 2.
15 октября 1942 года был - угнан фашистами в Германию. Два года томился в застен­ках концлагеря Дахау.

  После войны окончил Новочеркасский сельскохозяйственный техникум, а затем инженерно-мелиоративный институт.
  В Алтайском   крае работал в лесхозе помощником лесничего, инженером по лесопользованию, в Веселовском районе Ростовской области - агрономом и управляющим совхоз­ным отделением, в Азове прорабом на стройке, на оптико-механическом заводе - начальником участ­ка благоустройства. После ухода на пенсию устроился дворником в городскую больницу № 1, где до сих пор и трудится. Больничную территорию заса­дил ореховыми деревьями со своего дачного участка. Облагородил зелеными насаждениями диагональную дорожку, что ведет к Ме­мориалу. Высадил 800 туй, которые почти все украли. Развел зеленый питомник возле урологического отде­ления, вырастил шикарный виноградник.
   Любимое блюдо - верми­шель по-флотски.
 Любимый напиток - свое вино «Саперави», сделанное из винограда, саженцы которого в свое время подарил ему директор оптико-механического за­вода Николай Георгиевич Васильев со своей дачи.
    Любимый прозаик - Михаил Шолохов.
    Любимый поэт - Игорь Губерман.
    Хобби - работа в саду, рыбалка, художественная фотография.
   Главный жизненный принцип (словами стихотворения родной тетушки Марии Заломновой) - иного счастья в жизни нет и больше нет награды, чем доброты оставить след в сердцах, живущих рядом.

   Древний китайский мудрец сказал, что жизнь людей подобна распустившимся цветам на дереве. Ветер срывает цветы и несет одни лепестки к богатым оконным занавескам, где они падают на роскошные циновки, а другие - к заборам и стенам, где они падают в навозные ямы.
  Цветы жизни Ивана Иванова однажды упали в навозную яму. В 1942 году он стал узником фашистского лагеря смерти. Немногие в Дахау остались в живых. Он - остался.
   Более шестидесяти лет он носил в себе эту зловещую тайну и, наконец, решился рассказать. Рассказал мне все, как будто это было вчера. Он все помнит.
   Мы сидим вдвоем в его маленькой квартирке на Инзенской, обложившись фотографиями (их у него - восемь больших альбомов), я включаю диктофон, и перед глазами - нелегкий жизненный путь человека, которого не смогла сломить ни фашист­ская машина смерти, ни жестокая болезнь.

В фашистском плену

  Когда немцы захватили Азов, то стали угонять на работу в Германию женщин и детей. И меня, шестнадцатилетнего, заставили ехать. Набили нас полную баржу - и в Ростов. Это было 15 октября 1942 года. Дальше - в Нахичевань. Потом погрузили в телячьи вагоны и через десять суток высадили в городеФридрихсгафене на границе со Швейцарией у озера Бодензее. Это как раз там, где в 2002 году упал уфимский самолет с детьми, который летел на торжество в Испанию и столкнулся в небе с американским транспортным «Боингом».
  Привезли нас на завод Майбахмоторенбау и поставили к станкам на операционную работу. За станками работали только больные немцы, все здоровые были на фронте. Когда я понял, что попал на танковый завод, сказал себе: немецкие танки делать не буду! Отец на фрон­те, а я буду делать танки, которые убьют моего отца? Где логика?
  Начал симулировать, что мне в цехе не хватает воздуха, чтобы отправили куда-нибудь наружу. Меня послали на ремонтно-строительные работы. Две смены по двенадцать часов. Когда в тачку кидали щебенку, лопату воткну в землю, смотрю, пока полицейский не подойдет. Или молотком постучу для видимости.

Побег

  Мы с Олегом Бендюковым (он - тоже из Азова, жил в районе мельницы), стали думать о побеге. С осени «сидели» на картошке, а пайки хлеба откладывали, чтобы потом хотя бы карманы ими набить. И двенадцатого апреля, под день рождения моего младшего брата Бориса (я так задумал, чтобы не забыть дату нашего побега) мы бежали.
  Шли на восток. Ночью под деревьями спали. Очень холодно, конечно, было. На еловые лапы ложились друг к другу спиной. В отдельные крестьянские дома заходили попросить поесть. Давали с опаской в основном вареную картошку.
  Ориентировались по солнцу. Когда солнца не было, смотрели на деревья. Мох - с северной стороны. Значит, справа - восток, слева - запад. Местность густо заселе­на. Через каждые полтора-два километра - какой-нибудь хутор, село или городок. Деревья очень высокие, метров по сорок. Чистота кругом идеальная. Нигде ни одной мусорной кучки за три дня не увидел.
  15 апреля, на третий день побега, во второй половине дня вышли к одиноко стоящему двухэтажному кирпичному дому. Вошли с целью попросить поесть. Навстречу вышел невысокий мужичок лет под пятьдесят. Его бегающие глазки сразу меня насторожили. Рядом в вестибюле гулял мальчишка лет четырех в кожаных штанишках. Он что-то сказал мальчишке, а сам побежал на второй этаж.
   Я понял, что это опасный человек, и говорю Олегу: «Давай отсюда рвать когти!» Мы выскочили на улицу. Впереди на восток было поле шириной метров пятьсот-шестьсот и длиной километра полтора. На поле кое-где работали люди. Видимо, поле принад­лежало этому мужичку.
   Мы не рассчитали. Нам надо было сразу бежать в лес, а мы решили - через поле. Своим маршрутом на восток. Только отбежали метров двести, как мужичок выскочил из дома, начал бежать за нами, размахивая руками и истошно крича. Нам на перехват выскочили несколько человек. И нас захватили.

Снова в плену

  Повели в деревню. Деревня была недалеко и называлась Сейнбранс. Посадили в кутузку с окошечком, решеткой, парашей. Крестьянка принесла поесть. В таком опрятном передничке, в белой косыночке. Переночевали мы там. На следующий день, часа в два дня, услышали грохот мотоцикла. Приехал толстый, с красной мордой полицейский.
   «Откуда вы?» - спросил по-немецки. Мы сделали вид, что не понимаем. Он выхватил пистолет и с размаху ударил им меня в грудь. Я покатился под парашу. Мощный, под сто килограммов немец. Я Олегу шепчу: «Надо признаваться, а то изобьют раньше времени». И говорю, что мы из Фридрихсгафена. Он поса­дил нас в люльку, и через некоторое время мы оказались в гестапо Фридрихсгафена.
  Допрашивал молодой, лет двадцати пяти красивый парень с чистейшим русским языком. Видимо, сын или внук русского иммигранта. Не били. Я, когда был в 2006 году в День нашей Победы в Германии, хотел попасть в Фридрихсгафен и поблагодарить потомков гестаповских офицеров за то, что они с нами по-человечески обращались. Но не удалось попасть, потому что туда было далеко ехать.
  Посадили нас в тюрьму, на третий этаж. С решеткой, железной дверью, окошечком смотровым, полочкой   для еды и железными койками, примкнутыми к стенам. В камере сидел голландец лет двадцати четырех, высокий, худой, в деревянных башмаках на босу ногу, цельных, выдолбленных из дерева. Мы с ним пообщались на немецком языке. Он рассказал, что бежал в Швейцарию, перешел границу, но швейцарцы оказались продажными шкурами и вернули его в Германию, хотя как нейтральная сторона Швейцария не должна была этого делать.
  Сидим в тюрьме. Первого мая слышим на улице музыку. Окошко высоко. Я попросил голландца: «Подсади, посмотрим, что там такое». Он нас по очереди подсаживал, мы увидели слегка открытые ворота во двор тюрьмы, и по улице идет нарядная толпа. Демонстрация. На красных, по-моему, флагах белые круги и черная свастика. Они тоже отмечают первое мая каким-то праздником весны.
  Три раза из тюрьмы нас брали на работы. Один раз перебирали картошку. Другой раз важная дама заставля­ла выбивать ковры от пыли. Злая немка. Все время говорила: «Сильней бей!» А какой там сильней, когда силы нет. Истощенные до крайности.
   А один раз мы попали к слесарю в курортный отель «Кургартен». Не помню, сколько в нем было этажей. Там деньги зря не платят работникам. Слесарь был от скуки на все руки. Отель небольшой. Газоны косили маленькими косилками. Трава с газона сразу поступала на кухню, ее пропаривали, томили, пропускали через мясорубку, и она шла как приправа к мясным и рыбным блюдам.
   Там впервые в жизни я попробовал форель. Слесарь принес нам по порции.
  Поднялись на второй этаж, зашли в его каморку. Там станочек с рычажным толкателем, с подставкой на высоту пивной бутылки. Размачивали пробки из настоящего пробкового дерева. Слесарь прикатил бочку красного вина литров на сто. Вино очень хорошее, типа нашего «Кагора». Нам понемножку налил. Так и работали: слесарь вино разливал в бутылки, один из нас подавал налитую бутылку, другой втыкал в нее пробку и этим рычажком - раз! Пробка влетала в горлышко. Затем слесарь виртуозно приклеивал этикетку и обворачивал горлышко блестящей бумагой. Нельзя было отличить от заводской упаковки. И это все шло гостям, наверх.
   Главное, что там за нами никто не следил. Подходил я к озеру Бодензее. Посредине него виднелся военный корабль речного типа. Небольшой. А на той стороне - швейцарские горы. На их откосах стояло несколько белых домиков. Подошел к рыболову, он на берегу озера сидел, насупившись. Говорю нанемецком, что я тоже рыболов, люблю это дело. Он никак не отреагировал, будто немой. Они там друг на друга доносили, и это у них до сих пор в крови. Стукачество. Чуть увидел где-то что-то не так - уже в полицейском участке, уже докладывает.

Дахау

   Просидели мы в этой кутузке до шестого мая. Шесто­го мая в восемь часов утра повезли нас на перрон, посадили в пассажирский вагон трамвайного чипа. Кресла низкие. Как наши электрички. Поехали. На станциях только и слышим: «Посадка! Пересадка! Высадка!» Часа в два дня привезли на пустынный полустанок. Там стояла машина с будкой без окон. Посадили в эту будку, минут пятнадцать везли. Высадили. И я увидел ворота концентрационного лагеря, железобетонные вышки с пулеметчиками, рвы с водой, проволочные заграждения. Позже узнал, что на изоляторах - напряжение в десять тысяч вольт. Потом мы стояли у входа, ждали, когда нас куда-то поведут. Сразу же увидел группу заключенных, эсэсовцы стоят у ворот. Какая-то команда - заключенные снимают бескозырки, руки по швам.
   Это был Дахау.
   Сначала мы попали в семнадцатый блок. Карантинный. Нас начали купать, дезинфицировать. Что я сразу узнал? Если хочешь выжить - старайся остаться в лагере, в Дахау. Чтобы не вывезли в другое место. Все время заключенных то привозят, то увозят. Это, мол, политический лагерь, открыто не убивают. Военнопленных заражают малярией, испытывают на них разные лекарства. Потом они возвращаются в блок скелетами, обтянутыми кожей.

Друзья помогали выжить

  Познакомился с чехом Богумилом Ваничеком. В лагерной больнице работал его друг доктор Франтишек Блага. Франтишек меня очень выручал, особенно во время эпидемии гриппа. Богумил - школьный учитель, сын чешского полковника. Мы с ним дружили. Я взялся обучать его русскому языку. У меня по русскому и литературе в школе были сплошные пятерки. Только по поведению тройка. Он мне материально помогал. Ему приходили посылки с едой, половину он отдавал мне. Богумил работал в лагерном отделе кадров и распределял заключенных в разные команды, в том числе и в те, которых вывозили из Дахау. Своей жизнью я обязан в первую очередь ему, он всегда оставлял меня в лагере.
   Сначала я попал в команду Гемайншафтшуте (ремонт обуви). Здесь я хочу сделать небольшое отступление от моего рассказа. Азов был тогда очень футбольным городом. У нас были команды во всех производствах. Были сборные Азова - первая, вторая. Мой отец работал модельным сапожником и был капитаном футбольной команды «Кожевник». Весь угол его мастерской был забит разбитыми бутсами. Я помогал ему их ремонтировать. Так вот, эти навыки мне очень пригодились в лагере. Мы садовыми ножами обрезали верх от подошвы. Железо - отдельно, кожу - отдель­но, резину отдельно. Я понял, что это была обувь заключенных, убитых в других лагерях. Ее привозили в Дахау целыми вагонами.
  Потом Богумил устроил меня в команду ВБ - в столярный комбинат. Определили к мастеру ОтакаруГерману. Он гоже был чехом. Мы с Герма­ном занимались ремонтом гоккеров лагерных табуреток. Делали иногда кое-что для себя. Портсигары клеили из разной древесины. Полировали лаком или политурой. И их меняли на что-нибудь съестное.
   Вот на этой работе я и за­цепился. Когда попадал в другие команды, Богумил меня быстренько назад возвращал. Спасал меня.

Два года страданий и мук

  Какой был распорядок дня в лагере. В шесть - подъем. Главная аллея посреди лагеря называласьлагерштрассе. Она сохранилась до сих пор. С тополями. Лагерные блоки не сохранились. Только два оставили, больничный и отдел кадров. Чтобы туристы представляли, какие были блоки. Они панельные, легкие, из прочного картона. Основание - на болтах скрученное, чтобы лагерь можно было в спешном порядке эвакуировать в другое место. Его за сутки можно было разобрать - и следов не останется. Каждый блок окантован бордюрами. На этом месте теперь поставили мемориальную бетонную плиту с номером.
  Так вот. В шесть - подъем. Пол-литра кофе-эрзаца. Проглотил - и команда: «Становись!» Строят. Каждый старшина комнаты сдает своих людей блоковому. Тот составляет список: кто - где. Весь этот народ руководящий - из заключенных. В каждом блоке - эсэсовец, обычно офицер. Блокфюрер. То есть руководитель блока. И ведут всех на площадь - опельплац. Каждый блок знает свое место. Каждыйблокфюрер проверяет своих людей. Пересчитывает, сверяет со своей бумажкой и докладываетлагерфюреру - начальнику лагеря.
  Когда все нормально, нигде нет побега - все идут по своим командам. Кто за второй оградой - в полосатой форме, кто за первой - в гражданской одежде.
  Сразу за столярным комбинатом располагался крематорий. Он в первозданном виде сохранился до сегодняшнего дня.
  Итак, отработали до обеда. На обед дают баланды около литра, брюква там, кольраби какая-нибудь малосъедобная. Мы и этой пище были рады. Кусочек хлеба на два пальца, черный. Он липкий и клеился, как пластилин. Было там зерно, в этом хлебе, или нет, не знаю. Мы все время голодными были.
  В конце смены опять пригоняют в лагерь, на входе пересчитывают, перед сном опять выходим на площадь, опять пересчитывают. И потом - отбой. С полчаса перед отбоем разрешалось погулять налагерштрассе. В это время мы с Богумилом и ходили. Я его по-русски подготавливал. Он переспросит что-нибудь, а я ему: «У тебя, как у тех мужиков, хохлов, получается. Присказка есть такая: «Мы с тобой,Микола, шли? Шли! Кожух нашли? Нашли! В пивной были? Были! Кожух пропили? Пропили! А где кожух? Да мы ж с тобой шли!» И так бесконечно. Как «у попа была собака». Он хохотал, это ему очень нравилось.
   Политические новости и всё, что происходит в мире, мы узнавали от заключенных немцев, а те - от эсэсовцев, которые охраняли блоки. Покушение на Гитлера в июле 1944 года мы знали. Разгром немецкой армии под Сталинградом - знали. Короче, не были оторваны от мира.
   В лагере находился один блок, восьмой, где сидели исключительно польскиексёндцы. Немцы, видимо, побоялись всех уничтожать, потому что в Польше религия очень на большой высоте. С нами в лагере сидел один поляк, и ксёндз из его деревни сидел. Так вот, мать этого поляка ксёндцу присылалавосьмикилограмовые посылки, а сыну - двухкилограммовые. Вот так в Польше ценятся служители церкви.
  Зимой 1945 года народ в лагере умирал, как мухи. Воз­ле дверей каждой комнаты лежал штабель голых замерзших трупов с бирками на ногах. Пять штук - так, пять штук - так, пять штук - так, пять штук - так. Эти трупы вывозили на тележках, на которых еду возили. Четырехколесная большая платформа, шесть человек - в упряжке и один - на руле. На дышле. Они не успевали вывозить трупы.
    Зимой меня свалил тиф. Сначала сознание потерял, в забытье сколько-то времени был. Помогло, как сказал док­тор Блага, врожденное очень крепкое сердце. От природы. У кого было слабое сердце, высокой температуры не выдерживали. Помирали. Мне, конечно, очень помогал Франтишек Блага. Таблетки таскал тайно, под подушку совал. В общем, друзья помогли мне выжить.
   Позже мы узнали, что начальнику лагеря была дана команда расстрелять всех до единого заключенного. Он, видимо, хотел сохранить свою шкуру, приказ задержал. Его все-таки успели расстрелять за невыполнение приказа, зато лагерь остался жив.

Освобождение

  Когда вошли американцы, у меня после тифа приключилось воспаление среднего уха. Польский хирург, заключенный, делал мне операцию. Франтишек, по-моему, его звали. Молодой, лет тридцати, не больше. Кость долбил зубилом и молотком. Без нар­коза, с местным обезболиванием. Вот, шрам до сих пор есть, след остался. Появились представители Красного Креста, стали нас фотографировать, взвешивать. У меня было где-то око­ло сорока килограммов. Мне было чуть больше семнадца­ти с половиной лет. Я потерял зрение, в трех метрах не различал человека, ходил, держась за стенки.
  Как только освободили ла­герь 29 апреля, сразу же наши военнопленные офицеры организовали русский сводный полк. И вывели всех русских за территорию лагеря в быв­шие эсэсовские казармы. Где-то километра за полтора от лагеря. А поскольку я был такой слабый, я еще валялся в лагере до двадцать пятого мая.
   Чехи своих вывели сразу, французы вывели, там же много национальностей было. Итальянцы.Когда стали на фронте сдаваться, их на­чали стричь наголо, оставляя посередине головы узкую по­лоску на ширину машинки. Чтобы отличались. Поскольку мы за первой проволокой работали, у нас была гражданская одежда, две большие буквы на спине масляной краской - KL, слева на груди - номер и треугольник. И на ноге справа - номер. На одежде. И у всех так же. У бандитов - зеленый треугольник, у саботажников - черный, у политических - красный.

В русском сводном полку

  Только двадцать пятого мая я попал в русский сводный полк. Сразу после освобождения, кто не смог удержаться, наедался и умирал от заворота кишок. Видел многих, сидевших под забором с остекленевшими глазами. Уже доходили.
   Мы получали мясо на кухне в американском складе. И я однажды поехал получать мясо. Дали полтуши скотской. И там был такой жир! Как свечка. Мы этого жира набрали полные пазухи и потом, когда пришли в барак, прямо так присаливали и ели. Сырой. Все зубы залепили. Понимали, что это - жизнь. Попались консервы, банки где-то двухкилограммовые, не меньше. Паштет печеночный, столетней, видимо, давности. Проткнешь ножом банку - оттуда газ вонючийпшикает, брожение было такое. Мы эти банки опу­стошили, и ничего с нами не случилось. Американцы нас хорошо кормили.
  Восемнадцатого июня, по­сле обеда, всех посадили на «Студебеккеров» (это такие тяжелые тягачи, которые таскали пушки, наши «Катюши» на них ставили) и - прямо на восток, в сторону Австрии. Я смотрел, как сторожевые вышки Дахау постепенно уменьшались и скрылись за горизонтом. Думал, никогда их больше не увижу.
   А вот в 2006 году - увидел. Это была шестьдесят первая годовщина освобожде­ния концлагеря. Я просился поехать туда еще в 2005 году на шестидесятилетие освобождения Дахау. Но опоздал. Писал письма и в Дахау, и в Красный Крест в Берлин, во многие другие места. В Штудгарте есть община немцев из России, по-русски отлично говорят. А мне ответили на немецком языке. Написали, что у них нет таких средств, чтобы помочь приехать посетить Германию.

Долгая дорога домой

   Сначала нас привезли в город Мельк на Дунае. Рядом - женский монастырь, говорят, полный наших девушек, зараженных венерическими болезнями. Одна с нашим офицером побыла, он от нее прихватил, бегал с пистолетом: «Где она, стерва, убью!» Там нас впервые кормили русским подовым хлебом, круглым.
   Потом привезли в австрийскую деревню Кренсдорф. Я уже в армию попал. Кормили супом из гороха, крупный та­кой горох. В каждой горошине - жучок. Мы сначала их выбирали. Один раз остались голодными, другой раз. А по­том стали есть вместе с этими жучками. В Австрии земля скудная. Редкие деревья, а между ними - земляника. Кустики чахлые.
   Потом - пешком на Вену. Семьдесят два километра шли. Многие не могли идти, сбили до водянки ноги. Их везли на попутных крестьян­ских подводах. У меня на следующий день страшно болели ноги, ступить было невозможно.
   В Вене нас приписали к военной части № 46196. Никаких проверок, ничего мы абсолютно не проходили. Из Вены - пешком на Братиславу. Из Братиславы - в деревню Медве. Там стоял военно-строительный отряд № 33. Управление военно-полевого строительства. Там мы долго не задержались. А под городом Комарно стали восстанавливать взорванный мост через Дунай. Два проле­та. Построили русскую баню. Плавали на остров, рубили ивы, сплавом переправляли. Какая баня из ивы? Вот если б сосна или ель!
  Чешские инженеры ска­зали, что работы здесь нам на два года. А наши русские парни как дали! В три сме­ны! Старый мост, что лежал в воде, порвали на куски толом. Куски весом тонн по пятьдесят. Мы эти пятидесятитонные куски стаскивали кабестаном с оси моста, потом забивали сваи. На эти сваи крепили деревянный временный настил, на него вытяги­вали лебедками отдельные части моста, заготовленные в другом месте. Мы этот мост сделали за шесть месяцев.
   Вот там я тонул под мостом.

Чудом остался в живых

   Однажды в ночную смену мы вдвоем с кацапом плыли на лодке от одного пролета к другому. Вдруг лодка на что-то налетела, ее качнуло, борт наклонился, черпнули несколько кубов воды, лодку вырвало из-под ног и понесло вниз, а мы оказались в ледяной воде. Налетели на трос. Кацап уцепился за трос, где он был над водой, а я оказался в воде. Кацап кричит: «Ванька, держись!» Я держусь за трос руками. Захлебываюсь. В шинели, в сапогах, намокло все. Это было под мой день рождения с восемнадцатого на девятнадцатое сентября. У меня мысли: раки съедят. Раньше видел, как трупы плыли черные, облепленные раками. Я сразу представил себя на месте этого трупа, думаю, столько пережил, и такая нелепая смерть! Хотел плыть к берегу, где наша казарма, хотя правый венгерский берег был гораздо ближе. Побоялся плыть, мог попасть под встречную струю мощного притока Дуная. Воздух хватаю, голова работает: что делать? В конце концов, решаю расстегнуть шинель и освободиться от нее, хочу за трос зацепиться локтевым из­гибом. Одной рукой зацепился, меня развернуло, другой рукой не достаю троса. Так и висел до тех пор на одной руке, пока с берега не приплыли спасатели и не сняли меня. Я настолько ослаб, что не мог залезть в лодку. Стал как свинцовый. Втащили в лодку, привезли на берег. Там стоял катер немецкий, поднятый со дна. Углем топился. Угля не было, топили дро­вами. Раздели догола, топку открыли, подкинули дров, принесли полкастрюли ухи, полбуханки хлеба. Мы обсушились и подкрепились. И я заболел, после тифа простуживаться было нельзя. Послали на медкомиссию в Будапешт. Заболел туберкулезом. Образовалась каверна под левой ключицей.

Победил болезнь

   Я ехал домой умирать. Но выжил. Попался великолепный врач еврейской национальности. Дмитрий Исаакович Демарин. Он был чудесный человек, обращался к больным: «Милый, миленький». Его потом в Азове «съели» завистники. И он уехал в Москву. Там ему дали должность главного врача второй московской загородной противотуберкулезной больницы. В деревянном доме — квартира в Звенигороде на втором этаже. Я ездил туда к нему в гости. Он большое дело сделал. У меня не закрывалась эта каверна. Пережечь спайку нельзя было - в неудобном месте. Надо было растянуть. И он сумел ее растянуть.
  Потом я поступил в сельскохозяйственный техникум, окончил его, работал в Краснодарском крае.Поступил на заочное отделение мелиоративного института, затем перешел на очное.
  Помню, как отец демобилизовался в августе сорок пятого. Руки - целые, ноги - целые, специальность - нужная, модельный сапожник. Я говорю: «Батя, я приехал домой умирать». А он мне: «Не паникуй, сынок, мы еще поборемся!»
   Через четыре года я уже был здоров. В институте играл в хоккей, в футбол. За шестьдесят три года туберкулез ни разу не проявился. Все эти годы меня на привязи держал противотуберкулезный диспансер. Я охотой занимался, рыбалкой, старался не простуживаться. Не злоупотреблял выпивкой. Я за свою жизнь всего три раза был сильно пьян. На свадьбах у своих однокурсников. Работал агрономом, управляющим в сельском хозяйстве. На Маныче. Там один раз, правда, крепко напился. Когда в Азов переехал, устроился к Исаханову на работу, в строительное управление. Нужна была квартира. Он меня заслал вверх по Дону, за сто двадцать километров. Тоже - в виде концлагеря. Там за восемь лет работы в строительстве сменилось восемнадцать начальников и двадцать три прораба.
   Представляешь, какие там были условия жизни? Я выдержал два года. Концлагерная закалка помогла. И заработал квартиру. Сейчас, правда, остался без квартиры. Так сложилась жизнь. Я же Лешкиной матери, красавице, оставил трехкомнатную квартиру со всеми тряпками, которые нажили за двадцать пять лет, и ушел в общежитие. Безобразно себя вела. Поэтому пришлось уйти. Потом Шуру через два года увидел на заводе. Мы с ней прожили двадцать один год. Оба - не сахар, и споры у нас были, и разногласия, но мы вовремя останавливались и сумели сохранить наш союз. Она умерла. Я победствовал три с половиной года и нашел Любу. В Шуриной однокомнатной квартире мне положена одна треть. Договорились, что буду здесь доживать. У немцев есть такая фраза, я часто ее по-немецки говорю: «Очень трудно жить, когда кто-то постоянно стоит за спиной и ждет, когда ты помрешь». Но мы пока еще поживем!

Поездка в Германию

   Я писал, писал во все инстанции. В конце концов, в 2005 году мне прислали письмо: «Вы опоздали к двадцать девятому апреля, ко дню освобождения концлагеря. Надо было все готовить с первого января». А я только в марте от них получил письмо. В 2006 году я подготовился. Получил заграничный паспорт. В Москве - Иван Андреевич и Валентина Ива­новна Беловы. Руководят комитетом узников фашистских лагерей. Валентина Ивановна сразу мне прислала деньги на дорогу до Москвы и сказала, что я в Москве должен быть двадцать четвертого апреля. Из Азова приглашали пять человек. Поехать смог только я, остальные или больны, или уже умерли.
  В вагоне меня нашел Ни­колай Александрович Бабенко из Красного Сулина. Мы с ним переписывались раньше. Он узник нескольких лагерей. И во Франции сидел, и в Германии. Он уже ехал в Германию в девятый раз, в разные лагеря приглашали на празднования дней освобождения.
   В Москве прямо на перроне нас встретила Валентина Ивановна. Посадила в троллейбус и привезла к себе домой. Переночевали. А наутро были уже в Шереметьево-2. Кста­ти сказать, Шереметьево-2 в двести восемьдесят раз по полезным площадям меньше, чем мюнхенский аэропорт. Мюнхен по деловитости за­нимает второе место в мире после Нью-Йорка. Там каждый четвертый житель - не немецкого происхождения. Но безработица там есть, 82 тысячи безработных. И это в Баварии. А Бавария счита­ется одной из самых благополучных земель Германии. В других землях безработица еще больше. По 120-140 тысяч безработных.

В Германии живется нелегко

   Мне не показалось за девять дней пребывания в Германии, что иноземцам там легко живется. Чистота и порядок, этого у них не отнимешь. Были мы в семье переводчицы. Двухкомнатная квартирка. Хозяйке - пятьдесят с небольшим, замужем за турком. Турок только недавно получил гражданство. Поэт, говорит на немецком языке. Его произведения там никому не нужны, живет на пособие. А пособие - это очень небольшие деньги, на них не вытянешь. Мой институтский товарищ, который сейчас в Германии, говорит, что они существуют там за счет «кормушек». Так называют магазины, в которых раздают продукты бесплатно малоимущим людям. Те продукты, у которых срок годности подходит к концу. Два раза в неделю посещают эти магазины, и у них - полный холодильник: и колбаса, и мо­локо, и крупы, и консервы, и хлеб, и овощи, и все, все, все.
   Поселили нас в гостевом доме, хорошо кормили. Пол там мозаичный, из какого-то красивого минерала. Голой подошвой становишься - не холодит. В столовой - колбасы, сыры, сливки, молоко, кофе, йогурты разные. Трехэтажные вазы: бананы, апельсины, яблоки. Каждый год тридцатого апреля в Дахау отмечают день освобождения лагеря. Собирается большая демонстрация. Памятник, бетонные стены, вход с трех сторон. К этим стенам возлагаются венки. Рядом опельплац, где проходят митинги. Я много фотографировал. Я все там сразу узнал, два года ведь топтался по лагерю. Все сохранилось. Разные экспо­наты выставлены, фотографии, личные вещи узников. Я давал интервью одной женщине, немецкому историку. Габриель ее зовут, фамилию не помню. Переводчица Елена Брунельнасвоей красной «Мазде» привезла меня в кабинет историка, включили видеокамеру, и в течение трех с половиной часов я давал интервью, рассказывал о своей жизни.
    За девять дней я там ни одного пьяного не видел. Очень пожалел, что плохо учил немецкий в школе. У нас, в Азове, такая чудесная учительница немецкого языка была - Ольга Карловна Циммер! В начале войны ее, как и других немцев, выслали в Казахстан, где она впоследствии и умерла. Мне об этом рассказала ее сестра Эльза в шестидесятые годы, которая была замужем за русским и избежала высылки.
   Я делал доклад, перед мо­лодежью выступал. Вот что я говорил: «Я в концлагере вместе с немцами сидел, которых преследовал гитлеровский режим. Мы очень хорошо друг к другу относились, потому что все были одинаковыми, все были заключенными. А если честно подходить, сегодняшние немцы должны благодарить Сталина за то, что он сказал: «Никакой ме­сти не должно быть. Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается». Я лично зла на немцев не держу. Я знаю, что и нам у вас, и вам у нас есть чему поучиться. Так что мы должны дружить, поддерживать хорошие отношения, торговать друг с другом и никогда не думать о том, чтобы снова начать кровавую бойню».
   Спрашивал у пацанов: «А рыболовы есть среди вас?» Молчат. Целая группа школьников, пятнадцать-шестнадцать лет. А один, самый малый, улыбается во весь свой большой рот и кричит: «Я, я!» У них рыбалка с удочкой платная, надо долго учиться и получить разрешение.
    Когда мы пошли по этому городку, Дахау, я удивился, что он здесь существует. В лагере сидел, не мог об этом даже подозревать. В нем семьдесят две тысячи на­селения, почти как Азов. Я только видел через ограду лагеря пару красных крыш за лесополосой, думал, там поселок эсэсовский да и все. А расспрашивать, любопытства такого тогда не было, все только о жратве думали. Как не умереть от голода.
    Мне показалось, что и нем­цам в своей стране живется нелегко. Рядовые немцы оби­тают в квартирах многоэтажных домов, а «денежные мешки» имеют загородные дачи, резиденции, виллы и тому подобное. Работой немцы, конечно, очень дорожат, потому что платят на производстве хорошо. Во всей Германии, точно как в Мюнхене, Дахау, быстро найти работу невозможно. Были мы в семье немецких фермеров. Его зовут Ханс Шмидт, ее - Астрид. Она вышла - точно наша русская Манька! Колпак, руки по локоть мокрые, в резиновых зеленых сапогах. Так вот, они двадцать гектаров земли вдвоем обрабатывают, три гектара - леса, тридцать коров держат, в том числе двенадцать дойных, восемнадцать мясных и весь приплод. Я спрашиваю: «А сколько же вы часов в день работаете?» Она отвечает: «Десять». Чтобы прожить, там надо вкалывать. И вкалывать даже очень здорово.

Снова приглашают в Германию

  В Москве, у маршала Кулика, председателя комитета ветеранов, узников фашистских лагерей, работает Борис Григорьевич Прядченко. Он приезжал с женой в 2006 году в Дахау. Ходил, гулял по музею. Жена засняла нас своим фотоаппаратом, он мне потом прислал фотографию. И вот месяца два назад присылает письмо с анкетой, где все о концлагере: какой MOIIлагерный номер, в каком блоке я сидел и так далее. Пишет: «Не могли бы вы еще раз поехать в Германию?» Я бы с удовольствием. Там в любом музее побывать - такая красота! В автомобильном или авиационном. Первый автомобиль изобрел не Форд, а Карл Бенц. На семь лет раньше Форда. Отец и дед его были деревенскими кузнецами. Там много кое-чего можно посмотреть. В Мюнхене около сорока музеев.
    Да, вот что, чуть не забыл. Я же знаю, что ты, как и я, заядлый рыболов. У меня на даче, в доме на стенке, висит картина. Я ее вырезал на ореховой доске. Идет бородатый мужик с удочкой по-над лесом. Неплохо так получилось, красивый сюжетик. Увидел ее Лешка, мой внук, и говорит: «О, да это же вылитый Бартошевич!» Придешь ко мне на дачу, я тебе подарю эту свою работу. На память о нашей встрече.

Рычагова, Е. Мой порядковый номер – 47653: об узнике фашистских лагерей Иване Ивановиче Иванове /Е. Рычагова //Азовская неделя. – 12 апреля. – С. 3.

11 апреля – Международный день освобождения узников фашистских лагерей. 

   У этого человека удивительно русское имя – Иван Иванович Иванов. И душа русская: чистая, широкая, жизнелюбивая, не умеющая помнить зло. 
 Среди других 5000 земляков 15 октября 1942 года шестнадцатилетний Иван был вывезен из оккупированного города на работы в Германию. Из рабочего лагеря «Олимпия» бежал, сидел в тюрьме гестапо, а 6 мая 1943 г. он оказался перед воротами концлагеря «Дахау». Первое, что увидел, - заключенных, обутых в колодки. 
    День в «Дахау» начинался в шесть утра с переклички. И. И. Иванов и сейчас произносит по-немецки свой номер - 47653 - без запинки. Он был написан на одежде. Рядом - треугольник красного цвета, у бандитов - зеленого, у саботажников - черного, на пытавшихся бежать надевали униформу с мишенью. Кофе, баланда и кусочек хлеба - вот и весь суточный рацион. Кто не выдерживал испытаний голодом, сам просился на работы, по своему риску напоминавшие русскую рулетку - откапывать невзорвавшиеся бомбы. Иван к концу заключения весил 40 килограммов. А когда заболел тифом, и вовсе стал похож на доходягу. Но надежда выжить теплилась в нем всегда. «Старые» узники предупредили: «Лагерь - политический. Удастся удержаться до конца - можешь выжить». И он держался. Он использовал свой кубический сантиметр шанса даже тогда, когда его, отощавшего и немощного, сажали в машину, чтобы везти в лагерь смерти. «Ich binkrank (яболен)», - нашелся он и показал рану на ноге. Помогали товарищи. Чех Богумил Ваничек, которого Иван обучал русскому языку, спас его от смерти, когда тот прихватил тиф. В «Дахау» находились узники со всей Европы, в том числе немцы. Поэтому на вопрос: «Как Вы относитесь к немцам?» Иван Иванович отвечает: «Как можно на них зло держать, если рядом сидели». Обо всем, что происходило на фронте, даже о покушении на Гитлера, узники узнавали от чехов и тех немцев, кто не был предан фюреру. 
 Освобождение пришло в апреле 1945 года. Надеясь сохранить себе жизнь, лагерь фюрер задержал приказ расстрелять заключенных (за что позже сам был убит гитлеровцами), и эта заминка спасла узников. 29 апреля в «Дахау» вошли американцы. Стали приезжать послы и забирать «своих». Советские военнопленные офицеры организовали сводный полк, который переместился в бывшие эсэсовские казармы. Но Иван до 25 мая оставался в  «Дахау» - откармливался. Затем на «Студебекере» его перевезли в Австрию. В Вену пришлось идти пешком - 72 километра. Казалось бы, все злоключения азовского паренька позади, да не тут - то было. Его приписали к воинской части, и до января 1946 года вчерашний узник восстанавливал мосты на Дунае. Я не смогла удержаться, прервала рассказ и спросила: «Не было обидно?». - «Сначала вроде было. Но подумал, в конечном счете: нет».
   Немудрено, что болезнь, перенесенная в «Дахау», дала осложнение, и домой И.И.Иванов ехал умирать. Солдаты в вагоне советовали: «пей, гуляй, все равно тебе...». Дома первой на шею бросилась сестра. Отец, демобилизовавшийся в августе 45 года, обнял сына и, узнав, что с ним, сказал: «Сынок, мы еще поборемся!». И Иван отстоял свою жизнь.
   Доктор Д.И. Демарин, обращавшийся ко всем ласково - «миленький», закрыл ему «дырку» под ключицей. Уже осенью 1946 г. Иван поступил в сельхозтехникум, закончил институт. Трудился вУНР-129 и на АОМЗ. Двух сыновей вырастил: Алексей - музыкант, руководитель клуба «Маленький Париж», Володя - летчик. 
  Весной 2006 года И. И. Иванов вновь ступил на землю, на которой перенес столько мучений. На торжества, посвященные освобождению узников фашистских застенков, его пригласило руководство музея, которым ныне является первый концентрационный лагерь Германии, погубивший 43 тысячи человеческих жизней.
 Он побывал в Мюнхене, в Дахау - городке поблизости с лагерем, о существовании которого заключенные и не подозревали, у подножия Баварских Альп. Любовался достопримечательностями, изучал жизнь немцев - посетил семьи крестьянина, переводчика, протестантскую церковь, муниципалитет Дахау. Видел «расстрельную» стену, где убито было 4,5 тысячи военнопленных, памятники «Марш смерти», установленные в тех местах, где проходили по направлению к Альпам тысячи узников «Дахау». В живых после перехода осталось девять. Заснял во время путешествия три пленки. По меньшей мере, трое немцев теперь стали его друзьями по переписке.
   30 апреля «Дахау» наполнился венками цветов. Бывший узник вновь оглядел ворота, сторожевые вышки, лагерь штрассе . На месте барака, где он жил, стояла бетонная тумба с номером. «Все это показалось мне таким мелким, - говорит Иван Иванович, - как беззубый тигр». На немецкомя зыке он прочел лекцию, дал трехчасовое интервью. Одним из самых важных впечатлений, вынесенных из поездки по Германии, считает то, что немцы много внимания уделяют воспитанию подрастающего поколения в духе уважения ко всем народам, в духе укрепления дружбы, сотрудничества и взаимопомощи между ними.