Астафьев, В. П. Во что верил Гоголь… / В.П. Астафьев //Москва, 1989.- № 4.- С. 3-5.

    В каждой великой литературе есть писатель, составляющий отдельную Великую литературу: Шекспир — в Англии, Гёте — в Германии, Сервантес — в Испании, Петрарка и Данте — в Италии. В русской литературе высится вершина, никого не затмевающая, но сама по себе являющая отдельную Великую литературу, — Николай Васильевич Гоголь. Однако и в его творчестве есть книга книг, ни от кого и ни от чего не зависящая, — «Мертвые души». Книга эта не просто учебник и энциклопедия русского национального характера, но явление высочайшего художественного достижения, с которым, на мой взгляд, трудно сравниться даже и последующей блистательной русской литературе.
   Говорено, что все мы выросли из гоголевской «Шинели». А «Старосветские помещики»? А «Тарас Бульба»? А «Вечера на хуторе близ Диканьки»? А «Петербургские повести»? А пьесы Гоголя? Из них разве никого и ничего не выросло? Да нет такого истинно русского человека, да и русского ли только… Таких талантов, кои не испытали бы на себе благотворного влияния гоголевской мысли, не омылись бы волшебной, животворящей музыкой его слова, не поражались бы непостижимой фантазии. О, эта вкрадчивая, непринужденная простота Гоголя, всякому глазу и сердцу вроде бы доступная, живая жизнь, как бы и не рукой и сердцем кудесника изваянная, но мимоходом зачерпнутая из бездонного кладезя мудрости и мимоходом же, непринужденно отданная читателю!
   «Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами, за деревенские избы, его окружающие, пошатнувшиеся на сторону, осененные вербами, бузиною и грушами. Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют, и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении».
   Не знаю, кто как, а я нынче читаю эти строки со щемящим чувством в сердце, с сожалением о чем-то навсегда утраченном, чем люди дорожить не умели, и только придя «ко краю», заболели ностальгией по такому вот тихому, несуетному гоголевскому миру, не орущему о счастье своем, не доказывающему на кулаках преимущества тех или иных демократий, по миру, жившему надеждою и молитвою о братстве и достижении мировой гармонии с помощью труда, но не всесметающего оружия и злобы, помутивших человеческий разум.
   Большого труда стоит вспомнить после отрывка из «Старосветских помещиков» и согласиться с тем, что Гоголь — разящий и беспощадный сатирик. Это умозаключение как бы уравнивает его с современниками, густо возле литературы обретающимися сатириками и юмористами, мелкотравчатыми острословами, выжимающими смех всеми дозволенными и недозволенными средствами из доверчивых читателей, слушателей и телезрителей. Большой, конечно, озорник Николай Васильевич, редкостный балагур, непостижимый выдумщик. Но ирония его и смех его повсюду горьки, однако не надменны. Смеясь, Гоголь страдает. Обличая порок, он прежде всего в себе его обличает, в чем и признавался не раз, страдал и плакал, мечтая приблизиться к «идеалу». И дано ему было не только приблизиться к великим художественным открытиям, но и мучительно постигать истину бытия, величие и расхристанность человеческой морали.
  Великий человек знал никчемность суетной мысли, греховность разрушающего слова, тщету раздора и цену уязвленного самолюбия. Он потому и велик, что выше лести и хулы; ему и милосердие великое свойственно. Пожалев шумного, настырного, но смертельно больного автора столь же пылкого, сколь и оскорбительного послания, проявив милость к болящему, он порвал бумагу, после обнародования которой мало чего осталось бы от «изумительной», по словам Гоголя, «уверенности в непреложности своих убеждений» «властителя умов». Гоголь верил в Бога, Белинский — в демократию. Гоголь видел глубину пропасти, разделившей их, и мог соизмерить силы свои. Поборник «передовой мысли» норовил перепрыгнуть пропасть по воздуху, безответственно игнорируя опасность и терзающие мыслителя муки от сознания гигантских противоречий, раздирающих мир и душу человеческую. Гоголь был всегда с читателем и остался с ним, поборник подлинной демократии тоже «пророс» во времени, и его призывы получили наглядное воплощение, да такое, что мир содрогнулся!
   Мудро напомнив Белинскому о том, что «…нет двух человек, согласных во мненьях об одном и том же предмете, что опровергает один, то утверждает другой», он в конце письма, как старший брат, увещевает младшего: «…мы ребенки перед этим веком. Поверьте мне, что и Вы и я виноваты равномерно перед ним. И Вы и я перешли в излишество. Я, по крайней мере, сознаюсь в этом, но сомневаетесь ли Вы… А покамест помните прежде всего о Вашем здоровье… Желаю Вам от всего сердца спокойствия душевного…» Это писано в начале августа 1847 года, а в середине того же месяца неуспокоенный, хорошо знающий крутость русского характера, Гоголь пишет П. В. Анненкову: «…Я получил письмо от Белинского, которое меня огорчило не столько оскорбительными словами, устремленными лично на меня, сколько чувством ожесточенья вообще. Последнее сокрушительно для его здоровья. Вы теперь при нем: отводите от него все, возмущающее дух его».
   Письма Гоголя Белинскому, в особенности не отправленные, печатаются редко, говорится о них скользом и глухо, более для ученых, но не для широкого читателя, тогда как письмо воителя-демократа в наших вузах и школах провозглашается чуть ли не вечной программой морали. Типичное для нашей современности, проработочно-комиссарское письмо, конечно же, писано от имени народа и по поручению передового общества, которое, правда, не уполномочивало бойкого критика писать сей пасквиль.
   Письмом этим Великий писатель низводится до уровня заблудшего отрока и даже врага народа, термином сим модным впервые был сечен и пригвожден к позорному столбу друг и единомышленник Пушкина Чаадаев, и теперь вот в ересь впавший русский гений. «Неистовый Виссарион» обвиняет Гоголя во всех грехах смертных, в том числе и незнании деревни. Ах, как пригодится потом этот завет передовым вождям и мыслителям! Последующие поколения преобразователей России ринутся исправлять русский народ, строить по-новому деревню и новое общество безо всяких там «молитв» и так истово начнут учить пахать и сеять, строить, поднимать на невиданные высоты отсталую деревню, что земля перестанет рожать, деревня русская опустеет, народ из нее рассеется по городам и весям, где только и способно рождаться «передовым мыслям» да демагогии. Более ничего в камнях и кирпичах рождаться не может, разве что химией вздобренный длинный огурец.
   Но Гоголя не затмить, не скомпрометировать, не убить. Он уникален. И не только творениями своими, но и образом жизни, мучительной кончиной, смысл которой современными словоблудами, обретающимися на ниве убогой атеистической пропаганды, давно и бесплодно пытающимися сбить с толку читателя, низведен до кончины деревенского дурачка или оперного юродивого, попавшего под воздействие церковных маньяков.
   Духовное состояние гения, образ его мыслей и образ его жизни — это жизнь титана и муки его — титанические, Только мыслитель, подобный Гоголю, сумеет постигнуть всю глубину его страданий и боли и достигнет величайшего счастья, коли сумеет так же постигнуть литературную продукцию «разового» исполнения, но вечного пользования. Сближение чеховских чиновников с гоголевскими — всего лишь сближение, и не более. Единожды сделанное Гоголем художественное открытие в литературе не поддается никаким жанровым классификациям, никакой литературной дисциплине, нормам, исправлению — оно вне времени.
   Может быть, Гоголь весь в будущем? И если это будущее возможно, если человечество окончательно не сбесится, не знаю когда, но оно прочтет Гоголя. Мы же прочесть его при нашей всеобщей суетности, поверхностной грамотности не смогли, мы пользовались подсказками учителей, а они действовали по подсказкам того же Белинского и еще — его последователей, путающих просветительство с уголовным кодексом.
   Добро уже и то, что, пусть и в преклонном возрасте, пришли мы к широкому, хотя и не очень еще глубокому постижению гоголевского слова. Однако того закона и того завета, по которым это слово сотворялось, — не постигли. Законы ушли в раннюю могилу вместе с творцом, и ключ от них остался в сердце гения и в кармане его поношенного сюртука.
    Для того чтобы постичь Гоголя, повторяю, надо или родиться Гоголем, или, совершенствуясь духовно, преодолев в себе читательские стереотипы и мыслительную инерцию, научиться читать и мыслить заново. Мы слишком самоуверенные и от самоуверенности поверхностные читатели. Гоголь же требует читателя Зрелого, который бы творил и творился вместе с ним. Он из прошлого века корнями «пророс» в нашу действительность, ибо гоголевской «материи» свойственно проникать сквозь пространственные наслоения, и, будучи написанными более полутора веков назад, пьесы, повести, рассказы, в первую голову бессмертная поэма его, — являются типичными для нашего времени. Одиннадцатая глава «Мертвых душ» — карьера Чичикова, чем не карьера современного пройдохи-чиновника?
   Весь секрет, видимо, в том, что в основе своей человек, значит, и его характер, прежде всего, видимо, национальный русский характер, в худших и лучших своих проявлениях, особенно в худших, — мало переменчив. Вот почему в далеких гоголевских персонажах мы узнаем себя, обнаруживаем свои пороки и то самое, о чем, качая головой, говаривал творец: «Ох уж этот русский характер!», «Ох уж эта наша русская дурь!». Правда, мы не раз уже, и очень громко, объявляли себя и общество свое самым лучшим, самым передовым, разом переделавшимся, устремленным к какой-то качественно новой жизни, но Николай Васильевич — «к барьеру» нас! Оттуда, из первозданности человеческой исходя, а не из новомодных, быстро одряхлевших теорий устремляйся, брат, к усовершенствованию. Отрыв от отеческих корней, искусственное осеменение с помощью химических впрыскиваний, быстрый рост и скачкообразное восхождение «к идеям» может только приостановить нормальное движение и рост, исказить общество и человека, затормозить логическое развитие жизни. Анархия, разброд в природе и в душе человеческой, и без того мятущейся, — вот что получается от желаемого, принимаемого за действительность.
   Редко кому удавалось возвыситься до Гоголя в театре, в кино, на телевидении. Даже вслух прочтенный Гоголь часто искажается, мельчится исполнительским фиглярством, паясничаньем, зубоскальством. Многосерийный художественный фильм «Мертвые души» получился карикатурным, пустым и унылым оттого, что его постановщики прочли гениальную поэму и поставили фильм применительно к своему, весьма среднему исполнительскому уровню. В дерзости современникам не откажешь, хотя дерзость эта ничем не подкреплена, кроме разве что настырности. А нужно духовное и интеллектуальное сближение с миром и личностью художника, может, и равный Гоголю творческий подвиг и самоотречение.
   Удивительно, что сам Гоголь и постановщики блистательных спектаклей «Мертвые души» во МХАТе и «Женитьба» — на Бронной — нисколь не пытались смешить публику, но выходило смешно. А вот постановщики и исполнители возобновленного спектакля во МХАТе и длинного телефильма из кожи лезут, чтобы посмешней сделать, но ничего кроме грусти и неловкости их потуги не вызывают.
   Любой человек, тем более интерпретатор, тем более исполнитель, берущий в руки книгу Гоголя, должен решить для себя: готов ли он к их постижению. Трижды, может, четырежды спросить он себя обязан: а какие у него есть основания, чтоб «поработать с Гоголем», прикасаться к святым страницам классики?
   В одном из интервью Юрий Бондарев признался, что он «приблизился к Гоголю» лишь в пятьдесят лет. И многие-многие современники мои подтвердили, что по-настоящему открывать для себя этого кудесника слова начали в весьма и весьма почтенном возрасте. И не одни тут все упрощающие и опрощающие пропаганда и школа виноваты. Общее состояние эстетического уровня, может, и здоровья современного человека, живущего с полувключенным умом, перекормленного трухой массовой культуры, мешают тому.
  Но зато уж когда «приблизишься» к Гоголю, когда начнешь постигать, хотя бы и частично безмерную глубину его творений, — истинное это счастье, которое и переживать одному невозможно. Перечитывая недавно «Мертвые души», я бегал на кухню к жене, ловил за рукав гостей моего дома и читал им, читал куски из книги, где не только главы, но и отдельные абзацы воспринимаются как совершенно законченное произведение.
  Воистину великий талант, щедрая природа его не терпит тесноты, но и уединенного наслаждения тоже. Он поднимает нас на какие-то неведомые нам высоты, заставляет еще и еще раз поразиться природе, изредка одаривающей счастьем приобщения к прекрасному. И тогда мы, как дети, начинаем ликовать, пересказывать друг другу прочитанное, ибо переполненное через край сердце жаждет выплеска, сообщения друг с другом и непременного отклика, взаимопонимания и любви.
  Я верю, что, развиваясь вместе с гением и с помощью гения, люди читатели будущего — станут двигаться дальше и выше к духовному усовершенствованию, ибо гений человечества вечно в строю, вечно находится в изнурительном походе к свету и разуму.
   В подтверждение полной принадлежности художника к современности — две цитаты из его писем:
   «Время беспутное и сумасшедшее. То и дело что щупаешь собственную голову, не рехнулся ли сам. Делаются такие вещи, что кружится голова, особенно, когда видишь, как законные власти сами стараются себя подорвать и подкапываются под собственный фундамент. Разномыслие и несогласие во всей силе. Соединяются только проповедники разрушения. Где только дело касается созидания и устройства, там раздор, нерешительность, опрометчивость».
   «Если только поможет Бог произвести все так, как желает душа моя, то, может быть, и я сослужу службу земле своей не меньшую той, какую ей служат все благородные и честные люди на других поприщах. Многое нами позабытое, пренебреженное, брошенное следует выставить ярко, в живых, говорящих примерах, способных подействовать сильно: о многом существенном и главном следует напомнить человеку вообще, и русскому в особенности».

Баженов, Н. Болезнь и смерть Гоголя /Н. Баженова // Юность. – 1999. - №5. – С. 78 – 84.

Aristoteles ait omnes ingeniosos melancholicos.
Cicero

Гоголь был великим меланхоликом.
Пушкин

   Вся образованная Россия собирается через несколько недель чествовать печальную годовщину кончины одного из великих писателей земли русской — Н.В. Гоголя.
    Я подумал, что будет своевременно и уместно в этом публичном заседании общества специалистов попытаться бросить некоторый свет на загадочные до сих пор обстоятельства его болезни и смерти — и это не праздное любопытство.
   Медицинское, в частности медико-психологическое, расследование биографии, условий творчества, нервно-психического здоровья, иногда даже симптомов предсмертной болезни великого художника, есть единственный ключ, который находится в нашем распоряжении, чтобы проникнуть в ту загадочную и таинственную лабораторию человеческого духа, имя которой — творческий гений.
    Этюды такого рода в особенности интересны и важны для тех, кто в науке работает именно в этом направлении. Но они представляют интерес также и для большой публики хотя бы даже по тому одному, что по какому-то злополучному року наша родина лишалась своих художественных гениев в еще цветущем возрасте. Подумайте только, что еще наше поколение, люди сегодня еще не старые, могли бы застать в живых и быть свидетелями деятельности даже Пушкина, который всего года на три был старше В. Гюго, писателя нам современного, творившего, если можно так выразиться, еще на наших глазах, а тем паче младших членов этой же блестящей плеяды — Лермонтова и Гоголя.
    С точки зрения исследования и изучения психологического механизма художественного творчества, жизнь и труды Гоголя представляют особый интерес.
    До сих пор загадочна его последняя болезнь и неизвестно, страдал ли он душевным расстройством и отчего он умер. Так, например, его биограф Шенрок в своем известном 4-томном труде, говоря о последних годах жизни Гоголя, пишет: «Последнее 10-летие жизни Гоголя представляет печальную картину медленного, но тяжелого и упорного процесса физического разрушения на ряду с явным упадком таланта и болезненным напряжением религиозного экстаза. Нелепо было бы повторять избитую легенду о сумасшествии Гоголя, так долго державшуюся в публике, но нельзя в то же время отрицать несомненное нарушение в нем за последние годы в связи с физическим расстройством, и душевного равновесия. Никто из коротких знакомых Гоголя не признавал в нем безусловно психического расстройства, хотя иные, как С.Т. Аксаков, считали его возможным в будущем; но, с другой стороны, не было также никого, кто бы решился утверждать, что в последние годы не замечалось в Гоголе чрезвычайно резкой перемены, и это впечатление современников не может быть не принимаемо в расчет при суждении о последних годах Гоголя. Одним словом, усиление в нем душевных недугов и страданий — бесспорно, но дошло ли оно до степени, предполагаемой многими — это большой вопрос».
   Эти 20 строк, принадлежащих перу не врача, содержат, с нашей медицинской точки зрения, ряд противоречий и недосказанных утверждений.
   Почему нелепо говорить о сумасшествии Гоголя, если в то же время нельзя отрицать в нем нарушения душевного равновесия? Что в таком случае надо понимать под терминами сумасшествие и нарушение душевного равновесия? Какова же душевная жизнь человека, когда ближайшие друзья его, не признавая за ним безусловного психического расстройства, однако, считают таковое возможным в будущем и в таком случае почему? Если, наконец, душевный недуг действительно был, то какого характера?
   Я привел эту выдержку из почтенного труда г-на Шенрока для того, чтобы оправдать попытку психиатра разобраться во всех этих сомнениях, противоречиях, ибо из нее очевидно только то, что сам биограф и С.Т. Аксаков, на которого он ссылается, некомпетентны судить ни о степени душевного недуга Гоголя, ни о том, что вообще следует называть психическим расстройством. Недаром г-н Шенрок употребляет вульгарный термин сумасшествие... То, что в просторечии именуется так, не совпадает с научным термином психического расстройства или душевной болезни. Последнее понятие гораздо шире; с первым же связывается обязательное представление о грубых, очевидных даже для непосвященного симптомах, о бурном фантастическом бреде, о несомненных и явных обманах чувств, о нелепых инкогерентных поступках и действиях.
   А между тем, несмотря на недоумение современников и потомства, для самого Гоголя было подчас несомненно, что он психически болен1; так, в одном письме Погодину он говорит: «Я тебя прощаю, что ты огорчил меня... Ты многого не понял... Я был болен тогда душою», а в письме к Прокоповичу еще осенью 1837 г. сознается, что «боится ипохондрии, которая гонится за мною по пятам». Во многих случаях он сам называет свои страдания «нервическим расстройством»; в письме к художнику Иванову (из Неаполя от 28 декабря 1847 г.) он сам определенно признает, что «выбранные места из переписки с друзьями» есть плод патологического творчества. «Нападения на книгу мою, — пишет он, — отчасти справедливы. Я ее выпустил весьма скоро после моего болезненного состояния, когда ни нервы, ни голова не пришли еще в надлежащий порядок». И отцу Матвею (Неаполь, 12 января 1848 г.): «...книга моя есть произведение моего переходного душевного состояния, временного, едва освободившегося от болезненного состояния... книга эта не мой род». Ближе, чем кто бы то ни было из современников, включая сюда и многочисленных пользовавших его врачей, он подошел к правильному пониманию своей болезни и истинной диагностике, называя ее в письмах к Плетневу и Дондукову-Корсакову (из Москвы 4 марта 1842 г.) периодическою и притом в таком тоне, из которого явствует, что этот характер болезни для него несомненен и что с этим приходится примириться, как с чем-то неизбежным и роковым. Он пишет Плетневу: «Посылаю также письмо и к князю Дондукову. Я хотел у него быть в Москве, но случившееся одно обстоятельство, а потом моя периодическая болезнь, подвернувшаяся на беду, помешали». Дондукову-Корсакову: «...а потом овладела мною моя обыкновенная периодическая болезнь, во время которой я остаюсь почти в неподвижном состоянии в своей комнате, иногда в продолжение двух-трех недель». Скажу более. Наш великий и несчастный писатель, — очевидно, лишь благодаря своей гениальной наблюдательности, — до такой степени ясно сознавал и так точно характеризовал свой душевный недуг, так определенно и категорически различал свои психические страдания от своих многообразных телесных недомоганий, что становится просто-таки удивительным, каким образом оставались на этот счет какие-либо сомнения и недоумения у ближайших его друзей при жизни его и после его кончины у потомства даже до самого последнего времени. Это можно объяснить себе только несовершенством учения о душевных болезнях в эпоху Гоголя, невежеством в психиатрии большинства современных ему врачей и отсутствием всякого понятия о душевных болезнях даже у высокообразованных людей того времени — и не только того времени, но и значительно позднее... А между тем в своей обширной переписке он так характерно отмечает периодичность появления у него того, что он называет «скукою», «хандрою», «тоскою», «состоянием ошеломления», «бесчувственно-сонным и бездейственным», «нервическою раздражительностью», и притом совершенно независимо от состояния физического здоровья, что диагностика душевной болезни его становится очевидною. Так, в 1846 году он жалуется, апример, Смирновой (27 января, Рим) на ряд болезненных явлений (вероятно малярийного и анемического характера), которые мучают его до такой степени, «что едва выбирается изо всего дня один час, который бы можно было отдать занятиям… Но при всем том Бог милостив: я не унываю… и мысли мои, несмотря на телесный недуг, нечувствительно зреют». Плетнёву 8/20 февраля: «Как ни страдало моё тело, как ни тяжка была моя болезнь телесная, душа была моя здорова; даже хандра, которая приходила прежде в минуты более сносные, не посмела приближаться. И те душевные страдания, которых доселе я испытал много и много, замолкнули вовсе». Языкову (26 февраля): «Как не сильны были телесные недуги, но душа моя не болела и хандра не приходила». Графиням Виельгорским (7 апреля): «Что вам сказать о моём здоровье телесном? Оно незавидно… Мое душевное здоровье лучше прежнего».

    Невозможно, казалось бы, быть более точным и категоричным и нельзя с большею яркостью отметить, что болезненные явления со стороны телесного здоровья были ничтожны по сравнению с психическими страданиями, возобновлявшимися с такою роковою периодичностью, что больной с радостью отмечает, что «ни хандра, ни скорбь еще не находили» на него (письмо к Толстому 2 января 1846 г.) и с ужасом опасается их приближения и предчувствует их появление. Например (к Языкову, Франкфурт, 15 марта 1846 г.): «Занятия не идут никак. Боюсь хандры, которая может усилить еще болезненное состояние». Ему же (1 мая 1845 г.): «Не хандра, но болезнь, производящая хандру, меня одолевает». Шереметевой (25 июля 1846 г.): «Молитесь, друг мой, да не оставляет меня (Бог) в минутах невыносимой скорби и уныния, которые я уже чувствую и которых, может быть, целый ряд предстоит мне впереди, в степени сильнейшей»...
   Перед поездкою в Палестину Гоголь сочиняет даже особую молитву, которую рассылает нескольким ближайшим друзьям с просьбой помолиться о нем по «этой записочке... сверх того, что находится в обоих молебнах» (к Шереметевой. Неаполь, 22 января 1848 г.). В этой специальной, нарочито составленной молитве, мы читаем: «Душу же его исполни благодатных мыслей во все время дороги его! Удали от него духа колебаний, духа помыслов мятежных и волнуемых, духа суеверия, пустых примет и малодушных предчувствий, ничтожного духа робости и боязни».
   Стоит только в этом молитвенном вопле исстрадавшегося больного писателя вместо религиозно-мистических образов, в которых старался он описать посещавшие его мучительные душевные состояния, подставить теперешнюю научную терминологию, и мы получим полную симптоматологию его психоза, как будто заимствованную из соответствующей главы современного учения о душевных болезнях.
   Существует распространенное в публике заблуждение, будто человек, страдающий психозом, не сознает и не может сознавать своей болезни. Это совершенно ошибочно. Напротив, весьма часто, особенно в начале заболевания, такое сознание очень ярко, и больной мечется во все стороны за помощью, мучительно ощущая надвигающуюся на него грозу. Для болезни, которою страдал Гоголь, о чем ниже, такое состояние не только обычно, но даже характерно. Именно этим я и объясняю следующий загадочный для его биографов инцидент из последнего периода в жизни Гоголя. В начале своего предсмертного заболевания Гоголь с Никитского бульвара, где он жил, в сырой, холодный, ветреный и темный февральский вечер отправляется на извозчике на другой конец города, за Сокольники, в Преображенскую больницу. Подъехав, он сходит с саней, ходит взад и вперед у ворот, затем долгое время остается в поле около больницы, стоя на одном месте в снегу, наконец, садится в сани и уезжает обратно. Это, очевидно, не просто прогулка. Тарасенков, передающий этот эпизод, подозревает, не хотел ли Гоголь посоветоваться с известным в то время, содержавшимся в этой больнице Ив. Яковл. Корейшою, больным, слывшим за прорицателя. Такое объяснение я считаю совершенно невероятным. Несмотря на мистическое настроение Гоголя в последнее 10-летие его жизни, невозможно предположить, чтобы он был склонен к столь грубым предрассудкам. Напротив, гораздо вероятнее, что духовный сын известного своей строгостью о. Матвея счел бы такой поступок греховным. Случай этот разъясняется легко, если вспомнить, что Преображенская больница и тогда, и значительно позже была единственным в Москве общественным учреждением для душевнобольных, что Гоголь знал об этом, и как это характерно для больных его типа, почуяв грозящую его душевной жизни катастрофу, бросился за помощью туда, но в столь же характерной для его страданий нерешительности остановился перед воротами больницы.
   К сожалению, должно признаться, что он напрасно бы постучался в двери этого учреждения: русская психиатрия была в те годы в таком печальном положении, что едва ли исстрадавшийся поэт нашел бы там ту помощь, которой, может быть, искал. Пишущий эти строки 20 лет тому назад застал Преображенскую больницу, еще до перехода ее в ведение городского управления, — больницею ведомства приказа общественного призрения, и может засвидетельствовать, что даже спустя 30 лет после кончины Гоголя это было не лечебное заведение, а просто — дом умалишенных, на воротах которого по праву могла бы красоваться надпись дантовского ада. Из архивных дел этой больницы видно, что в год смерти Гоголя в ней служили в качестве старшего врача и ординаторов — д-ра Саблер, Красовский и Сокольский. В числе консультантов у постели больного писателя мы не встречаем ни одного из этих, в то время, вероятно, единственных в Москве врачей, знакомых теоретически и практически с психиатрией. Первые два в те годы уже имели частную лечебницу для душевнобольных, где, вероятно, врачебное вмешательство было активнее и уход лучше, чем в Преображенской больнице, и следует, может быть, пожалеть, что к их содействию не обратились ни гр. А.П.Толстой, у которого жил Гоголь в последнее время своей жизни, ни приглашенные к нему врачи.
   Обратимся к биографии великого писателя и посмотрим, в чем выражалась его душевная болезнь? Когда она началась и каковы были ее симптомы? Как классифицировали бы мы ее и какой диагноз поставили бы сегодня? Должна ли была она неизбежно привести так быстро к смертельному исходу или были тому еще какие-либо другие причины? Постараемся сделать это расследование по той же программе, по которой обыкновенно пишем мы наши истории болезни.
   В той главе такой historia morbi, которую мы, врачи, называем семейным анамнезом, должно отметить следующее: 1) Гоголь родился от слишком молодой матери: Мария Ивановна Гоголь-Яновская вышла замуж в 14 лет и Николай Васильевич был ее первенцем. 2) Несмотря на свой мягкий и нежный, полный эстетического чутья характер, М. Ив. Гоголь была все-таки женщиною несомненно психопатического темперамента. Близко знавшие ее и всю семью Гоголей школьный товарищ Николая Васильевича, относительно недавно скончавшийся, Данилевский и Трахимовский — прямо-таки считали ее ненормальною. К такому заключению она подавала повод своею странною подозрительностью, подчас принимавшей, по рассказам ее родных, характер бредовых, навязчивых идей, своим удивительным легкомыслием в практических делах, на что мы находим много указаний в ее переписке с сыном и в рассказах о ней ее дочерей, которые передают, например, что появление в Васильевке коробейника вызывало массу совершенно ненужных и даже в кредит покупок, так что потом приходилось догонять разносчика, чтобы возвратить ему излишне приобретенные вещи, и, наконец, тем, что Шенрок называет «болезненною мечтательностью» ее, ибо она способна была по нескольку часов находиться в состоянии какой- то странной задумчивости, причем и выражение лица ее резко изменялось. Судя по некоторым местам в письмах Николая Васильевича, надо полагать, что и он сам не обманывался насчет психопатического состояния М. Ив. Гоголь. Так, например, он пишет сестре Анне Васильевне (из Рима 12 апреля 1839 г.): «Слава Богу, наша маменька физически совершенно здорова. Я разумел душевную, умственную болезнь, о ней была речь». И в письме к матери (Москва, 24 мая 1850 г.): «Ради Христа, берегите себя от этого тревожно-нервического состояния, которого начала у вас уже есть».
   Своего гениального сына, своего «Никошу», она прямо-таки обожала, но и в этом выходила за пределы нормальной материнской психологии, как далеко ни отодвигать эти пределы; так, например, она приписывала ему весь новейший технический прогресс: изобретение телеграфов, железных дорог и т.п., и не было никакой возможности разубедить ее; рассказывая об этом, она немало сердила сына. 3) Должно отметить также, что между ближайшими родственниками Гоголя наблюдались душевные заболевания. Так, выраженным психозом страдал племянник его — Трушковский.

   Отец Гоголя, Василий Афанасьевич, был, по словам Данилевского, человек в высшей степени интересный, бесподобный рассказчик и обладал несомненным эстетическим чутьем и литературным талантом, писал стихи и ему принадлежит авторство двух комедий, которые сын его высоко ценил и о которых критика того времени отзывалась, «что он из родного быта интересно и умно почерпнул элементы своей комедии». Здоровья он был слабого; мудрено определить теперь, чем он страдал, но умер он далеко не старым — всего 44х лет от роду. Еще необходимо отметить, что и Вас. Афан., и М.Ив. Гоголь отличались очень большою мнительностью вообще и в частности по отношению к болезням.
   Личный анамнез нашего поэта таков: по совету близкого друга семьи Гоголей, тогдашнего черниговского губернского прокурора Баженова, — Николай Васильевич Гоголь на 12-м году был помещен в только что открытый Нежинский лицей. Здесь, по отзывам его школьных товарищей и на основании других данных, относящихся к этой эпохе, можно сказать, что это был золотушный, бледный, болезненный мальчик, уже в те годы, вероятно, мнительный или преувеличивавший свои страдания; так, в письме к родителям от 10 октября 1822 г. он пишет: «Я опасно был болен». Подобное же известие повторяется через год в октябре 1823 г. Весною 1827 года он пишет Высоцкому: «Об себе скажу, что я пролежал целую неделю больным, был болен весьма опасно, даже отчаивался об выздоровлении».
   Учился плохо, был порядочным шалуном, но уже в то время заметным по своему большому юмору и художественному дарованию. Развитие его было, по-видимому, быстрое, но позднее.
   В декабре 1828 г. Гоголь переехал в Петербург. Следующие 7 лет — суть лучшие годы его жизни, время расцвета его гения и сознания своей творческой миссии. Он пишет матери: «Мне предлагают место с 1000 р. жалованья в год. Но за цену ли, едва могущую выкупить годовой наем квартиры и стола, мне должно продать свое здоровье и драгоценное время и на совершенные пустяки?»
   К этой же эпохе относится его сближение с Пушкиным и с знаменитой, обаятельной по своему уму и красоте фрейлиной Россет, в салоне которой собиралась вся вельможная и умственная аристократия того времени. Влияние этих двух лиц было в жизни Гоголя определяющим, можно сказать, роковым. Относительно Россет достаточно вспомнить, что из нее вышла впоследствии та самая знаменитая калужская губернаторша Смирнова, которой адресована часть вызывавшей негодование Белинского и многих других современников Гоголя «Переписки с друзьями», той самой «Переписки», о которой герой «Отцов и детей» говорит у Тургенева: «Скверно во рту, — точно писем Гоголя к калужской губернаторше начитался». Вспомните также, что это та самая А.О. Смирнова, которая в сороковых годах поселяется в Риме и на Ривьере одновременно с Гоголем и, сама подпадая под его влияние, создает и ему искусственную и нездоровую атмосферу, — частью в виде постоянного общества Виельгорских, Толстых и Апраксиных, которое, по свидетельству его биографов, могло только усилить свойственную ему склонность к мистицизму, частью и потому, что сама она, в то время уже поблекшая и блазированная красавица, находилась в периоде нравственного кризиса и, как выражается Шенрок, «жгучей потребности очистить себя от мутных осадков многолетней, бесцельной великосветской толчеи».
  «Что же касается до Пушкина, то для того, чтобы оценить степень его морального значения для Гоголя, достаточно вспомнить его собственное лирическое восклицание: «Пушкин! Какой прекрасный сон видел я в моей жизни». И потом, когда в Париже дошла до него весть о кончине Пушкина, он, убитый и удрученный, говорит Ал. Ив. Тургеневу: «Ты знаешь, как я люблю свою мать, но — если бы я потерял даже ее, то так не мог бы быть огорчен, как теперь — Пушкин в этом мире не существует больше...» Из авторской исповеди известно, что Гоголь долго колебался между литературой и другими профессиями, пока Пушкин, пораженный художественным достоинством прочтенного ему отрывка, не взял с Гоголя слово написать большое сочинение, и известно также, что темы «Ревизора» и «Мертвых душ» были подсказаны Гоголю Пушкиным. До дня гибели Пушкина написаны все лучшие произведения Гоголя, после этого он только мучительно бьется над 2-й частью «Мертвых душ». С удивительным чутьем отмечает С.Т. Аксаков, что после кончины Пушкина Гоголь сделался болен и телом, и духом и уже никогда не выздоровел совершенно. И уже первый биограф Гоголя, Кулиш, указывает на то, что «смерть Пушкина положила в жизни Гоголя резкую грань... При жизни Пушкина — Гоголь был один человек, после его смерти сделался другим». Вообще же биографы Гоголя отмечают, что зерно будущего аскетически-извращенного отношения к литературе может быть замечено у Гоголя еще при жизни Пушкина, но обаяние и авторитет последнего были так колоссальны, что с значительною вероятностью можно предположить, что пуля Дантеса погубила не одну, а две славы русской словесности: скосила Пушкина и дала Гоголю такой моральный шок, от которого он уже никогда более не оправился, — именно время смерти Пушкина совпадает у Гоголя с явным понижением художественного творчества, упадком его гения и болезненным отношением к окружающему.
   Близко знакомый со всем этим кружком, С. Т. Аксаков называет А. О. Смирнову в этом периоде ее жизни «кающейся Магдалиной» и считает влияние ее, ибо, по его «простому человеческому смыслу, Гоголь, несмотря на свою духовную высоту и чистоту, свой строго монашеский образ жизни, сам того не ведая, был несколько неравнодушен к Смирновой, блестящий ум которой и живость были тогда еще очаровательны», еще более вредным, чем влияние перечисленных выше лиц, о чем он, однако, отзывается так: «В это время сошелся он (Гоголь) с гр. А. П. Толстым и я считаю это знакомство решительно гибельным для него. Не менее вредны были ему дружеские связи с женщинами большей частью высшего круга. Они сейчас сделали из него нечто вроде духовника своего, вскружили ему голову восторженными похвалами и уверениями, что его письма и советы им поддерживают или возвращают их на путь добродетели» (Аксаков. «История моего знакомства с Гоголем»).
   Дело будущих историков литературы проследить в его постепенных фазисах этот сложный психологический процесс, приведший мягкого юмориста пасечника Рудого Панька, потом грозного сатирика, от которого, по выражению императора Николая, «досталось всем, а всех больше мне самому», в домашнюю молельню Толстых и в исповедальню аскета и мистика отца Матвея, а в литературе к радикальному отрицанию всего того, чем он жил и что сделал ранее.
   Та задача, которая лежит в пределах моей компетенции, указывается мне самими биографами Гоголя. Так, Шенрок говорит, например, «что нравственное состояние Гоголя заслуживает особого изучения с иной, специально психологической (даже психиатрической) точки зрения», а Коялович напоминает, «что биография художника... не может быть только летописью внешних фактов его жизни и деятельностью; она должна обратиться, во-первых, к изучению духовной анатомии и физиологии того сложного целого, которое мы называем именем великого человека».
   Этим мы и займемся сейчас.
  В этюдах этого рода надо различать две стороны: 1) психологический склад личности и, в частности, ее неправильные психопатические особенности и 2) развившуюся на этой почве душевную болезнь, буде таковая была в действительности.
   В читающей большой публике очень распространена идея, впервые высказанная еще Аристотелем, повторенная затем многими крупными психофизиологами, например, Maudsley, Moreau (de Tours) и др. и очень популяризованная в последнее время Ломброзо — о патологическом происхождении гения, о ближайшем родстве гениальности и помешательства.
   В одной из предшествующих моих работ, посвященных изучению психологического механизма гениального творчества, я уже указывал на то, что в основе этого воззрения лежит, быть может, неверная интерпретация фактов истинных и правильно констатированных.
    Если все наши биологические воззрения настолько и в такой мере проникнуты эволюционной теорией, что стоит выдернуть эту основу из-под наших научных построений, чтобы все здание рушилось, то я не вижу причины, почему по поводу гения и его психопатических особенностей мы должны говорить непременно о дегенерации, следовательно, о возвращении к типу пережитому, оставшемуся позади, а не о прогенерации, о предвосхищении некоторого будущего высшего типа — предвосхищении, конечно, неполном и несовершенном и уже поэтому самому представляющемся нам с болезненным патологическим оттенком.
   В психике Гоголя мы даже в ранние годы отмечаем многие болезненные стороны: это, во-первых, дисгармоническое сочетание его душевных свойств — сам Гоголь указывает на это в письмах к матери. Еще в школьном письме (1 марта 1828 г.) читаем мы: «Правда, я почитаюсь загадкою для всех; никто не разгадал меня совершенно. У вас почитают меня своенравным, каким-то несносным педантом, думающим, что он умнее всех, что он создан на другой лад от людей. Верите ли, что я внутренно сам смеялся над собою вместе с вами? Здесь меня называют смиренником, идеалом кротости и терпения. В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом — угрюмый, задумчивый, неотесанный и проч., в третьем — болтлив и докучлив до чрезвычайности, у иных умен, у других — глуп». А в письме из Любека (13 августа 1829 г.): «Часто я думаю о себе, зачем Бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире, — чистую пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем Он дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем Он одел все это в такую странную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения».
   С этой характеристикой, которую Гоголь дает сам себе, совершенно совпадают отзывы о нем близко стоявших к нему современников, которых он удивлял противоречиями, казалось бы, непримиримыми в своем характере. Так, в «Воспоминаниях о Гоголе» Арнольди мы читаем, например: «Через несколько дней после этого чтения, я и брат мой Константин Осипович Россет собрались поздно вечером у графа Алексея Константиновича Толстого, который был тогда в Калуге. Разговор зашел о Гоголе; каждый из нас делал свои замечания о нем и его характере, о его странностях. Разбирали его как писателя и как человека, и многое казалось нам в нем необъяснимым и загадочным. Как, например, согласить его постоянное стремление к нравственному совершенству с его гордостью, которой мы все были не раз свидетелями? Его удивительный, тонкий, наблюдательный ум, видный во всех сочинениях, и вместе с тем, в обыкновенной жизни, какую- то тупость и непонимание вещей самых простых и обыкновенных? Вспомнили мы также его странную манеру одеваться и его насмешки над теми, кто одевался смешно и без вкуса, его религиозность и смирение и слишком уже подчас странную нетерпеливость и малое снисхождение к ближним; одним словом, нашли бездну противоречий, которую, казалось, трудно было и совместить в одном человеке».
   В биографии его в этом отношении приходится встречаться со странностями почти патологическими и с трудом объяснимыми, например, когда он — человек без всякой научной подготовки — искал кафедры всеобщей истории и с изумительным самомнением надеялся затмить «вялых», как он выражается, профессоров того времени. Или то, что он иногда не брезгует грубою лестью и в этом с удивительной наивностью сознается сам. Или странное и необъяснимое, обидное лукавство, например, в этом, до сих пор загадочном, инциденте с матерью, которую он, по собственному признанию, нежно любил и которую так оскорбительно обманывал, когда по возвращении из- за границы в течение некоторого времени писал ей из Москвы письма, помеченные Триестом, Веной и т.д., с непонятной до сих пор целью. Или его жестокая выходка по отношению к нежно любившему его семейству С.Т. Аксакова. Или, наконец, его чрезвычайно странная первая поездка за границу, когда он, собравшись надолго, возвратился в С.-Петербург, пробыв за границею очень короткое время, и на все вопросы об этом упорно отмалчивался.
   Есть одна сторона жизни, освещение которой было бы чрезвычайно интересно для установления основных черт психологии или психопатологии Гоголя, — именно отношение его к женщинам. Это вообще психологическая реакция, весьма важная для характеристики личности и анализа ее душевной жизни. По отношению к Гоголю это было бы в особенности интересно, ибо если бы оказались достоверными смутные слухи, до сих пор циркулирующие по этому поводу, то мы натолкнулись бы, может быть, на явно психопатические симптомы. Однако, несмотря на то, что я в течение этого исследования обращался к людям, которые могли быть хорошо осведомлены, я получил только весьма неопределенные и часто противоречивые указания; наконец, несмотря на обильный эпистолярный материал, даже его отношения к А.О.Смирновой остаются загадочными, так что эту сторону жизни и психологии Гоголя приходится оставить без должного расследования и оценки.
   Судя, однако, по некоторым отрывочным намекам, например, его признанию на этот счет д-ру Тарасенкову и нескольким строкам в письмах к Данилевскому, надо предположить, что отношения его к Смирновой были, несмотря на настойчиво ходившие слухи, совершенно платоничны и что вообще половое чувство было в нем резко понижено даже в молодые годы. (См. также по этому поводу статью Черницкой в Северном вестнике, 1890 г. и возражения ей Шерока.)
   Но и того, что уже сказано выше, достаточно, чтобы характеризовать его как натуру, обладавшую гениально художественной интуицией, очень выраженной дисгармонией душевных сил, способностей и действий.
    Уже в самом цветущем возрасте — Гоголь типичный неврастеник, как сказали бы мы теперь. Неврастеник с ипохондрическими идеями. Может быть, даже с детства: аналогичные жалобы на здоровье встречаются уже в самых ранних письмах к родителям от 1821 г. Еще в 1832 г. он в письме к Погодину называет свое здоровье хилым и удивляет только что познакомившегося с ним С.Т. Аксакова, которому он показался тогда совершенно здоровым, жалобами на свою болезнь, причина которой «находится в кишках», и утверждением, что болезнь его неизлечима; в 1834 г. уверяет, что его здоровье еле держится; в 1839 г. пишет из Италии, что оно non vale un fico (не стоит и фиги). Между тем жалобы его сначала весьма неопределенны: «Мне кажется, будто чувствую небольшую боль в печенке и спине. Иногда болит голова, немного грудь»; или в другом письме: «Голова моя страдает всячески, если в комнате холодно, мои мозговые нервы ноют и стынут. Если же комната натоплена, тогда этот искусственный жар меня душит совершенно, малейшее движение производит в голове такое странное ощущение, как будто она хотела треснуть» и т.п. в том же роде.
    В 1838 г. Гоголь совершенно серьезно пишет Данилевскому в Париж, чтобы тот выбрал ему парик, так как он собирается обрить себе голову, надеясь в этом найти облегчение от постоянных головных болей; затем следует в том же письме (от 16 мая 1838 г. из Рима) характерное описание того, что мы называем теперь «неврастеническою каскою»: «тупеет мое вдохновение, голова часто покрыта тяжелым облаком, которое я должен беспрестанно стараться рассеивать». А годом позднее в письме к Прокоповичу (Женева, 19 сентября 1839 г.) он жалуется: «Чувствую, что на мозг мой как будто бы надвинулся какой-то колпак, который препятствует мне думать, — душит мои мысли». В том же 1838 г. он пишет (25 июня 1838 г.) Вяземскому: «Всякое занятие, самое легкое, отяжелевает мою голову» и Погодину (20 ноября 1838 г.): «Работа моя вяла, нет той живости». Как видите, типичные жалобы неврастеника, и они с разными вариантами повторяются в течение всей жизни Гоголя. Ни в это время, ни позднее, ни даже во время предсмертной болезни невозможно было констатировать объективно никаких сколько-нибудь существенных патологических изменений в его организме. Так, в 1845 г. он заезжает в Галле к тамошней знаменитости доктору Круккенбергу и затем пишет Языкову (из Карлсбада, 25 июля 1845 г.): «Круккенберг, осмотревши и ощупавши меня всего — спинной хребет, грудь и все высохшее мое тело и нашед все в надлежащем виде, решил, что причина всех болезненных припадков заключена в сильнейшем нервическом расстройстве... произведшем все недуги». Тогда же он обращается к знаменитому Шенлейну и пишет гр. Толстому (1 сентября 1845 г.), что тот решил, что «во мне расстройство в нервической системе, так называемое nervoso fascoloso (sic!)», и назначил ему легкое водолечение — обтирания по утрам мокрой простыней, а затем морские купания. Единственно объективно констатированными болезненными явлениями были явления хронического катара кишечника и геморроя. Даже на смертном одре его, говорил д-р Тарасенков, «единственным важным припадком, продолжавшимся несколько дней, была консиптация».
    На такой неустойчивой нервно-психической почве развилась настоящая душевная болезнь.
   Ради простоты изложения я сразу скажу вам, какой диагноз следует, по моему мнению, поставить. Гоголь приблизительно в течение всей второй половины своей жизни страдал той формой душевной болезни, которая в нашей науке носит название периодического психоза, в форме так называемой периодической меланхолии. По моему убеждению, единственное сомнение, которое может возникнуть по поводу это диагностики, заключается в том, не будет ли правильнее отнести страдания Гоголя в ту подгруппу периодических психозов, которая в науке именуется психозами циркулярными и характеризуется более или менее правильными сменами маниакального, или экзальтационного, фазиса болезни, в котором настроение духа повышено, восприятие внешних впечатлений облегчено, повышены также самочувствие и наклонность к деятельности, и фазиса меланхолического, депрессивного, в котором картина болезни характеризуется угнетением психики, задержкою психических актов, подавленным тоскливым настроением, причем иногда эти фазисы разделены светлыми промежутками относительно нормальной душевной деятельности.
   Но это будет уже спор о деталях. Да и классификационной грани между психозом циркулярным и периодическим proprie sic dictum психозом не всегда возможно провести строго. Хотя в биографии Гоголя и находятся указания на периоды повышенного самочувствия, но они выражены не резко, напротив, очень резко выражены и доминируют в картине болезни периоды депрессивные; я поэтому предпочитаю остановиться на диагнозе периодической меланхолии, интерпретируя относительно короткие состояния возбуждения, приподнятого тона и повышенных самочувствия и самомнения, как те маниакальные введения и послесловия к приступам периодической меланхолии, которые так обычны в картине этой болезни.
   Для подтверждения этой диагностики и для того, чтобы убедить вас в верности ее, — я прибегну к самому простому приему: я сопоставлю характеристику данного страдания из какого-нибудь распространенного догматического трактата по душевным болезням с тем более или менее отрывочным описанием болезненных ощущений Гоголя, какое дает он сам в своей переписке.
   В главе о периодической меланхолии в известном курсе психиатрии покойного проф. Корсакова мы читаем: «В случаях периодической меланхолии особенно выражено чувство глубокой апатии, ощущение безжизненности, отчужденности». У Гоголя (в письме к Балабиной, 1842 г., без даты): «Вижу знакомые родные лица, но они мне кажутся не здесь родились, а где-то их в другом месте, кажется, видел; и много глупостей непонятных мне самому чудится в моей ошеломленной голове. Но что ужасно, что в этой голове нет ни одной мысли и, если вам нужен теперь болван для того, чтобы надевать на него вашу шляпу или чепчик, то я весь теперь к вашим услугам». Едва ли можно более образно и более ярко охарактеризовать это ощущение безжизненности и отчужденности, которое как типичный симптом занесено в соответствующую рубрику учения о душевных болезнях.
   В психиатрии меланхолия определяется как такая душевная болезнь, которая характеризуется, во-первых и прежде всего, изменением душевного чувства в форме появления душевной боли, доходящей до щемящей тоски, отчаяния и ужаса.
   Не менее характерно в письмах Гоголя описание и этого кардинального симптома меланхолии — тоски и того особого состояния, которому по-русски нет настоящего наименования, по латыни же anxietas, по-французски angoisse.
   В письме к Погодину Гоголь, описывая только что перенесенный в Вене приступ болезни, говорит: «Я был приведен в такое состояние, что не знал решительно, куда деть себя, к чему прислониться. И двух минут не мог оставаться в таком положении ни на постели, ни на стуле, ни на ногах. О, это было ужасно, это была та самая тоска, то ужасное беспокойство, в котором я видел бедного Виельгорского в последние минуты жизни». Письмо это (из Рима от 17 октября 1840 г.) чрезвычайно интересно и важно для нашего исследования, ибо, во-первых, оно начинается с того определенного признания в душевной болезни, которое я уже цитировал выше, и, во-вторых, дает подробную симптоматологию перенесенного Гоголем в 40-м году меланхолического приступа. Он пишет: «...О, как бы не хотелось мне открывать своего состояния!., но знай все!.. Нервическое пробуждение обратилось вдруг в раздраженье нервическое. Все мне бросилось разом на грудь. Я испугался, я сам не понимал своего положения... Нервическое расстройство и раздражение возросло ужасно: тяжесть в груди и давление, никогда дотоле мною не испытанное, усилилось. По счастью доктора нашли, что у меня еще нет чахотки, что это желудочное расстройство, остановившееся пищеварение и необыкновенное раздражение нерв... К этому присоединилась болезненная тоска, которой нет описания». Далее следует только что приведенная мною выше характеристика этой тоски, как смертного ужаса, и несколько строк о переезде в Рим, но «ни Рим, ни небо, ни то, что так бы причаровывало меня, ничто не имеет теперь на меня влияния. Я их не вижу, не чувствую. Друг мой, вот тебе мое положение. Не хотелось бы, страшно не хотелось бы открывать его... Письмо мое издери в куски».
   Эти мучительные психопатические ощущения апатии, тоски и ужаса по временам обостряются до такой степени, что, как это и свойственно меланхолическим состояниям, у Гоголя возникает даже мысль о самоубийстве; в начале 1846 г. он пишет, что он переносит «такие тяжкие и болезненные состояния, что повеситься или утопиться кажется ему как бы похожим на какое-либо лекарство».
    Придерживаясь того же приема, возвращаюсь снова к учебникам.
   В очень обстоятельной монографии Pilcz’a, посвященной периодическим психозам, мы находим следующее определение интересующего нас душевного расстройства: «Периодическая меланхолия характеризуется периодическим возвращением меланхолических состояний, которые выражаются простыми элементарными расстройствами душевной деятельности, именно боязливо тоскливою подавленностью и заторможением психомоторной и ассоциационной областей, при ясности сознания и обыкновенно при отсутствии бредовых идей и обманов чувств».
   Заимствую также в очень распространенном руководстве психиатрии проф. Крепелина, из главы о периодических депрессивных психозах, следующую их клиническую характеристику: «У больных обнаруживается упадок духа, состояние угнетения, нелюдимость; они испытывают ощущения тревоги, стеснения, чувствуют себя неспособными к работе, теряют аппетит и лишаются сна... однако, обыкновенно аффект не бывает очень сильным, и больной в достаточной степени владеет сознанием... поведение больных большею частью вполне правильное. В присутствии чужих людей они могут хорошо владеть собою, вести разговор, могут временно отвлекаться от своих мыслей... сон всегда весьма недостаточный; аппетит умеренный, вес тела падает».
   При более легких приступах «болезнь выражается лишь чувством простого внутреннего беспокойства... У больного возникает мрачное, угнетенное настроение... упадок духа... при этом сознание вполне сохранено... хотя у больного и возникают «дурные мысли», но они не касаются его прошлого и выражаются в религиозных сомнениях, в печальных опасениях за будущее (неизлечимость...), о своем состоянии они во всякое время говорят охотно и связно и даже имеют явную потребность в утешении... вес тела... падает... пищеварение вялое... иногда приходится слышать жалобы на неприятные ощущения и легкие колики в животе... первый приступ болезни может обнаруживаться около 20-го года жизни, но большее свое развитие болезнь получает, по- видимому, лишь позднее. Промежуточные периоды между приступами длятся в начале по несколько лет и затем могут постепенно все более и более укорачиваться. Вообще болезнь имеет наклонность, так сказать, застаиваться в том отношении, что послабление ее становятся менее и менее полными и в конце концов устанавливается стойкое болезненное состояние с периодическими ухудшениями и улучшениями».
   Вот клиническая схема такая, как ее дает современное учение о душевных болезнях. Как вы уже заметили, надеюсь, и в чем вы еще больше убедитесь дальше — в эти рамки легко и без натяжки укладывается вся симптоматология болезни Гоголя. И те явления, которые, как периодически наступавшие состояния апатии, тоскливой тревоги, неспособности работать, навязчивые идеи мистического характера — наводили друзей Гоголя на мысль о душевном заболевании и также те явления, которые и для них и для позднейших биографов многострадального писателя казались противоречащими такому предположению: сохранение ясности сознания даже на высоте приступа, известного самообладания (в особенности на людях) и способности даже в худшие моменты разговаривать связно. В приведенном клиническом очерке вы найдете даже второстепенные патологические симптомы, которые отмечаются в истории болезни Гоголя: беспорядки со стороны брюшной полости, упадок питания, похудание. Даже срок наступления болезненных приступов указан точно. Если наша догадка относительно 1833 г. верна, то Гоголь перенес первый приступ болезни в возрасте около 24 лет и также верно, что в течение последнего 5-летия его жизни трудно уже говорить о периодических припадках психоза; промежутки между периодами становятся неясными и правильнее сказать, что установилось длительное и постоянное болезненное состояние с чередующимися улучшениями и ухудшениями.
   Если обратиться к биографическим и эпистолярным материалам и попытаться на основании их воссоздать течение болезни Гоголя и изобразить ее графически, то мы получим волнообразную линию, в которой с несомненною периодичностью в течение всей второй половины жизни его повторяются резкие колебания этой кривой, соответственно периодам понижения тона и, выражаясь языком медицинским, соответственно периодам депрессии. Вслед за этими периодами кривая подымается вверх и дает волну большей активности, жизнерадостности, прилива умственных и физических сил, повышения настроения. Этим повышениям тона нервно-психической жизни соответствуют и наиболее активные периоды его творческой деятельности. Но уже в течение всего последнего десятилетия, очевидно, под влиянием ряда перенесенных приступов психоза,— талант угасает, работоспособность исчезает; внутренние побуждения к художественной работе остаются, но ослабленная болезнью сила творчества уже непропорциональна иногда грандиозным замыслам и планам писателя. В его переписке за этот период времени постоянно повторяются жалобы на то, что «не живется и не пишется». В письме к Жуковскому он спрашивает: «Что это? старость или временное оцепенение сил?.. Творчество мое лениво. Стараясь не пропустить и минуты времени, не отхожу от стола, не отодвигаю бумаги, но строки лепятся вяло; а время летит невозвратно. Или в самом деле 42 года есть для меня старость?» И ранее в другом письме к Жуковскому (3 апреля 1849 г.): «Та же недвижность и в моих литературных занятиях. Я ничего не издал в свет и ничего не готовлю, что и приуготовляю, то идет медленно и не может никак выйти скоро и Бог один знает, когда выйдет. Отчего, зачем нашло на меня такое оцепенение, этого не могу понять». Эти периодические повторения меланхолических депрессивных периодов в жизни Гоголя можно отметить, начиная с первой половины 30-х годов. Уже 1833 г. был, как выражается не психиатр, а историк литературы — Шенрок, мертвым годом для Гоголя. Шенрок отмечает поразительную непроизводительность Гоголя в этом году и высказывает предположение, что это - объясняется болезнью. Кулиш, первый биограф Гоголя, также отмечает, что «в промежуток между июлем и ноябрем с Гоголем случилось нечто необыкновенное», но что именно, остается неизвестным. Сам Гоголь в письме от 9 ноября этого года пишет, между прочим, в очень загадочной форме: «Если бы вы знали, какие со мной странные происходят перевороты, как сильно растерзано все внутри меня. Боже, сколько я пережил, сколько перестрадал»
   В прагматической части биографии Гоголя нет решительно никаких указаний на какие-либо внешние обстоятельства, которыми могла бы быть объяснима цитированная фраза; я поэтому склоняюсь к предложению, что Гоголь писал эти слова, только что выйдя из первого приступа своей периодической меланхолии, еще ошеломленный этим и не дающий себе ясного отчета в том, что произошло с ним. К наступлению нового 1834 года относится известное воззвание Гоголя к гению7; с этим совпадает, — я опять цитирую Шенрока, — необычайный подъем духа автора, находившийся в самом решительном и резком противоречии с сумрачным настроением его во весь предшествующий год и с тем глухим застоем в деятельности Гоголя, который еще недавно повергал его в уныние.
   В 1837 году начинается новое заболевание; это опять- таки не оставляет сомнения даже для не врачей, биографов Гоголя. С половины июля до октября переписка его совершенно прекращается. Судя по запискам Смирновой, которая лечилась тогда в Бадене, Гоголь приехал туда уже заболевающим, но высота развития меланхолического приступа, должно быть, относится к концу августа и сентябрю, когда Смирнова уже уехала. В конце лета 1838 г. снова начинается подавленное состояние, причем наибольшая глубина депрессивной волны приходится, по-видимому, на сентябрь. В июле Гоголь чувствует себя еще очень хорошо, но уже через месяц — в августе — появляются предвестники надвигающейся депрессии — обострение болезненных неврастенических симптомов и упадок психической работоспособности, затем в конце августа по начало октября полный перерыв переписки. Гоголь охотно и много переписывался и, по аналогии с другими такими же периодами пробела в его корреспонденции, можно с большою вероятностью предположить, что причиной этому было ожесточение меланхолической подавленности. В октябре его корреспонденция уже снова принимает жизнерадостный шутливый тон. Но если бы в его письмах и не содержалось даже определенных указаний на состояние его здоровья, то достаточно было бы уловить в них следы его психической реакции на окружающее, чтобы констатировать резкие и типичные колебания и смены его настроения. Так, например, очень характерно, как та же самая неаполитанская природа, которая в июльском и октябрьском письмах вызывает в Гоголе восторженные описания, в августе, при пониженном душевном тоне, воспринимается им почти отрицательно, и описание неаполитанской природы блекнет и тускнеет под его пером.
   Весь 1839 год, а также начало 1840 г. принадлежит к лучшим периодам второй половины жизни Гоголя; здоровье его очень удовлетворительно и он находится в хорошем психическом состоянии, но уже с весны 40-го года начинается новая депрессия, которая летом этого года достигает степени тяжелого меланхолического приступа — одного из самых тяжелых на многострадальном веку нашего несчастного и больного поэта. Его письмо к Погодину из Рима от 17 октября 1840 г. содержит все данные для полной истории этого заболевания. Он доехал до Вены в прекрасном настроении; как это нередко наблюдается в той форме психоза, которой страдал Гоголь, и как это и бывало с ним обыкновенно — меланхолическому приступу предшествовало повышение душевного строя, — увы! — очень непродолжительное. Мы читаем в этом письме его: «Свежесть, бодрость взялась такая, какой я никогда не чувствовал... Я почувствовал, что в голове моей шевелятся мысли, как рой разбуженных пчел, воображение мое становится чутко. Нервическое мое пробуждение обратилось вдруг в раздражение нервическое... К этому присоединилась болезненная тоска, которой нет описания. Я был приведен в такое состояние, что не знал решительно, куда деть себя, к чему прислониться... О, это было ужасно, это была та самая тоска, то ужасное беспокойство, в каком я видел бедного Виельгорского в последние минуты жизни!». Несмотря на его переезд в Рим — осенью этого года улучшение было еще не резко выражено: «Ни Рим, ни небо, ни то, что так причаровывало меня, ничто не имеет теперь на меня влияния. Я их не вижу, не чувствую»... и только к зиме он поправился настолько, что мог сказать о себе, что он «здоров, благодаря чудной силе Бога, воскресившего меня от болезни», и приняться снова за работу с надеждою, что из «Мертвых душ» выйдет «со временем кое-что колоссальное». От того же 28 декабря он пишет Погодину: «Мне теперь все трын-трава. Если только мое свежее состояние продолжится до весны или лета, то, может быть, мне удастся приготовить что-нибудь к печати кроме первого тома «Мертвых душ». 1841 г., по свидетельству Анненкова, проведшего этот год в Риме, Гоголь здоров и даже находится, по-видимому, в несколько повышенном настроении, судя по некоторым письмам. Но уже в самом начале 1842 г. кривая понижается, на целом ряде его писем можно контатировать, как усиливалось его меланхолическое состояние, пока оно не выразилось с теми же типичными симптомами, как приступ, перенесенный им в Вене. В письме к Балабиной (февраль 1842 г.) он пишет: «Я был болен, очень болен, и еще болен до ныне внутренно. Болезнь моя выражается такими страшными припадками, каких никогда со мною еще не было, но страшнее всего мне показалось то состояние, которое напомнило мне ужасную болезнь мою в Вене». К весне психическое здоровье его улучшается и душевный строй повышается настолько, что в конце марта он пишет Языкову: «Я еду к тебе с огромной свитой. Несу тебе и свежесть, и силу, и веселье и кое-что под мышкою». К этой эпохе относится появление в свет 2-й части «Мертвых душ» и первое издание собрания его сочинений. Этим годом, можно сказать, и заканчивается творческий период жизни поэта. На этот раз период душевного здоровья продолжается довольно долго, хотя ко второй половине 43 года относится Анненковым и Тихонравовым первое сожжение 2-го тома «Мертвых душ», но, по-видимому, это произошло не в приступе меланхолического состояния; Гоголь и раньше уже прибегал к сожжению не только рукописей своих, которыми был недоволен, но даже напечатанного уже и вышедшего в свет произведения.
   Зиму 1843-44 года Гоголь проводит в Ницце в обществе А.О.Смирновой, Соллогуб и Виельгорских. Не они бы могли поддержать падающий дух его. В этот период Гоголь, правда, не пережил резкого приступа меланхолического состояния, такого, например, как в 1840 г. в Вене; ему то похуже, то получше, он может еще немного работать и по временам бывает оживленнее, но в общем этот период в его жизни должен быть отнесен к периодам депрессивным. Он пишет Аксакову (10 февраля 1844 г.), объясняя свое молчание: «Причиною этого было отчасти физическое болезненное расположение, содержавшее дух мой в каком-то бесчувственно-сонном положении», и к Россет: «Надоело сильно мое болезненное состояние, препятствующее всякой работе». И так с такими же колебаниями — то улучшения, то обострения апатии и тоски — тянется это состояние до осени этого года, когда Гоголь пишет Языкову (12 ноября 1844 г.): «После купанья я чувствую себя лучше; ибо, надо тебе сказать правду, я был слишком болен летом и так дурен, как давно себя не помню. Нервы до такой степени были расстроены, что не в силах был не только что-нибудь делать, но даже ничего не делать». Это состояние относительного психического здоровья было только временным улучшением на протяжении длительного депрессивного периода и уже в начале 1845 г. меланхолический приступ выражается в полной силе. Он мечется из Франкфурта в Париж, из Парижа снова во Франкфурт, потом по курортам и, очевидно, нигде не находит себе облегчения; состояние тревоги и тоски нарастает и достигает наиболее выраженной степени к лету. 4 июня он пишет Смирновой: «Я страдаю весь душой от страдания моего тела, и душа изнывает вся от страшной хандры, которую приносит болезнь». В это полугодие Гоголь дважды говеет, — до такой степени чувствует он себя плохо и ожидает смерти, — между тем на самом деле искуснейшие врачи того времени, например знаменитый Шенлейн, Круккенберг и Карус, не могли найти в нем никакого хронического страдания, только нервное расстройство, и первый из них назначил только легкое водолечение.
   Это тягостное состояние, о котором Гоголь еще в июле писал Шереметевой: «Здоровье мое плохо совершенно, силы мои гаснут», после водолечения в Грейфенберге начинает улучшаться, и в октябрьских письмах он сообщает уже своим друзьям и матери, что он поправился и чувствует себя хорошо. За этим длительным и тяжелым депрессивным периодом следует около двух лет душевного здоровья и даже временного повышенного настроения. Но судьба безжалостна к нашему писателю. Едва ли не к осени 1845 года, проведенной в Риме, должно быть отнесено то заболевание малярией, о которой свидетельствуют Смирнова и Аксаков, но о чем сам Гоголь в своих письмах не упоминает. Делаю это предположение, ибо именно маля- риею и обусловленным ею малокровием всего вероятнее объяснить те своеобразные болезненные явления, на которые он с тех пор часто жалуется: «Чувствую слабость и, что всего непонятнее, до такой степени зябкость, что не имею времени сидеть в комнате, должен ежеминутно бегать согреваться. Едва же согреюсь и приду, как в миг остываю, хотя комната и тепла, и должен вновь бегать согреваться. В такой беготне проходит почти весь день» (письмо Аксакову, Рим, 15 ноября 1845 г.).

   Чрезвычайно интересно и характерно и очень важно отметить здесь, что циклическое течение душевной болезни Гоголя совершенно независимо от его физического здоровья и телесных недугов; те же жалобы на «странную зябкость, какой не чувствовал доселе» повторяются и в письме к Плетневу (28 ноября 1845 г.), но Гоголь досадует главным образом на причиняемую этим состоянием потерю времени, ибо «чувствует и голову и мысли более свежими» и рад бы «засесть за труд, от которого сильно отвлекали прежде недуги и внутреннее душевное состояние». Весьма любопытно в этом отношении письмо к А. П. Толстому (Рим, 2 января 1846 г.), дающее полную картину состояния здоровья Гоголя, из которой с очевидностью явствует эта совершенная независимость его душевного недуга от состояния его физического здоровья: «Вот вам мое нынешнее состояние: я зябну теперь до такой степени, что ни огонь, ни движение, ни ходьба меня не согревают. Мне нужно много бегать, чтобы сколько-нибудь согреть кровь, но этого теперь нельзя, потому что совсем ослабели ноги и силы, жилы болят и пухнут. Но благодарю милосердного Бога, что, несмотря на невыносимо болезненное чувство, которое слышит все мое тело, находящееся вечно в лихорадочном состоянии, ни хандра, ни скорбь еще не находили на меня».
   Следующая волна депрессии приходится на лето 1848 г. Гоголь только что совершил путешествие на Восток и в Палестину, возвратился в Россию в хорошем состоянии здоровья и приехал к себе в Васильевку; уже вскоре его душевный строй начинает понижаться. В июле он пишет Аксакову: «Тоска, даже читать самого легкого чтения не в силах». К осени ему получше, но еще в конце октября в письме к Виельгорским мы читаем: «Что до меня, я только что оправляюсь от бессонниц своих, которые продолжаются даже и здесь, в Москве, и теперь только начинают прекращаться». Но, как это уже наблюдалось и раньше, это не выздоровление, а только одно из временных улучшений в депрессивном состоянии. Так, в феврале 1849 г. он говорит Данилевскому о «болезни, в которой находился тогда, от которой еще не вполне освободился и теперь». Впрочем, в письме к Смирновой (от 27 мая 1849 г.) мы находим все необходимые нам указания на смену периодов в его психическом настроении за это время: «Мое здоровье лучше. Зиму я провел хорошо. В конце ее только пришла хандра, которую я старался всячески побеждать. Но с приближением весны не устоял. Нервы расшатали меня всего, ввергнув в такое уныние, в такую нерешимость, в такую тоску от собственной нерешимости, что я весь истомился». А в начале июня он извещает Шереметеву: «Я только что оправился от сильной болезни нервической, которая с приходом весны вдруг меня потрясла и расколебала всего», и К. М. Базили: «Весною заболел, но теперь опять поправился. Голова еще не в таком состоянии, чтобы светло заняться делом». Следующие года — вся вторая половина 1849 г., весь 1850 и 1851 года — протекают с теми же колебаниями. Нет, права, резких меланхолических припадков, а только депрессивные обострения, но нет и длительного состояния психического здоровья. В общем, это должно быть признано за несомненное ухудшение в течении его психоза. Болезнь приняла более хроническое течение. Соответственно этому, все резче и яснее становится упадок его творческих сил и гения. Он сам это мучительно чувствует и жалуется на «притупление способностей и сил», не может себе объяснить, почему он «никогда еще так мало не делал как теперь», хотя «меньше чем когда-либо развлечен и ведет жизнь более чем когда-либо уединенную» (Данилевскому 1 июля 1849 г.). Маркевичу (6 декабря 1849 г.): «По-прежнему сижу за делом, а делается мало». Те же жалобы повторяются и дальше в ряде писем. Поздняя осень и зима 1850 г. все-таки принесли Гоголю некоторое облегчение, и это отражается в его корреспонденции, но мучительное ощущение упадка художественного вдохновения омрачает Гоголю эти последние годы его жизни. Временами он снова надеется, что гений его воскреснет: «Стало быть, — пишет он Толстому 20 августа 1850 г., — несмотря на то, что старею и хирею, те же силы умственные, слава Богу, еще свежи», но уже 2 сентября того же года матери: «Думал и я, что буду всегда трудиться, а пришли недуги, отказалась голова... Бедная моя голова! Доктора говорят, что надо ее оставить в покое. Вижу и знаю, что работа при моем болезненном организме тяжела». В конце того же месяца ему снова хуже. Он уже опасается периодического наступления меланхолического состояния и пишет матери: «Я захандрю и впаду в ипохондрию». В «Авторской исповеди» мы находим скорбное и совершенно определенное признание больного поэта в угасании творческой силы: «Несколько раз, упрекаемый в недеятельности, я принимался за перо, хотел насильно заставить себя написать хоть что-нибудь вроде небольшой повести или какого-нибудь литературного сочинения, и не мог произве- ста ничего. Усилия мои оканчивались почти всегда болезнью, страданием и, наконец, такими припадками, вследствие которых нужно было надолго отложить всякое занятие». Признание это заканчивается трагическим воплем: «Виноват я был разве в том, что не в силах был повторять то же, что говорил или писал в юношеские годы? Как будто две весны бывают в возрасте человеческом!» И действительно, в течение этого последнего десятилетия его жизни Гоголь работает над второй частью «Мертвых душ», но, по меткому выражению Анненкова, она стала для Гоголя «той подвижническою келиею, в которой он бился и страдал до тех пор, пока вынесли его бездыханным из нее».
   Ненормальность его душевного состояния в эту эпоху его жизни бросалась в глаза многим из его современников. И. С. Тургенев, говоря о своих посещениях Гоголя в последний год жизни его, выражается на этот счет очень определенно: «Мы (с Щепкиным) ехали к нему, как к необыкновенному, гениальному человеку, у которого что-то тронулось в голове... вся Москва была о нем такого мнения».
   Я полагаю, что в предшествующем достаточно доказано, что Гоголь страдал периодическим депрессивным психозом. Однако и при жизни его, и после его смерти, правда, в очень неопределенной форме ходили слухи, которые могли бы вызвать предположение, что он страдал другою формою душевного расстройства, связанною с галлюцинаторными явлениями и бредом религиозно-мистического характера. Полноты ради считаю нужным сказать об этом несколько слов. Во-первых, во всей довольно обширной теперь литературе о Гоголе имеются только два указания и то косвенных, из третьих рук, — на то, что у Гоголя бывали галлюцинации. Именно в «Истории моего знакомства с Гоголем» С. Т. Аксаков говорил, что он «слышал, что Гоголь во время болезни (в Риме) имел какие-то видения, о которых он тогда же рассказал ходившему за ним... Боткину» и Берг передает, будто Гоголь во время предсмертной болезни сказал доктору Оверу, что он готов умереть: «Я уже слышал голоса». Странным образом о последнем факте, кроме этого совершенно изолированного показания Берга, не упоминает никто из довольно многочисленных свидетелей-очевидцев последних дней Гоголя, ни Арнольди, ни теща Погодина, ни Плетнев, ни многие другие, которые с сердечной болью и напряженным вниманием следили за его предсмертной болезнью (как, например, Аксаков, Хомяков, Павлов и прочие) и которые могли иметь достоверные сведения из первых рук, и что в особенности важно — об этом ни одним словом не обмолвился доктор Тарасенков", участвовавший на всех консилиумах и оставивший очень детальный и обстоятельный исторический материал о последних днях Гоголя. Что же касается до «видений», которые были у Гоголя в Риме, то этот факт, если только он достоверен9, в чем тоже можно сомневаться, может быть всего правильнее объяснен бредом и галлюцинациями при повышенной температуре во время приступа римской малярии, которою он в то время, по-видимому, страдал.
   Итак, в симптоматологии душевной болезни Гоголя нет галлюцинаторных явлений. Нет также и бреда в тесном смысле этого слова. Те расстройства его интеллектуальной деятельности, которые действительно существовали, могут быть названы скорее количественными, чем качественными, и объясняются значительным колебанием в общей напряженности психических процессов, лежащих в основе интеллектуальной деятельности. Если к этому и примешивались в известной степени некоторые качественные расстройства интеллекта, то только в форме отрывочных идей ипохондрического характера и, может быть, некоторой переоценки своей личности, что совпадает с повышением психической кривой после протекшего меланхолического приступа, когда Гоголь впадал в то, что С. Т. Аксаков называл «противным тоном наставника», и когда у него, как мы уже видели выше, появлялась мысль о своем провиденциальном назначении. И не только с нашей специальной точки зрения мы вправе рассматривать этот болезненно-приподнятый тон и настроение как выражение состояний патологической экзальтации, сопровождающих меланхолические депрессивные приступы, но даже историки литературы останавливались в недоумении перед этим психопатическим явлением душевной жизни Гоголя и спрашивали себя, не следует ли видеть в этом симптома «серьезной психической ненормальности». На этот вопрос ответил сам Гоголь. Временами он, очевидно, отдавал себе совершенно ясно отчет в том, что в периоды, следующие за депрессивными приступами, его психическое равновесие устанавливается не сразу, но проходит сначала через такой стадий, в котором он не вполне владеет своим разумом и волею. В этом отношении чрезвычайно важны, убедительны и характерны письма к Иванову и о. Матвею, в котором сам Гоголь объясняет и оправдывает появление «Переписки с друзьями» тем, что он выпустил эту книгу слишком скоро после своего «болезненного состояния, когда ни нервы, ни голова не пришли еще в надлежащий порядок».
   По отношению к Гоголю нельзя говорить о бредовом психозе с преобладанием идей религиозно-мистического характера.
   С моей специальной точки зрения, я присоединяюсь к протестам против такого довольно распространенного мнения, вырвавшимся у известного французского литературного критика, знатока нашей беллетристики, заявившего, что если слова соответствуют определенным понятиям, то Гоголя нельзя называть мистиком, у О. Н. Смирновой, знавшей Гоголя лично и имевшей о нем подробные и достоверные сведения из очень компетентного источника и прежде всех у самого Гоголя.
   При оценке этой стороны психики не следует забывать, что он родился и воспитывался в очень религиозной семье, с детства и до смерти был глубоко верующим человеком и в такой же среде постоянно жил и действовал. Понятие мистицизма к нему приложимо не более, чем к ближайшим его друзьям — Погодину, Плетневу, Языкову, Хомякову, Смирновой и пр., к его старшему собрату и личному другу В. А. Жуковскому и даже, вероятно, в меньшей степени, чем ко многим другим из его кружка, например, к А. П. Толстому или Виельгорским, не говоря уже, конечно, о его корреспонденте последнего периода ржевском священнике отце Матвее (Александровиче Константиновском).
  Вообще говоря, при оценке мистического настроения Гоголя следует соблюдать законы исторической перспективы. Очень легко впасть в ошибку, если произносить суждение об этой стороне психической жизни Гоголя, не принимая во внимание современных ему общественных течений и настроения того кружка, к которому он примыкал. Не должно забывать, что школьные годы Гоголя совпадали с реакционным пиэтизмом конца царствования Александра 1; что с первых же шагов его на литературной арене Гоголь, еще юноша, с огромными недочетами в своем образовании, оказался интимно связанным с очень замкнутою великосветско-писательскою средою, у которой уже сложились весьма определенные социальные, политические, художественные, философские и религиозные взгляды, и что эта тесная литературная группа «стала для Гоголя высшею школою, довершившей его образование», что, наконец, почти все последнее 15-летие своей жизни он проводит за границею. Его личные отношения сложились так, что он почти не знал Белинского, но хорошо знал Шевырева, не был знаком с Грановским, но был близок с Погодиным, не встречался с Герценом, хотя и слышал о нем, и не имел никакого представления об остальных членах этого кружка, имевшего в истории развития русской мысли и русской общественности значение первостепенной важности.
   В особенности не должно забывать, в какую тяжелую беспросветную эпоху русской культурной истории пришлось жить и писать Гоголю — достаточно сопоставить две даты: время появления его на арене общественной деятельности — 1828 год, т.е. в самый разгар реакции, последовавшей за декабрьскими событиями, сопровождавшими вступление на престол Николая 1, и год кончины — 1852, накануне Севастопольской кампании, кровавым заревом осветившей мрак, сгустившийся в течение более чем четверти века над крепостной Россиею гр. Бенкендорфов и Сквозников-Дмухановских.
  И много позднее аналогичные исторические условия приводили не менее, чем сам Гоголь, гениальных преемников его к порывам на этом же пути найти выход из непримиримого противоречия, созданного окружающей жестокою и беспросветною действительностью с их моральными идеалами и общественными запросами... А в те годы даже Белинский едва не поколебался и из-под его пера вылились строки, от которых ему пришлось потом с сокрушением и негодованием отказываться.

Доктор медицины Н.Н.Баженов, приват-доцент Московского университета.
Москва, 1903 г.
В оформлении использованы рисунки Н. Гоголя

«Боже, дай полюбить еще больше людей» // Наука и религия. -2009. - № 3. – С.20-21

   Фрагменты из писем, заметок на религиозно-нравственные темы и малоизвестные молитвы Н.В.Гоголя открывают духовный лик великого художника слова.

   Молитва — святое дело, но помните, что она ничтожна, если не сопровождена святыми делами. Молитвы дел, а не молитвы слов требует от нас Иисус. Не думайте, чтобы вы были бедны для того, чтобы помогать другим. Для этого не может быть беден человек. Не богатством, не деньгами мы можем помогать другим, но гораздо более мы можем помогать сердечным чувством, душевным словом, воздвигая, ободряя падший дух. И потому, если вы услышите, что где-нибудь страждет благородный душою человек, терпит горе жизни и готов предаться отчаянью, то спешите к нему первые на помощь. Скажите ему прежде всего: он должен благословить свою бедность и несчастья. Они становят человека ближе к Богу; они доставляют ему случай совершить те подвиги добродетели, которые редко доводится совершить человеку, ибо среди бедности, среди угнетений стать твердо, не упасть и совершить благородный подвиг несравненно выше, чем совершить таковой же подвиг среди богатства и довольства, хотя бы для этого даже вздумал человек истратить все свое богатство. Пусть и в мысль не приходит ему, что подвиг его может быть безответен и не найдет отголоска. Везде найдется благородная душа, которая откликнется ему и осветится сама силой его подвига; ибо прекрасные подвиги сообщаются, и есть много тайн во глубине души нашей, которых еще не открыл человек и которые могут подарить ему чудные блаженства. Если вы почувствуете, что слово ваше нашло доступ к сердцу страждущего душою, тогда идите с ним прямо в церковь и выслушайте Божественную Литургию. Как прохладный лес среди палящих степей, тогда примет его молитва под сень свою. И Тот, Кто умел все в жизни претерпеть за нас, Тот вооружит твердостью и силой его душу, о которые разлетятся земные несчастия...
      Из письма матери, М.И.Гоголь. 1842 год

   Земная жизнь наша не может быть и на минуту покойна, это мы должны помнить всегда. Тревоги следуют одни за другими; сегодня одни, завтра другие. Мы призваны в мир на битву, а не на праздник: праздновать победу мы будем на том свете. Здесь мы должны мужественно, не упадая духом, сражаться, дабы получить больше наград, больше повышений, исполняя все как законный долг наш с разумным спокойствием, осматриваясь всякой раз вокруг себя и сверяя все с законом Христа Господа нашего... Смелей! Ибо в конце дороги Бог и вечное блаженство! Но, как безумные, беспечные и недальнозоркие, мы не глядим на конец дороги, оттого не получаем ни бодрости, ни сил для путешествия по ней. Мы видим одни только препятствия, не замечая, что они-то суть наши ступени восхождения. А чаще всего мы все видим иначе: пригорок нам кажется горою, малость — великим делом, призрак — действительностью, все преувеличивается в глазах наших и пугает нас. Потому что мы глаза держим вниз и не хотим поднять их вверх. Ибо если бы подняли их на несколько минут вверх, то увидели бы свыше всего только Бога и свет, от Него исходящий, освещающий все в настоящем виде, и посмеялись бы тогда сами слепоте своей.
   Всякое дело и начинание да сопровождаем всегда душевной внутренней молитвой, не такой молитвой, какую мы привыкли повторять еже - денно, не входя во смысл слова, но такой молитвой, которая бы излетела от всех сил нашей души и после которой, благословясь и перекрестясь, могли бы вдруг приняться за самое дело.
   Никто да не приходит от того в уныние, если Бог не исполняет тот же час вслед за молитвою нашего желания и если даяние не вдруг снисходит на прошение; но напротив, тогда-то бодрей и веселей духом да молимся и действуем! Тогда-то именно да возрастет сильней наша надежда. Ибо Бог, руководясь великим смыслом, дает иному в конце то, что другому в начале. Но блажен и в несколько раз блаженней тот, которому назначено вкусить за долгие и большие труды то, что другому за меньшие: душа его больше будет приготовлена, больше достойна и может более обнять и вместить в себе блаженства, чем душа другого. «Претерпевый до конца спасется», — сказал Спаситель, — и сим уже открыл нам всю тайну жизни, на которую не хотим мы даже взглянуть очами, не только проразуметь.
   Не омрачаться, но стараться светлеть душой должны мы беспрерывно. Бог есть свет, а потому и мы должны стремиться к свету. Бог есть верховное веселие, а потому и мы должны быть также светлы и веселы. Веселы именно тогда, когда все воздвигается противу нас, чтобы нас смутить и опечалить. Иначе и заслуги нет никакой: нетрудно быть веселу, когда вокруг нас все весело; тогда всякой умеет веселиться: и не просвещенный верою, и не имеющий никакой твердости человек, и не христианин, и язычник тогда умеют быть спокойными и веселиться. Но достоинство христианина в том, чтобы и в печали быть беспечальну духом. Иначе где ж и отличье его от язычника?
   Все да управляется у нас любовью к Богу. Да носится она вечно, как маяк пред мысленными нашими глазами! Блажен, кто начал свои подвиги прямо с любви к Богу. Он быстрее всех других полетит по пути своему и легко победит все то, что другому кажется непреодолимым и невозможным. Весь мир тогда предстанет пред ним в ином и в истинном виде: к миру он привяжется потому только, что Бог поместил его среди мира и повелел привязаться к нему; но и в мире возлюбит он только то, что есть в нем образ и подобие Божие. И земной любви он поклонится не так, как грубый человек поклоняется образу, считая образ за Самого Бога, но так, как поклоняется образу просвещенный верою человек, считающий его за одно бледное художественное произведение, поставленное только для напоминания, что нужно возноситься к Тому, Чьего образа невозможно увидеть нашими бренными глазами. Равным образом и на всякую земную любовь нашу, как бы чиста и прекрасна она ни была, мы должны взирать как на одни видимые и недостаточные знаки бесконечной любви Божией. Это только одни искры, одни края той великолепной ризы, в которую облеклась безмерная и безграничная любовь Божия, которую ничто не вместит, как ничто не может вместить Самого Бога.
                Из «Правила жития в мире». 1843—1844 годы

   Одно только здесь ясно, что крест дан Тем, Кто дает одно благо, благо в разных видах, или в виде ясного, понятного нам счастия, или в виде тяжкого, непостижимого для нас страдания. В таком убеждении великая сила; но и эту силу мы получаем от Бога.
     Набросок, сделанный на лоскутке писчей бумаги

   Богатые, прежде всего помните, что вы владеете страшным даром. Вспомните евангельское правило о том, как опасны богатства и как трудно спасение для богатого. Но вам даны богатства, вы не имеете права от них отказаться, вы должны помнить, что вы управители у Бога. Горе вам, если будете плутовать и красть.
   Почему советует Христос раздать богатство? Потому что знал, как трудно человеку быть управителем, и лучше заранее отказаться от него, чем быть приведену потом в искушение.
     Из записной книжки 1841—1846 годов

    — А чем же, скажи, хороша религия?
   —      А тем именно, что подчиняет всех одному закону, что всех соединяет хотя в одном. Без нее общество не может существовать, потому что всякий человек имеет свои идеи, и что ни человек, то и думает инако и хочет строить по своему плану все общество.
    —      Почему христианская религия именно лучше всех других собственно для общества?
   —      Она дает свои внутренние законы всякому человеку, с которыми он может ужиться во всяком обществе.
   —      Как так? Какие же законы?
   —      Любить всех, как братьев, прощать обиды.

    Запасаться нужно в хорошее время на дурное и неурожайное: умерять дух нужно в веселые минуты мыслями о главном в жизни — о смерти, о будущей жизни, затем, чтобы легче и светлее было в минуты тяжелые.
            Фрагменты из записной книжки 1846—1851 годов

ТРУД

   Человек рожден на то, чтобы трудиться. «В поте лица снеси хлеб свой», — сказал Бог по изгнаньи человека за непослушанье из рая, и с тех пор это стало заповедью человеку, и кто уклоняется от труда, тот грешит пред Богом. Всякую работу делай так, как бы ее заказал тебе Бог, а не человек. Если б и не наградил тебя человек здесь — не ропщи; зато больше наградит тебя Бог. Важнее всех работ работа земледельца. Кто обрабатывает землю, тот больше других угоден Богу. Сей и для себя, сей и для других, сей, хоть бы ты и не надеялся, что пожнешь сам: пожнут твои дети; скажет спасибо тебе тот, кто воспользуется твоим трудом: вспомянет имя твое и помолится о душе твоей. Во всяком случае тебе выгода: всякая молитва у Бога значит. Только трудись с той мыслью, что трудишься для Бога, а не <для> человека, и не смотри ни на какие неудачи, хоть бы все то, что ты наработал, и пропало, и не уродилось, побито было градом, — не унывай и снова принимайся за работу. Богу не нужно, чтобы ты выработал много денег на этом свете; деньги останутся здесь. Ему нужно, чтобы <ты> не был в праздности и работал. Потому, работая здесь, вырабатывает себе Царствие Небесное, особенно если работает с мыслью, что он работает Богу. Работа святое дело. Когда делаешь работу, говори в себе: «Господи, помоги!» и за всяким разом говори: «Господи, помилуй!» Заступом ли копнешь или ударишь топором, говори: «Господи, удостой меня быть в раю с праведниками». Когда делаешь работу, старайся быть так благочинну в мыслях, как бы ты был в церкви, чтоб от тебя никто не услышал бранного слова, чтобы и грубого не услышал от тебя товарищ; чтобы во взаимной любви всех совершалось дело: тогда работа — святое дело... Такою работою здесь — заработаешь ты себе Царствие Небесное там. Аминь.

   Влеки меня к себе, Боже мой, силою святой любви Твоей. Ни на миг бытия моего не оставляй меня; соприсутствуй мне в труде моем, для него же произвел меня в мир, да свершая его, пребуду весь в Тебе, Отче мой, Тебя единого представляя день и ночь перед мысленные мои очи. Сделай, да пребуду нем в мире, да обесчувствеет душа моя ко всему, кроме единого Тебя, да обезответствует сердце мое к житейским скорбям и бурям, их же воздвигает сатана на возмущение духа моего, да не возложу моей надежды ни на кого из живущих на земле, но на Тебя единого, Владыко и Господин мой! Верю бо, яко Ты един в силах поднять меня; верю, яко и сие самое дело рук моих, над ним же работаю ныне, не от моего произволения, но от святой воли Твоей. Ты поселил во мне и первую мысль о нем; Ты и возрастил ее, возрастивши и меня самого для нее; Ты же дал силы привести к концу Тобой внушенное дело, строя все спасенье мое: насылая скорби на умягченья сердца моего, воздвигая гоненья на частые прибеганья к Тебе и на полученье сильнейшей любви к Тебе, ею же да воспламеняет и возгорится отныне вся душа моя, славя ежеминутно святое имя Твое, прославляемое всегда ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
           Молитва, посланная художнику А. А. Иванову в канун 1847 года

   Боже, дай полюбить еще больше людей. Дай собрать в памяти своей все лучшее в них, припомнить ближе всех ближних и, вдохновившись силой любви, быть в силах изобразить. О, пусть же сама любовь будет мне вдохновеньем.
                        Из записной книжки 1846—1851 годов

Быков, Д.Л. Гоголевский проезд: магистральный русский путь /Д.Л. Быков //Огонек, 2002.- № 15.- С. 48-49.

   Стопятидесятилетия со дня смерти Гоголя никто в России особенно не заметил. Появились небольшие статьи, сказали два слова по телевизору – и только. С одной стороны, это лучшее доказательство того факта, что тоталитаризма в России до сих пор нет: все помнят, какую тризну по Пушкину устроил Сталине 1937 году. А с другой – в смерти Гоголя есть загадка столь мучительная, что к ней стараются не прикасаться. Нет в России другого писателя, смерть которого была бы окружена таким количеством легенд – при полном отсутствии легенд о жизни.
  Самая распространенная – о том, что Гоголя похоронили живым; сложилась она из двух источников – упоминания в «Завещании» о том, что несколько раз он впадал в летаргический сон, и свидетельств о том, что при вскрытии могилы обнаружилось, будто Гоголь лежал на боку. Во-первых, на боку он не лежал – чуть повернута была голова, что бывает при перемене положения гроба; во-вторых, с Гоголя снимали посмертную маску – с живого, даже и в летаргическом сне, маску не снимешь, задохнется (об этом обстоятельстве недавно напомнил Юрий Манн). Просто, как заметил Андрей Синявский в великой своей книге «В тени Гоголя», очень уж эта легенда идет ко всему облику Гоголя, к его таинственной смерти и к его странной литературе, в которой летает, бегает и ползает такое количество живых мертвецов и мертвых душ.
  Не успели развенчать эту страшную легенду, как тут же возникла вторая – о похищении гоголевского черепа при захоронении: якобы череп выкрали, и он, путешествуя от владельца к владельцу, в конечном итоге попал к одному итальянскому коллекционеру, который, в свою очередь, сел в какой-то поезд, а поезд исчез; видный уфолог, занимающийся неопознанными явлениями, утверждал, что поезд провалился в дыру между измерениями, и все потому, что там был череп Гоголя. Потом будто бы этот поезд видели в Полтаве, он там появился на каких-то запасных путях. Многие его видели – старинный, итальянский. И вот уфолог, стало быть, туда поехал и в этот поезд вскочил – и вместе с ним исчез, растаял в дыму, и больше его никогда не видели. Ни уфолога, ни поезда. Вы говорите – бред собачий, а это было в серьезной газете напечатано, в «Совершенно секретно», и с иллюстрациями.
   От чего умер Гоголь – так до сих пор и не известно, и вряд ли кто когда поймет эту странную смерть, которой предшествовал необъяснимый, вполне безумный поступок – сожжение законченного второго тома «Мертвых душ». У нас тут недавно переиздали книгу Владимира Чижа «Болезнь Гоголя» – Чиж был отличный русский психолог и недурной литературный критик, пытавшийся подойти к литературе с точки зрения психопатологии (кстати, как многие исследователи, он «заразился»-таки от объекта исследования – собственная смерть его довольно загадочна, о нем нет никаких сведений с 1919 года). Так вот, книга психолога и критика о гоголевской болезни являет собой классический пример узкого и пристрастного подхода к судьбе и творениям самого странного русского гения: душевной болезнью Гоголя объясняется и отход его от литературы; и пиромания, и непрестанные просьбы в письмах «молиться за него»; весь путь Гоголя с 1842 года рисуется Чижу как сплошная деградация – а между тем психическая болезнь у Гоголя была одна, довольно простая, и называлась она Россия. Бывают такие большие русские писатели, у которых чувство Родины достигает прямо-таки клинической остроты: они ужасно с этой Родиной совпадают. А потому и психические ее болезни имеют странное свойство перескакивать на них.
   Что было делать великому русскому писателю в сороковые годы, когда эпоха на его глазах переломилась? Первый-то перелом 1825 года Гоголь застал, можно сказать, подростком – ему было шестнадцать, и он мало что понимал; то самое «отсутствие воздуха», о котором Блок говорил применительно к Пушкину, сам уже задыхаясь, не могло убить Гоголя просто потому, что его-то силы были еще в полном расцвете, да и дуэль как-то не вяжется с его характером… Пушкин был невыездной – Гоголь и Жуковский уехали и тем спаслись. Дальше начинается мучительный, роковой тупик, который Гоголь осознал раньше прочих, с чуткостью, которой позавидуют любые здоровые: что было делать русскому писателю, на глазах которого одновременно скомпрометированы и русская оппозиция, и русская государственность?
   Советское литературоведение (да и досоветское, начиная с Чернышевского и Писарева) пеняли Гоголю, зачем он не пошел с Белинским, зачем не двинулся в сторону революции; Чиж корит его – зачем он вовсе не заметил европейских волнений 1848 года. Жуткое, вообще, дело! И такого выдающегося произведения, как «Коммунистический манифест», он тоже не заметил, никак не отреагировал даже – а люди зачитывались! К сожалению, гоголевским обвинителям и в голову не приходило, что не в тех годах был Гоголь, когда совершались европейские волнения,- да он и в юные свои годы не отличался особенной прогрессивностью. Гоголь всегда предпочитал Остапа Андрию (не забуду чрезвычайно характерную и по-своему весьма мужественную статью Бориса Кузьминского 1994, кажется, года – «Памяти Андрия»: для либерала Андрий безусловно предпочтительней, и гибель за любовь как-то лучше гибели за Отечество. К проблеме Отечества мы, впрочем, еще вернемся. Гоголь – писатель по преимуществу мистический (таковым называл себя и Булгаков), а мистика с либерализмом не в ладу; главное же – мистику нет особого дела до социальных катаклизмов. Ведь и «Мертвые души» – роман мистический, а не социальный, гротескный, а не разоблачительный, сновидческий, а не реалистический. Говорить о гоголевском реализме вообще смешно: Гоголь «реалистичен» лишь в том смысле, что все у него видно и осязаемо; известна шутка Шкловского – «У Гоголя черт входит в избу – верю, у писателя Н. учительница входит в класс – не верю!». Так вот, вся драма «Мертвых душ» в том и заключалась, что Чичиков ездит по России – и не может никуда приехать; автора это очень тяготило.
  Есть, конечно, сильный аргумент в пользу гоголевской вроде как социальности – «Шинель»: бедный маленький человек, забитый нищетой и сотоварищами. Есть у меня смутное подозрение, что Норштейн потому никак и не может закончить свою «Шинель» (двадцать лет уже снимает), как и Гоголь – свои «Мертвые души»,- что все время проваливается в ту же щель: невозможно совместить Акакия-жертву и Акакия-мстителя. Гоголь-то первым угадал самую страшную вещь в русской истории: он почувствовал, ЧЕМ может стать маленький человек, жалкий Акакий Акакиевич, если дать ему силу и волю. Гигантское привидение, которое срывает шинели с генералов,- это тот типично гоголевский выход из сюжета, без которого «Шинель» была бы зауряднейшим физиологическим очерком, пусть и очень хорошо написанным. Жуткое привидение, которое мстит за поругание,- вот финал, и тот Акакий, которого придумал бесконечно добрый Норштейн, никаким образом не желает в это чудовище трансформироваться. Гоголем надо быть, чтобы носить в себе такие противоречия. Это все равно что нечисть, которая резвится у него в православном храме – в «Вие», которого и сам Синявский, по его собственному признанию, не понимал. Во-первых, почему сочинение это называется «Вий»? Он ведь там появляется на одну минуту, в самом финале. Во-вторых, как такое возможно: круг, древнейшее языческое поверье, действует на всю эту нечисть, а православные иконы не действуют?! У Новеллы Матвеевой есть своя версия на этот счет – целое стихотворение о том, что мрачная византийская стенопись как раз и погубила несчастного философа Хому Брута: погиб он «по молчаливой и мрачной подсказке стенописи византийской». Догадка резонная, но вопроса она не снимает. Впрочем, Брута погубило другое: «Не смотри!» – шепнул ему голос, а он ПОСМОТРЕЛ. Вот и Гоголь – посмотрел; и Россия уставилась на него страшными своими глазами, что твой Вий.
   «Русь, Русь! Вижу тебя из моего чудного прекрасного далека… Бедно, разбросано, неприютно в тебе! Открыто, пустынно и ровно все в тебе. Но какая же непостижимая тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоих твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей от моря до моря песня? Русь, чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так? И зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?»
  Вот так она и смотрит. Не смотри – хочется крикнуть ему,- но что же делать, если он уже вперился в эти непостижимые глаза? Так под взглядом Рогожина позднее сходил с ума Мышкин: всюду преследовал его этот взор. Беда тому, кто не отведет глаз. Гоголь – не отвел; и то, что он там увидел, убило его навеки. Грянулся оземь.
   Как Пушкина преследует тема ожившей статуи – каменного гостя, медного всадника, государства, оглянувшегося пустыми глазницами на дерзкого молодого бунтаря, чей весь грех заключается в стишках и любвеобильности,- так Гоголя преследовала тема переродившегося мстителя. Несчастный Копейкин, с одной рукой и одной ногой, становится вождем страшной, безжалостной разбойничьей шайки; Башмачкин срывает шинели; Поприщин делается в своем бреду испанским королем и принимается казнить и миловать, а также спасать Луну. Кучер Селифан поет свою бескопечную песню, «несущуюся от моря и до моря»,- и эта бесконечная песня становится так страшна под конец, так жутко звенит и воет, что поневоле ввергает слушателя в безотчетный ужас: о чем ты, собственно, поешь?! Дай ответ – не дает ответа. И сколь ничтожны, сколь маломощны все Собакевичи, Коробочки, Маниловы перед этой русской тайной, перед бесконечной равниной, перед пустотой, которая втягивает в себя все?!
    На этой русской пустоте Гоголь и сошел с ума; любые попытки ее заполнить казались ему иллюзорными. Что можно сделать с этой страной, какой тут, к дьяволу, Белинский с его довольно-таки домотканым прогрессизмом и явной, неприкрытой тенденциозностью? Что было Гоголю обсуждать с демократами, реформаторами, с московским кружком, со славянофилами и западниками (и те, и другие на него окрысились)? В «Выбранных местах из переписки с друзьями» он предлагает самые фантастические рецепты спасения Отечества, вплоть до чтения вслух русских классиков; дает наивнейшие рецепты о пользе экономии и бережливости… Чиж, тут как тут, объясняет эту болезненную бережливость «старческим скопидомством», плюшкинской деменцией; о, как это далеко от истины! Гоголь «Выбранных мест» – писатель не в распаде, а в силе, даром что книга его из рук вон плоха; он просто видит, как в России все утекает в пустоту, в амбивалентность, в страшную русскую равнину,- и призывает из последних сил удерживать хотя бы личное имущество! Нет – все со свистом уносится… Что тут сделаешь? какой демократ, какой либерал остановит это движение? какой судебный пристав?! Он понадеялся было на власть – да и на власть никакой надежды; поставил на Чичикова – но Чичиков и есть русская пустота: не слишком толст, не слишком тонок, не высок, не низок, нехорош, неуродлив… Он потому и в выигрыше, потому и неуловим, что совершенно НИКАКОВ – пустая бричка едет по пустой равнине, и Селифан поет песню ни о чем; кто разглядит эту пустоту – тому крышка.
   Несколько обещанных соображений об Отечестве: Гоголь ведь был, ко всему, нерусским. Отношения России с Украиной вообще довольно драматичны, и тема эта не так весела, как представляется разлюли-рецензентам чудовищного, наверное, фильма «Молитва за гетмана Мазепу». Украина – СОВСЕМ другая страна: во всяком случае, Украина Гоголя. Есть подлинная мистика в ее страшных, поэтических поверьях и обрядах; есть настоящий подземный ужас в ее легендах, лучшую из которых – «Страшную месть» – сочинил опять-таки Гоголь, контаминировав несколько болезненно волновавших его мотивов украинского фольклора. Чтобы увидеть и почувствовать русскую пустоту – нужен был Гоголь, «хохлик», как звала его Смирнова-Россет. Русские-то притерпелись. Потому и недолюбливали его славянофилы, кроме разве Языкова,- что он-то Россию понимал и видел лучше, чем они, и смешны ему были разговоры о русских традициях, корнях, основах… Он знал, что все висит в воздухе, что все и рухнет в конечном итоге в эту воздушную яму. Давно не свой на Украине (где был у него и дом, и мать, и родной, любимый с младенчества язык) – в России он тем менее мог стать своим, ибо своим тут бывает только пустой. Гоголь России не выносит – и без России не может; пустота российского пейзажа, его неорганизованность – выводит его из себя; ему нужны дворцы на утесах, обустроенные, заботливо обихоженные человеком пейзажи,- но русский пейзаж жрет человека. Особенно теплолюбивого. Особенно чужого.
   Собственно, на констатации этой пустоты, во всех отношениях роковой, на признании этой всевместимости и равной открытости к добру и злу – Гоголь мог бы и остановиться. И так уже ясно, что все помещики в «Мертвых душах», хороши они или плохи,- жертвы Чичикова, и всех их жалко. Ясно, что самый страшный ревизор для России – ревизор поддельный, абсолютно пустой внутри Хлестаков, что самый страшный проверяльщик, руководитель и цензор – пустое место, призрак; что только призраков вроде Вия тут и боятся. Ведь именно бездну, абсолютную пустоту, и увидел Хома в глазах Вия – и провалился в нее… Но тогда эта статья называлась бы «Гоголевский тупик».
   Гениальным чутьем художника, непостижимым инстинктом Гоголь из этого тупика – вырвался. «Мертвые души» – законченное произведение, которое только казалось незавершенным своему безумному создателю. В нем есть могучий апофеоз, грандиозный финал – которого Белинский не понял и, более того, советовал пропустить, «нимало не теряя в удовольствии от чтения самой поэмы». И вы хотите, чтобы Гоголь солидаризировался с подобным критиком, двадцать раз распрогрессивным? Какой метафизической куриной слепотой надо было обладать, чтобы пройти мимо этого последнего отступления – главной гоголевской загадки?!
   Главной, ибо в этом хрестоматийном отрывке, который поколения школьников учили наизусть с тем, чтобы тем вернее не понять его смысла, заглушить его тупой зубрежкой,- понято и описано ВЕЛИЧИЕ ПУСТОТЫ. Пожалуй, один Пелевин с такой остротой понял это же самое – но уже в наши дни,- и не так в «Чапаеве и пустоте», как в «Generation «П». Все держится ни на чем, ни на что не опирается – вот главная мысль этого страшноватого романа, в котором абсолютно пустой человек Вавилен Татарский побеждает всех. О чем-то подобном догадался и Балабанов, чьи совершенно пустые Данила (в «Брате») и Иван (в «Войне») побеждают всех, кто полон, определен, понятен. Пустота непобедима, ибо умеет быть всякой. Чичиков неуловим, ибо его нет. Пустая русская бричка несется по дороге без кучера – на козлах сидит призрак, поющий бессмысленную песню,- и потому-то «постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства». Движение, движение – просто так, в никуда. Гремит и становится ветром разорванный в куски воздух. Дым, туман, струна звенит в тумане.
  Эту русскую пустоту, которую бессмысленно заполнять, направлять, вводить в русло, первым увидел Гоголь (вторым, думаю,- Толстой). Этих русских бедных людей, в любую минуту готовых обернуться медными всадниками, этих капитанов Копейкиных, в которых уже прочитываются страшные лесные разбойники, этого жулика, в котором так и виден рок. Россией правит никто, Россия верит в ничто, Россия бывает всякой. Ее пространство пожрет любого.
  И тут он сделал гениальный художественный жест, уничтожив свою главную книгу о России. Ибо адекватной книгой о Великом Ничто может быть только несуществующая книга, сожженный второй том.
   А вы говорите – душевнобольной. Нет, просто он раньше всех все понял. С тех пор его тройка и скачет.
   Это и есть Гоголевский проезд, магистральный русский путь. Никаких критериев – ни прагматических, ни моральных. Дай ответ! Не дает ответа: триумф безответственности. Сторонись, прохожий, едет Пустота.
    Хорошо было Белинскому. Он ничего не понимал.

Вайль, П. и др. Бремя маленького человека: О главном герое поэмы Н.В. Гоголя «Мертвые души» / П. Вайль, А. Генис // Звезда. – 1992. - № 3. – С.182-184.

   «Мертвые души» слегка отдают бедекером. Все же Гоголь их сочинял за границей, и следы отстраненного взгляда остались на бумаге. Совершая свое путешествие по России, он объясняет родину не только соотечественникам, но и иностранцам - словно автор путеводителя. Вскользь брошенные замечания («в большом ходу у нас на Руси»), заботливо составленные перечни («белеет всякое дерево - шитое, точеное, лаженое и плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны, жбаны с рыльцами и без рылец»), словарик местных выражений, примечания, публицистические рассуждения, капризные обобщения («Эх, русский народец! не любит умирать своей смертью!») - все это обличает гоголевский замысел: представить Россию в едином образе, сжатом, характерном, типичном. Из Европы он озирал Россию как целое. Это не Диканька, не Невский проспект, это - «могучее пространство... сверкающая, не знакомая земле даль». И вот эту невообразимо огромную страну Гоголь должен был оторвать от карты и оживить своим воображением.
  Образ России создавался по опять-таки слегка бедекеровской методе, описанной ранее автором: «Нужно собрать не многие черты, но такие, которые бы высказывали много, черты самые оригинальные, самые резкие, какие только имел изображаемый народ» («О преподавании всеобщей истории»).
   А потом, поскольку автор - гений, портрет России выйдет из рамы. Гоголевская Русь станет соперничать с настоящей до тех пор, пока не подтянет оригинал до своего уровня, пока не затмит его. И тогда миру, наконец, явится безукоризненно правдивый и бесконечно возвышенный образ России, в котором вымысел и действительность сольются в нерасторжимом единстве.
  Может, ради этого грандиозного, и, как бы мы теперь сказали, соцреалистического проекта, Гоголь сидел в первом Риме, чтобы российская действительность не мешала ему наблюдать законченную картину Рима третьего.
  Хотя Гоголь сумел возвести только пропилеи к своему русскому акрополю, тень многотомности, витающая над «Мертвыми душами», легла на каждую страницу. И мы уже готовы поверить автору, что есть какая-то идеальная гоголевская Русь, которая пятится в первый том «Мертвых душ» из будущего - из сожженного второго, из ненаписанного третьего, из грядущего царства правды, добра и удали.
   Свою Россию Гоголь строит с самого начала, на пустом месте. Географическая точка - город NN - и в ней человек, самый заурядный, самый обыкновенный: «Ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод».
   Человек этот такая же абстракция, как буквы NN в названии города. Таким и должен быть герой путеводителя - типичный пример, любой и каждый, нейтральный и невзрачный инструмент исследования.
   Выбор автора случаен. Мог бы подвернуться и кто-нибудь другой. Например, молодой человек из того же первого абзаца, про которого зачем-то написано, что у него была «манишка, застегнутая тульской булавкой с бронзовым пистолетом». Но молодой человек навсегда ушел «своей дорогой», а господин в бричке остался. Что ж, пусть он и будет главным, какая разница?
  Однако, как только Гоголь выделил Чичикова из толпы, с героем начались приключения. Гоголевский глаз таков, что любой предмет, попадающий в поле его зрения, разрастается, пухнет и, наконец, взрывается, обнаруживая свою подноготную. Опасные свойства гоголевского зрения - от зоркости, от слишком пристального рассматривания - как в сильную лупу: сразу прыщи, поры, несвежее белье.
   Не зря Гоголь угрожает читателю, предлагая обратиться к самому себе с вопросом: «А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?» Если отвечать на этот вопрос возьмется Гоголь, результат неизбежен - сглазит. Так что этому, с тульской булавкой, еще повезло. Можно сказать, что Чичиков пострадал за других: он такой же, как все, и его заурядность лежит в фундаменте всей конструкции поэмы.
   Среди тех, кто вышел из безмерно широкой гоголевской «Шинели», были не только униженные и оскорбленные Достоевского. Вылез из нее и «подлец Чичиков». Акакий Акакиевич - первый чиновник главного героя «Мертвых душ».
   Знаменитый маленький человек Башмачкин остался, в общем, для читателя загадкой. Точно про него известно только, что он - маленький. Не добрый, не умный, не благородный, Башмачкин всего лишь представитель человечества. Самый что ни на есть рядовой представитель, биологическая особь. И любить, и жалеть его можно только за то, что он тоже человек, «брат твой», как учит автор.
   В этом «тоже» заключалось открытие, которое пылкие поклонники и последователи Гоголя часто трактовали превратно. Они решили, что Башмачкин хороший. Что любить его надо за то, что он жертва. Что в нем можно открыть массу достоинств, которые Гоголь забыл или не успел вложить в Башмачкина.
   Но сам Гоголь не был уверен, что маленький человек - герой безусловно положительный. Поэтому он и не удовлетворился «Шинелью», а взялся за Чичикова.
  Заурядность, серость Чичикова, этого «господина средней руки», постоянно подчеркивается автором. Его герой мелок во всех проявлениях своей сущности. Ограниченность - главная черта Чичикова. И карьеру свою он строит из скучных кирпичиков - бережливости, терпения, усердия. Мечты его приземлены и ничтожны:
  «Ему мерещились впереди жизнь во всех довольствах, со всеми достатками: экипажи, дом, отлично устроенный, вкусные обеды». Все это - та же шинель Акакия Акакиевича, слегка раздавшаяся в размерах, но не изменившая своей издевательской, анекдотической сути. Ради своей шинели (голландских рубах и заграничного мыла) Чичиков и пускается в аферу. Ему кажется, что райское блаженство начинается за порогом «дома, отлично устроенного». Как и Башмачкин, Чичиков слишком всерьез верит в свою незатейливую цель.
   Эта наивность даже придает ему некоторую человечность. Пройдоха Чичиков оказывается чересчур простодушным, чтобы обвести вокруг пальца Ноздрева, или Коробочку, или своего напарника-подельника из таможни. Он даже не удосужился придумать правдоподобную легенду, объясняющую покупку мертвых душ.
  Маленький человек с маленькими страстями, Чичиков знает одну цель - деньги. Но и тут он недостаточно последователен, чтобы стать воплощением злодейства. Зачем Чичиков остается в городе NN после оформления купчих крепостей? Зачем легкомысленно влюбляется в губернаторскую дочку? Зачем нерасчетливо наслаждается дружбой городских чиновников?
   Все оттого, что Чичиков на самом деле не столько ищет капитала, не столько ждет исполнения своих коварных планов, сколько надеется войти в человеческую жизнь - обрести друзей, любовь, тепло. Он хочет быть своим на празднике жизни, который устраивают в его честь «энские» горожане. И ради этого откладывается афера. Чичиков тормозит сюжет, примеряя то маску херсонского помещика, то наряд первого любовника. В апофеозе светских успехов он сбрасывает с себя бремя маленького человека. Он распрямился настолько, что сумел даже на время забыть про свою вожделенную шинель.
   Но маленький человек годится лишь для своей роли. И Чичикову не дано ни в чем добиться успеха. Вечно у него все рушится в последний момент, никак ему не удается подрасти хотя бы до обещанного автором «подлеца».
  Почему, собственно, ловкий Чичиков обречен на провал? Гоголь ясно отвечает на этот вопрос: Чичиков слишком мелок для России, для этой грандиозной, мифической державы.
  Автор сожалеет о нем, как и о Башмачкине, но не может не показать, что маленькие люди сами виноваты в мизерности своей судьбы. С горечью Гоголь восклицает: «Хоть бы раз показал он в чем-нибудь участие, хоть бы напился пьян и в пьянстве рассмеялся бы; хоть бы даже предался дикому веселью, какому предается разбойник в пьяную минуту... Ничего не было в нем ровно: ни злодейского, ни доброго».
  Да, Чичиков - не запорожец. Но самое страшное, что он живет в России. Маленький человек в огромной стране - вот трагический масштаб «Мертвых душ».
  Гоголь проводит Чичикова сквозь строй истинно русских людей, каждый из которых - эпическая фигура. И Манилов, и Собакевич, и Коробочка, и Плюшкин - все они пришли из мира сказки. В них легко узнать Кощея Бессмертного или Бабу-Ягу. Они живут в фольклорном хронотопе, по законам той излюбленной Гоголем гиперболической поэтики, которая только редкой птице позволяет долететь до середины не такого уж широкого Днепра.
   Величественные в своих пороках, привычках, образе жизни, даже внешности (если Плюшкин и прореха, то сразу на всем человечестве), эти былинные герои представляют гоголевскую Русь как страну сказочную, чудесную, абсурдную. Безумие здесь заменяет здравый смысл и трезвый расчет. Здесь нет нормы - только исключения. Здесь каждая мелочь важна и таинственна. И губернатор, вышивающий по тюлю, и почтмейстер, к которому всегда обращаются «Шпрехен зи дейч, Иван Андреич», и чиновник с кувшинным рылом, и уж совсем никому не ведомый человек с небывалой фамилией Доезжай-не-доедешь.
   Гоголь с наслаждением описывает свою Русь, где тайна заключена во всем, где ничего нельзя объяснить до конца, где жизнью управляет абсурд, нелепица.
  Нормален в «Мертвых душах» один Чичиков. Хотя вроде бы и у него есть тайна. Десять глав читатель, как и все персонажи книги, не знает, зачем Чичикову мертвые души. Но в последней, одиннадцатой главе, выясняется, что чичиковская тайна - ненастоящая: она имеет разгадку.
   Чичиков - единственный герой, поэмы, который знает, что и зачем делает: он шьет себе шинель. Тайна мертвых душ оказывается заурядной аферой, мелким жульничеством. Про Плюшкина не скажешь: он копит добро, чтоб разбогатеть. И Ноздрев врет не себе на пользу. А вот Чичиков - как на ладони. Гулливер среди великанов, он - воплощенная норма, материал для сравнения. Обычный среди необычного, он разрушает своим появлением сказочный мир гоголевской России. Чичиков - герой другого романа.
   Пусть бы он был самозванец, как Хлестаков, пусть бы великолепный шарлатан, пусть капитан Копейкин, пусть Бонапарт! Но нет, Чичиков - маленький человек, и ему принадлежит будущее. Ведь он единственный персонаж «Мертвых душ», который что-то делает.
   Город NN со всеми окрестностями погружен в вековую спячку. Тут царит праздность - бесцельная и вечная. А Чичиков - буржуй. Это Онегин и Печорин берут деньги из тумбочки. Это они не опускаются до меркантильных расчетов. Чичиков деньги зарабатывает. Трудолюбивое насекомое, он верит, что «цель человека все еще не определена, если он не стал наконец твердой стопой на прочное основание». И ничтожность натуры не позволяет ему понять, насколько мнима прочность этого «основания».
   Однако, как ни уютно было Гоголю с его бесполезными монстрами, Русь-тройку он запряг, чтобы везла она Чичикова - других не было.
  Из своего итальянского далека Гоголь взирал на родину глазом государственного человека. Чтобы Россия пришла в движение, чтобы и вправду посторонились «другие народы и государства», надо, чтобы аллегорической тройкой управлял Чичиков - средний, рядовой, маленький человек. Что с того, что он нам не нравится? Гоголю он тоже не нравился. Но, повторим, других-то нет.
   Гоголь понимал, что из сказочного оцепенения нельзя вырвать Коробочку или Манилова. Прекрасные в своей цельности, завершенности, эти фигуры принадлежат эпическому времени. Они всегда остаются сами собой, как Змей Горыныч.
  Другое дело - Чичиков. Он - герой нового времени. Он еще не устоялся, еще не завершен. Его энергия - отражение внутренней противоречивости. Поэтому в деятельном негодяе и просвечивает что-то человеческое.
  «Припряжем подлеца» - говорит Гоголь, пристраивая Чичикова к птице-тройке - но сделаем так, чтобы в подлеце родился человек. Чтобы он, осознав низменность своей цели, направлял хватку, сметку, волю на подвиг христианского труда и государственного строительства.
  Чтобы Русь понеслась к ослепительному идеалу, именно Чичикову надо пережить «второе рождение», именно с ним должно случиться чудо обращения, которое так часто происходит с будущими героями Толстого. Губернская кунсткамера «Мертвых душ» была слишком абсурдна и нелепа, чтобы ее можно было «припрясь» к идеалу. Казалось, Чичиков с его мелкой душонкой еще меньше похож на великолепного героя несостоявшегося третьего тома. Но Гоголь видел, что положительные герои берутся только из отрицательных. Только если маленький человек вырастет в большого, утопическое создание гоголевского гения станет реальностью. Мужественная борьба автора со своим героем вела к тому, что Чичиков сможет сбросить скорлупу подлых цепей и пошлых желаний. Новые люди, строители грядущего третьего тома и третьего Рима, должны родиться из убогих Чичиковых.
  Не зря Гоголь дал кощунственное определение русскому писателю: «При одном имени его уже объемлются трепетом молодые пылкие сердца, ответные слезы ему блещут во всех очах... Нет равного ему в силе - он Бог!» Гоголь понимал, кем надо быть, чтобы совершить с Чичиковым чудесную метаморфозу.
  Перед величием гоголевского замысла меркнет его поражение. Пусть Чичиков остался мелким подлецом, а «Мертвые души» - незаконченной книгой. Русская литература получила ориентир и задачу, выполнять которую выпало на долю Толстого и Достоевского. А маленький человек так и остался величайшей тайной и величайшим шедевром нашей словесности.

Викторова, К. Тайна кончины Гоголя /К. Викторова //Родина. – 1998. - №3. – С. 94 – 96.

  Сергей Тимофеевич Аксаков в статье «Несколько слов о биографии Гоголя» писал: «Гоголь выражается совершенно в своих письмах. Какое наслаждение для мыслящего читателя рассмотреть духовную жизнь великого писателя и высоконравственного человека». Но, несмотря на обширное эпистолярное наследие писателя, современным читателям личность Гоголя, его духовная жизнь до сих пор представляется загадкой. По-прежнему необъяснимой остается и причина, побудившая Гоголя выпустить на широкое обсуждение «Выбранные места из переписки с друзьями». В биографической литературе по-прежнему «Переписка», вслед Белинскому, трактуется как «оскудение» писательского дара, а сожжение второго тома «Мертвых душ» биографы объясняют признаками «душевной болезни», «психологическим и творческим кризисом» Гоголя. Предлагаемое эссе представляет собой попытку на основе эпистолярного наследия расширить угол познания духовной жизни Гоголя; осветить многие темные места жизни, творчества и трагической кончины великого писателя и человека.
     «...Пушкин унес с собой некую тайну, и теперь, без него, мы эту тайну разгадываем», — сказал Достоевский в своей знаменитой речи на открытии памятника Пушкину. Не меньшую «грозную» тайну унес с собой и Гоголь, без постижения которой невозможно понять многие загадки жизни творца «Мертвых душ».
   «Эта страшная смерть, — писал Тургенев, — понятна не сразу, это тяжелая грозная тайна». «...Это была натура особливая, — вспоминает Погодин, — которая по кончине сделалась еще таинственней для уразумения, чем была при жизни, и которую судить простой меркой, по обыкновенным нашим понятиям, нельзя и не должно».
   Помня об этом напутствии, попробуем подойти к разрешению загадки Гоголя, минуя известные стереотипы, кочующие по обширной литературе биографов.
    Читая письма молодого Гоголя к матери и сестре периода работы над «Вечерами на хуторе близ Диканьки», нельзя обойти молчанием его настойчивые просьбы прислать в Петербург не только одежду дьяка, Солохи, но и целый гардероб малороссов: «Если попадутся где костюмы малороссийские, собирайте их для меня».
   По воспоминаниям Шевырева, Аксакова мы знаем, что и во время создания «Мертвых душ» из кабинета Сочинителя доносился не только скрип пера, но и диалоги, сцены Чичикова с Селифаном, Коробочкой, Маниловым и другими действующими лицами поэмы.
   Иными словами, как образы первых произведений, так и «Мертвых душ» вначале были сыграны актером и только затем переписаны на бумагу писателем. Налицо особая структура творения, встречающаяся у гениев мировой литературы, в частности, у Мольера и, очевидно, у Шекспира.
   В письме к Шевыреву, раскрывая свойство своего дарования, Гоголь пишет следующее нотабене: «...Тебе объяснит и то, почему я не выставил до сих пор добродетельных людей. Но в голове не выдумаешь, пока не станешь сам сколько-нибудь на них походить».
    Объяснение этого феномена, выходящего за рамки чисто литературного дара, думается, надо искать в репетициях домашнего театра Гоголей-Яновских, а также в спектаклях гимназистов в Нежине.
   Отсюда известная попытка молодого Гоголя «служить Государству» в качестве... актера (!) на сцене императорского Александрийского театра. Этот нереализованный «первородный» гений Гоголя-Актера таился и развивался в Гоголе-Писателе на протяжении всего творческого пути.
   «...Ревизора нужно дать так, как следует. Для этого нужно, чтобы, прежде всего, я прочел «Ревизора» вам. Бывши в Москве, я не был в надлежащем расположении духа, а потому не мог дать почувствовать другим, как он должен быть сыгран». В этом письме Щепкину, как и в известном «Предуведомлении» труппе Александринки, звучит уверенность Гоголя-Актера в своем гениальном даре.
   Но наступают великие потрясения: вначале «Ревизор» в Петербурге провален бездарностью «господина Дюра», а вскоре последовала смерть вдохновителя и первого «зрителя» «Мертвых душ» — Пушкина...
  Структура процесса литературного творения Гоголя претерпевает эволюцию — верх берет «голова». «Я теперь приготовляю к совершенной очистке первый том «Мертвых душ», — пишет Гоголь Аксакову, — между тем дальнейшее продвижение его выясняется в голове моей все величественней, со временем кое-что колоссальное...»
  «Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков и не то, что им приписывают, есть предмет «Мертвых душ». Это пока тайна, которая должна вдруг, к изумлению всех, раскрыться в последующих томах», — сообщает в письме к Смирновой Гоголь тайну замысла создания «Божественной комедии» Руси. Но что-то мешает Гоголю приступить к непосредственному воплощению в жизнь идей второго и третьего томов поэмы.
   Трагический разлом единства замысла и воплощения растет...
  Гоголь едет к святым местам. Иерусалим, Иванов — «Явление Христа народу»... В работе над поэмой наступает известная пауза.
   Но и написанное «Чистилище» — вторая часть «Мертвых душ» — не удовлетворяет Гоголя. Как? Чем воскресить мертвые души Чичиковых?.. Мысли Гоголя обращаются к личности Христа!
   «Я пришел ко Христу протестантским путем, — пишет он Шевыреву. — Анализ над душой человека таким образом, каким его не производят другие люди, был причиной того, что я встретился со Христом, изумясь в нем, прежде всего, мудрости человеческой, а потом уже поклонясь божеству его». Странное признание для верующего — Гоголь как бы сомневается в божественном происхождении Спасителя!
   Нельзя пройти и мимо того обстоятельства, что рассуждения Фомы Кемпийского «О подражании Христу» были настольной книгой Гоголя в последние годы жизни. Основой же идеи подражания Христу в деле воскресения мертвых душ Чичиковых послужил известный стих Евангелия от Иоанна: «Верующий в меня дело, которое я творю, и он совершит и даже лучше меня».
    Итак, «ключ» к воскрешению душ россиян найден!
   И потому как Гоголь творил все образы из себя, он решается на преображение миссии писателя — в Мессию, в Христа...
    Первый отзвук перевоплощения — «нагорная» проповедь «Переписки» — прямое воззвание к соотечественникам: «Властью высшею отныне облечено мое слово... Кто-то незримый пишет передо мной могущественным жезлом своим. Истинно говорю: пришло время спасать Россию...»
    Гоголь объявляется сумасшедшим.
   Но уже обдумано и совершено последнее предуготовление — сожжение второго тома поэмы и сорокадневный пост в «пустыне»...
   Вновь человеческий страх известного «Завещания»: «Не хоронить, пока не появятся явные признаки разложения». Это страх перед финалом большого поста — возможной летаргии и пробуждения «во прахе гроба».
   Отсюда слухи о некоей «страшной», «грозной» тайне кончины Гоголя, волновавшие современников; все домыслы друзей, врачей и «первосвященников».
   Итак, Гоголь последовал путем Богочеловека, а не человека Божия. Эта взятая на себя сверхчеловеческая задача и последующее поражение — расплата за непреодолимое искушение воскресить мертвые души Чичиковых божественной силой Гения?.. Расплата за безусловную (!) веру в слово Спасителя? «...дело, которое я творю, и он совершит и даже лучше меня»...
    Но бессмертен первый том «Божественной комедии» Руси — Ад Мертвых душ Чичиковых.
    Архивные данные перезахоронения праха Гоголя в 1931 году сбивчивы и разнородны.
    Одни участники видят в гробу «рыжий» сюртук, другие — «синий».
    Ю. Барановская недоумевает по поводу положения костей рук: вопреки обряду они лежат вдоль туловища.
   С. Соловьев вообще отрицает наличие целости гроба и уверяет в частной беседе, что он «держал в руках две медные трубки, толщиной в два—четыре сантиметра, положенные в гроб якобы «на случай» призыва Гоголем на помощь по пробуждении от летаргического сна».
    Но все это были домыслы, «мечта от долгого рассматривания» «портрета» порушенной могилы великого Странника.
    Одно неоспоримо — эксгумация производилась в конце дня, уже в сумерках, и потому невозможно было определить точное положение останков.
     Для нас важно иное: Гоголь уходил в полном изнеможении тела, но не духа. И это дает право трактовать последнее слово Гоголя: «Лестницу!» — как его восстание из гроба и Восхождение. Вспомним известную его современникам (и самому Гоголю) знаменитую икону Кирилла Уланова «Страшный суд», где по высокой лестнице поднимаются Федор Освященный и схимник Варлаам — иноки, «земные ангелы», которые без Суда (!) могут войти в Небесный Иерусалим.

Каминская, М. Жемчужина для мастера /М. Каминская //Наше время. – 2009. - № 95-97 (27 марта). – С.5

    Николай Васильевич Гоголь прожил неполных 43 года.
  Это обидно мало. Особенно по меркам нынешним. Вероятно, поэтому влюбленные в его творчество по сей день перебирают варианты тех «обыкновенных чудес», благодаря которым его век продлился бы дольше. Вариантов, правда, немного: «Ах, если бы Гоголя лечили другие врачи», «Ах, если бы в те тяжелые для него дни его окружали домашние или более чуткие к его состоянию добрые его знакомые!», «Ах, если бы он не спешил покинуть любимую свою Италию!».
     Но в одной из его биографий я услышала неожиданный вздох: а ведь Гоголя спасти могла бы свадьба.
    «ПОЕДЬ ОН на свадьбу, а оттуда, как собирался, в Крым, зима не захватила бы его с его хилым здоровьем и изнемогшим духом, февраль 52-го мог бы не кончиться трагедией», - вот что это был за вздох.
     - А, так это не о собственной его женитьбе, - разочаруется, поди, заинтересованный читатель.
    Действительно, это - о свадьбе одной из его сестер: «...по неведомым нам причинам он не желал замужества сестер и не представлял себя на свадьбе... Гоголь надоел оптинскому старцу Макарию своими сомнениями, ехать или не ехать на свадьбу, кончилось тем, что старец просто выгнал его.
   Но еще два года назад Гоголь, верно, и о собственной свадьбе подумывал. Это - один из самых таинственных эпизодов его жизни, о котором ничего не известно наверняка. Только догадки, основанные на обмолвках. Все вместе складывается в такую картину: весной 1850-го Гоголь делал предложение руки и сердца (возможно, через посредников) дочери своих давних знакомых Виельгорских Анне.
    Однажды она сообщила Гоголю, что встретила человека, с которым хотела бы обрести счастье на всю жизнь: «Я хотела бы, чтоб меня что-нибудь схватило и увлекло, я не имею собственных сил», - добавила Анна.
    Принял ли Гоголь эти слова за робкое, завуалированное признание в чувствах нежных к нему самому? Или ощутил вдруг, что эта девушка, влюбленная в другого, значит для него больше, чем он себе мог представить?
    Как бы ни было, но из искр этих фраз в душе Гоголя разгорелось пламя мечты о семейной жизни с Анной.
   Мне трудно отделаться от мысли, что Гоголь, склонный порой видеть в том, что его окружило, тайные знаки судьбы, не истолковал в свою пользу также два неких пустячка, которые, может быть, и совсем не пустячки. Это как ещё посмотреть.
    Дело в том, что у Анны было домашнее полуимя-полупрозвище - Нози. Чего ж удивительного сокрыто в том Нози? Оказывается, это переделка из английского слова «носатенькая».
    Надо ли говорить, что для Гоголя был нос... «Боже мой, что за длинный, острый, птичий нос был у него! Я не мог на него прямо смотреть, особенно вблизи, думая: вот клюнет, и глаз вон», - вспоминал один из его современников. Неудивительно, что однажды, волею гоголевской фантазии, нос отделился от некоего господина, коллежского асессора Ковалева, и пошел гулять по Петербургу...
    Агафья Тихоновна, невеста из «Женитьбы» - тоже носатенькая... Но то все - выдумка, фантом, а тут - живая и настоящая, увлеченная его талантом Нози.
    Это — один пустячок. Каков другой? Второе домашнее имя Анны Виельгорской. Оно звучало - Анолина! Тогда как самый странный и загадочный псевдоним молодого Гоголя — OOOO.
    Вообще это - четыре буквы «о», «объединяющее начало» его имени и фамилии: НикОлай ГОгОль-ЯнОвский. Но недаром Набоков назвал этим «ОООО» свое эссе о Гоголе, сделав упор на то, что это не только четыре «о», но и четыре ноля некий символ загадочного отсутствия, «неотмирности».
    И что же тогда получается? Господину Четыре Ноля на его жизненном пути повстречалась Анолина!.. Даже равнодушных к тайным знакам и всяческим инфернальностям прошибет от такого совпадения.
     Возможно, в этом совпадении - одна из разгадок того, почему Гоголь, человек далеко не простодушный, увлекся обреченной идеей женитьбы на Анне Виельгорской.
     Первое и главное слово, которым биографы Гоголя объясняют причину отказа, мезальянс. Неравный брак. Он, пусть и знаменитый писатель, но всего лишь мелкий помещик, к тому же - весь в долгах. Она - графиня, ее мать - принцесса. Виельгорские не только знатны, но и богаты.
   Все так. Но мне кажется, на мезальянсе сосредоточено внимание потому, что среди биографов Гоголя преобладают мужчины. Довольно познакомиться лишь с одним отрывком из письма Гоголя Анне (оно, кстати, печатается в подробных его биографиях), чтобы понять: дело не в маме с папой Виельгорских. Сама Анна никогда бы не ответила согласием, будь она даже ярой противницей сословных предрассудков.
     «О здоровье вновь вам инструкция, ради Бога не сидите на месте более полутора часа, не наклоняйтесь на стол: ваша грудь слаба, вы это должны знать. Старайтесь всеми мерами ложиться спать не позже 11 часов», - наставляет Анну Гоголь. Советы разумны и хороши, и ныне девушкам они на пользу. Но боже, что пишет он дальше! «Не танцуйте вовсе, в особенности бешеных танцев: они приводят кровь в волнение, но правильного движения, нужного телу, не дают. Да и вам же совсем не к лицу танцы: ваша фигура не так стройна и легка. Ведь вы нехороши собой. Знаете ли вы это достоверно? Вы бываете хороши только тогда, когда в лице вашем появляется благородное движение; видно, черты лица вашего затем уж так устроены, чтобы выражать благородство душевное; как скоро же нет у вас этого выражения, вы становитесь дурны».
    Даже самый неуклюжий из женихов гоголевской «Женитьбы» не придумал бы похвалы душевным качествам девушки нелепее той, что вышла из-под пера гениального Гоголя. Только безумная любовь могла бы простить эту беспощадную честность, да и то осталась бы в сердце заноза. Но Анна Гоголя не любила.
     Скажете: «Ему бы тогда в помощь такого, как приятель Подколесина - Кочкарев. Ведь вон как ловко провернул Кочкарев дело со сватовством к Агафье Тихоновне».
    Допустим, такой, как Кочкарев, и тут добился бы в сватовстве успеха. Вряд ли возможно, но представим. А потом - что? Думаю, повторилась бы описанная в «Женитьбе» сцена с прыжком жениха из окна. То есть прыгать из окна, как персонаж его Подколесин, Гоголь, конечно бы, не стал. Но вполне бы мог в решающий момент укатить на край света на неопределенный срок, сославшись на необходимость поправить здоровье. Поскольку к женитьбе и вообще - к женщине отношение у него всегда было неоднозначное, если не сказать опасливое.
    Недавно, перечитывая «Женитьбу», я обратила внимание, как часто там чертыхаются, поминают между делом нечистого. Почти двадцать раз на протяжении всего-то пятидесяти страниц... Бога поминают тоже. Но - вдвое реже и почти всегда всуе.
    Так - и во многих других произведениях Гоголя, но ведь и спора нет, что почти все они с чертовщинкой. Видно, где-то в подсознании Николая Васильевича сидело, что и женитьба — раздолье для шалостей бесовских.
   Когда говоришь о Гоголе, неотвратимо тянет на мистику. Вот и в том, что касается личной жизни писателя, есть, мнится, отблеск потустороннего. Чудные мысли приходят порой: может, высшие силы так щедро наделили счастьем любви старшие поколения рода, что на Николая Гоголя и его сестер ничего почти и не осталось?
    Ведь у бабушки Гоголя - Татьяны Семеновны был бурный роман с ее домашним учителем Афанасием Гоголем. Ах, что за романтичная то история - с побегом из родительского дома, вынужденным возвращением (влюбленных в пути ограбили разбойники) и - счастливой развязкой... (не этот ли пример наполнял Гоголя надеждой, когда он сватался к молодой графине?).
    История знакомства и любви его отца - Василия Гоголя с будущей супругой - Марией Косяровской - кажется чем-то невероятным. Поэтическая выдумка, да и только! Ведь 14-летний Василий объявил родителям, что было ему во сне видение Богородицы, и та указала ему на будущую его невесту.
    Когда семья проезжала через один из хуторов, Василий заметил годовалую девочку Машу и сказал: Она! Та самая, указанная святой рукой.
   С тех пор он стал в том доме частым гостем. Когда уже Маше исполнилось 14, Василий сделал официальное предложение руки и сердца. В ответ - согласие. Но родители Маши просили жениха не торопиться, подождать хоть годок: уж больно молода невеста!
    Он вроде внял доводам, но терпения хватило не более чем на месяц.
    «Любовь ко мне мужа была неописанная; я была вполне счастлива», - вспоминала свою жизнь Мария Ивановна.
   Ее дочерям не повезло на необыкновенные изъявления страсти. Личная жизнь ее гениального сына осталась тайной, но вряд ли и в ней было хоть что-то подобное. Известно письмо молодого Николая Гоголя его влюбленному другу, где Гоголь остерегает друга от слишком сильного увлечения женщиной. С видом знатока рассказывает он, что любовь может испепелить дотла и что два раза с ним едва не произошла такая катастрофа. Но искреннее это признание или полет фантазии? Нет, наверно, биографа Гоголя, который не задавался бы этим вопросом.
     ...А тот отказ Анны Виельгорской Гоголя огорчил. Гоголь отправил ей очень грустное и трогательное письмо. Он писал, что исстрадался, что ему тяжело, и не у кого искать утешения. Он не хотел терять надежду: «Думаю, что все случилось от того, что мы еще не довольно друг друга узнали и на многое очень важное взглянули легко, по крайней мере, гораздо легче, чем следовало. Вы бы все меня лучше узнали, если б случилось нам прожить подольше где-нибудь не праздно, но за делом... Тогда бы и мне, и вам оказалось видно, чем я должен быть относительно вас. Чем-нибудь да должен же я быть относительно вас. Бог недаром сталкивает так чудно людей. Может быть, я должен быть не что другое в отношении вас, как верный пес, обязанный беречь в каком-нибудь углу имущество господина своего. Не сердитесь же. Все же отношения наши не таковы, чтобы глядеть на меня, как на чужого человека».
   Она дала понять, что не сердится, но обнадеживать Гоголя насчет чего-либо большего не стала. Вскоре их переписка сошла на нет: Анна вышла замуж, а Гоголь отряхнулся от мечтаний о тихой и радостной семейной жизни, как от затянувшегося сна.
   Самое удивительное в личной жизни Гоголя произошло много лет спустя, когда Михаил Булгаков, всегда чтивший Гоголя-писателя и потрясенный его судьбой (о ней он узнал из книги Вересаева), словно воскресил его на страницах «Мастера и Маргариты». Ведь даже неискушенных в литературоведческих исследованиях не может не поразить, как портрет Мастера похож на описания Гоголя, оставленные его современниками.
    Кстати, имя Маргарита в переводе с греческого означает «жемчужина». А жемчужина так похожа на преображенный, наполненный таинственным мерцанием ноль...

Ключников, А. Праправнук Гоголя живет в Ростове /А. Ключников //АиФ на Дону. – 2009. - № 12. (март). – С.2.

  Александр Шевчук является потомком писателя, 200-летний юбилей которого отмечается 1 апреля.
   Посмотришь со стороны - ну ничего общего со знаменитым образом гения!
   - Да, не унаследовал фамильных черт, - соглашается Александр Борисович. - А вот мой двоюродный брат на Николая Васильевича очень похож - такие же глаза, нос острый.
     Гоголю Шевчук приходится праправнуком. Правда, не родным - двоюродным. Известно, что сам классик семьи не имел и наследников после себя не оставил. Зато его сёстры Анна и Елизавета положили начало раскидистому фамильному древу. Одна из его ветвей известна как род Быковых, другая - Березиных. Потомком Березиных и является ростовчанин.
     Мой дед Игнатий Владимирович Березин приходился матери Николая Васильевича внучатым племянником, - рассказывает Шевчук. - Он ещё успел повидать маму Гоголя Марию Александровну, послушать её рассказы о сыне. В тридцать седьмом деда, как «врага народа», расстреляли. Через двадцать лет прислали документы на его реабилитацию, но бабушка, помня, через что пришлось пройти, всегда старалась поменьше распространяться о том, что мы имеем отношение к Гоголю. Так что семейных преданий сохранилось мало. Вот разве что фотографии остались...
      Александр Борисович достаёт старинные дагерротипы.
   Вот мой дед Игнатий Березин в молодости, - рассказывает он. - Снимок сделан в конце XIX века. Дед от Николая Васильевича унаследовал любовь к правдоискательству. Он служил в санитарном ведомстве, сделал хорошую карьеру, но однажды не утерпел и составил рапорт о жуткой антисанитарии в крестьянской среде. За дерзость и своеволие приказом самого Столыпина деда уволили. Но, пожалуй, главная наша семейная реликвия - это прижизненный снимок мамы Гоголя Марии Александровны...
   1 апреля весь читающий мир будет отмечать юбилей великого писателя. Особо вспомнят Гоголя и в семье Шевчук. Впрочем, торжественной датой ростовские потомки Гоголя могут считать и день рождения ещё одного великого писателя и поэта: оказывается, одновременно они состоят в родстве и с Пушкиным! Родстве дальнем - линии Пушкиных и Гоголей пересеклись в середине девятнадцатого века на уровне многочисленных потомков, но всё же... А если ещё глубже покопаться в генеалогии, то найдутся фамильные связи с домом Романовых, британской королевской семьёй. Да и фамилия Березиных не из последних: потомки из Рюриковичей в дворянских бархатных книгах были записаны наравне с русскими парями.
    Впрочем, сам Шевчук таким родством не кичится.
   - Нашей заслуги в этом нет никакой - всё само собой получилось, - говорит он. - Если бы кто-то талант Николая Васильевича унаследовал, тогда другое дело. Но не умудрил Господь. Гоголь - он такой один.

Лебедев, В. Как спрятали Гоголя / В. Лебедев //Студенческий меридиан. – 2008. - № 6. - С.54-55.

   В следующем году будет отмечаться 200-летие со дня рождения Николая Васильевича Гоголя. Празднованию юбилея в России придан государственный статус, год назван Годом Гоголя. Подана заявка в ЮНЕСКО - объявить 2009-й Международным годом писателя.
    Замечательный памятник из оливкового полированного гранита работы Н.А. Андреева стоит на Никитском бульваре у дома, где писатель провел последние годы.

   В пяти минутах ходьбы от шумного Арбата есть небольшой скверик за железной решеткой. Входишь сквозь сохранившуюся с давних времен калитку под каменной аркой и оказываешься перед памятником Николаю Васильевичу, наделавшим столько шума в Москве после его установки в 1909 году на Арбатской площади. Он хорошо смотрится на фоне желтого двухэтажного «барского» особняка XVIII—XIX веков с аркадами в стиле ампир, который когда-то принадлежал графу А.П. Толстому.
   Сейчас это библиотека-музей «Дом Гоголя». Мемориальный музей занимает две комнаты на первом этаже - приемную и кабинет писателя. В них воссоздана подлинная обстановка XIX века. Николай Васильевич был приглашен сюда «на жительство» Александром Петровичем Толстым, с которым подружился еще в Париже, свидетельством чему служат семь писем, адресованных графу в «Выбранных местах из переписки с друзьями». В левом крыле этого дома Гоголь провел четыре последних года жизни (1848-1852).
   Об этом периоде стоит сказать несколько слов, так как именно состояние писателя в последние годы, его духовные искания произвели сильное впечатление на скульптора Н.А. Андреева, создавшего трагический образ Гоголя в бронзе.
   Работал Николай Васильевич, стоя перед конторкой в спальне, переписывал свои произведения сидя, знал свои сочинения наизусть, произносил их вслух, вышагивая по комнате. Он поднимался на второй этаж, любил стоять у окна, смотреть на Москву. Александр Петрович и его жена Анна Георгиевна были глубоко верующими и от всей души старались создать удобства для отдыха и работы писателя, который с удовольствием слушал фортепианные пьесы в исполнении хозяйки, чей нотный альбом до сих пор хранится в библиотеке Гоголевского фонда.
   В стенах дома на Никитском Николай Васильевич принимал гостей, размышлял, молился, здесь он переживал неприятие литераторами «Выбранных мест из переписки с друзьями», работал над «Размышлениями о Божественной Литургии». Глядя, как переживает Гоголь, С.Т. Аксаков говорил ему, что нельзя так самоистязать себя, нельзя ставить искусство выше жизни, оно обманет - «живите и не мудрствуйте».
   Каждое утро, выпив кофе и прогулявшись по Никитскому бульвару, Николай Васильевич упорно возвращался к своей конторке и писал новые страницы второго тома «Мертвых душ». Но сомнения все чаще овладевали им, его мнительной натурой, и он писал: «Уныние рождает отчаяние, которое есть душевное убийство». И он совершил это убийство, поддавшись влиянию и советам своего духовника - священника Матвея Константиновского, критиковавшего его за некоторые новые страницы поэмы. Посчитав, что его произведение несовершенно, Гоголь сжигает второй том «Мертвых душ» в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года, буквально за десять дней до смерти.
    Сохранилось в воспоминаниях И.С. Тургенева бесценное свидетельство о внешнем облике Гоголя - единственный портрет Николая Васильевича той поры, с которым наверняка познакомился в процессе работы над памятником скульптор Андреев. «Я попристальнее вгляделся в его черты, - писал Тургенев, - его белокурые волосы, которые от висков падали прямо, как обыкновенно у казаков, сохранили еще цвет молодости, но уже заметно поредели; от его покатого, гладкого, белого лба по-прежнему так и веяло умом. В небольших карих глазах искрилась по временам веселость - именно веселость, а не насмешливость; но вообще взгляд их казался усталым. Длинный заостренный нос придавал физиономии Гоголя нечто хитрое, лисье; невыгодное впечатление производили также его одутловатые, мягкие губы под остриженными усами: в их неопределенных очертаниях выражались - так, по крайней мере, мне показалось - темные стороны его характера... Гоголь говорил много, с оживлением, размеренно отталкивая и отчеканивая каждое слово... Впечатление усталости, болезненного, нервического беспокойства, которое он сперва произвел на меня, исчезло».
   После сожжения своей поэмы Николай Васильевич сильно заболел. Граф Толстой организовал уход за ним, приглашал лучших врачей того времени, но писатель отказывался от всех процедур, предлагаемых докторами. А когда они предупредили его, что иначе он умрет, Гоголь прошептал: «Ну что ж, я готов...» Он постоянно перебирал бледными пальцами четки, и рядом всегда была его личная иконка - образ Богородицы.
    После его смерти в бумагах нашли написанную им собственноручно молитву:

К тебе, о, Матерь Пресвятая,
Дерзаю возвести свой глас
Лицо слезами омывая,
Услышь меня в сей скорбный час. 

   Причину смерти Николая Васильевича врачи не смогли установить определенно: одни называли тиф, другие - нервическую горячку, третьи - менингит. Подозревали и помешательство, хотя писатель умер в здравом уме, отдав последние распоряжения по своему имуществу. Правда, личные вещи Гоголя, описанные квартальным надзирателем, были оценены всего в 43 рубля 88 копеек.
   Гоголь скончался утром 21 февраля, и в тот же день всколыхнулась от горя вся Россия и затопила московские улицы. На руках несли гроб от последнего пристанища великого страдальца до церкви Московского университета, куда толпами стекался народ. Москва не знала таких массовых похорон за всю свою историю.
   При таком же стечении народа был открыт памятник писателю к 100-летию со дня его рождения. После торжественного молебна с памятника упало покрывало, и над толпой, склоняясь к ней, всматриваясь в людские лица, появился Гоголь.
    Сразу начались толки и обсуждения: «Хорош ли памятник?», «Понятен ли он?», «Такого ли ожидали москвичи?» Даже умнейший писатель и философ В.В. Розанов назвал свою статью «Отчего не удался памятник Гоголю?»
    Да, в прессе выплеснулось кипение общественных страстей. Понадобилось еще 100 лет, чтобы мы, современники, поняли, что это великий памятник, отразивший всю силу и скорбь гоголевского таланта.
   С самого начала, когда были собраны средства на его сооружение, все вроде обстояло благополучно. После нескольких конкурсов работу по созданию памятника поручили скульптору Н.А. Андрееву, закончившему Строгановское училище и уже известному своими произведениями, созданными под влиянием передвижников («Жница с ребенком») и импрессионистов (портрет Л.Н. Толстого).
   По условиям первых конкурсов пьедестал должен был оставаться чистым. Андреев знал это условие, выражающее мнение членов конкурсного комитета, но, пользуясь данной ему свободой, пренебрег им. Его вело другое желание - гоголевское, которое тот выразил в знаменитой фразе: «И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями».

   Скульптор, выполняя заповедь Гоголя, пустил со всех сторон постамента бронзовую ленту с изображением героев произведений писателя. Впереди узнается изящный Хлестаков в окружении городских чиновников и дам; справа - Чичиков и Собакевич с персонажами из «Мертвых душ»; слева - Тарас Бульба с сынами, а сзади - герои из «Шинели», «Портрета» и других рассказов. Над ними склонилась фигура Гоголя, словно присевшего отдохнуть в тесаном из грубого камня кресле перед дальней дорогой.
   Приведу выдержку из газеты начала прошлого века, освещающей открытие памятника: «Во всей позе, в том движении, которым закутал он свою хрупкую фигуру в шинель, что-то скорбное, какая-то великая усталость сердца, с которым так сурово обошлась жизнь... В памятнике, в фигуре и лице есть настроение. Есть от этого внутренняя значительность. Веет от этого Гоголя какой-то жуткой загадкой! А разгадана ли вполне загадка Гоголя?..»
    Таково впечатление тогдашнего зрителя. После этого пропадает настроение говорить о том, как «группа художников и коллекционеров» намеревались ходатайствовать о замене этого памятника другим. Как простоявший 42 года на Гоголевском бульваре андреевский памятник был убран с этого места: его вначале прятали работники Щусевского музея архитектуры в Донском монастыре, а затем уж он был установлен в сквере на Никитском бульваре. А на его прежнем месте теперь стоит парадный памятник Гоголю работы Томского с «дарственной» надписью «От правительства Советского Союза»...
    Хватит экспериментов. Пусть будут два памятника, и не нужно никуда их больше передвигать. Каждый из них отражает по-своему личность великого художника слова. К каждому принесут цветы почитатели гения русской литературы со всей России, и не только в славный юбилейный год.

 Фочкин О. Тайны Николая васильевича Гоголя /Олег Фочкин //Читаем вместе. - 2009. - №4-5.

    Одной из самых таинственных историй, связанных с Николаем Гоголем, до сих пор остается пропажа его головы из гроба. Сразу стоит оговориться, что многое из того, что вы прочитаете ниже, основано на гипотезах и догадках. Впрочем, большинство из них, если и не подтверждены пока документально, всего лишь ждут своего часа.
   Николай Васильевич Гоголь умер 21 февраля 1852 года. Его похоронили на кладбище Свято-Данилова монастыря. В 1931 году монастырь и кладбище были закрыты в связи с реорганизацией территории в колонию для несовершеннолетних преступников. Когда останки Гоголя переносили на Новодевичье кладбище, обнаружили, что из гроба покойного украден череп...
   Сразу стоит заметить, что Иосиф Сталин был давним поклонником Гоголя. И сообщение о пропаже черепа привело диктатора в неописуемое бешенство. Тем более что Сталин собирался с большой помпой отметить предстоящий через три года юбилей писателя. Он отдал приказ в кратчайший срок провести расследование и наказать виновных. Говорят, виновник был найден, но наказать его не смогли по причине смерти. Тайну черепа он унес с собой...
    Засекреченные результаты расследования до сих пор хранятся в архивах ФСБ. К сожалению, нам пока не удалось ознакомиться с ними. Но их наличие в неофициальной беседе сотрудники архива подтверждают.

Смерть

   Последние четыре года жизни Гоголь провел в Москве в доме на Никитском бульваре. Сохранились две комнаты на первом этаже, которые занимал Николай Васильевич; сохранился, хотя и в измененном виде, камин, в котором писатель, по преданию, сжег рукопись второго тома «Мертвых душ»...
  С хозяевами дома — графом Александром Петровичем и графиней Анной Георгиевной Толстыми — Гоголь познакомился в конце 1830-х годов, знакомство переросло в близкую дружбу. Кроме многочисленной прислуги дома, служил ему в его комнатах собственный его человек из Малороссии Семен. Тишина во флигеле была необыкновенная. Гоголь либо ходил по комнате из угла в угол, либо сидел и писал, катая шарики из белого хлеба, про которые говорил друзьям, что они помогают разрешению самых сложных и трудных задач.
   С 1839 года у Николая Васильевича Гоголя начинается прогрессирующее душевное и физическое расстройство здоровья. В возрасте 30 лет, находясь в Риме, Гоголь заболел малярией, и, судя по последствиям, болезнь нанесла поражение мозгу писателя: начали случаться припадки и обмороки, что характерно для малярийного энцефалита. Было много слухов и о «религиозном помешательстве» Гоголя. Но он не был глубоко верующим человеком, да и аскетом его назвать нельзя. Религиозные размышления поддерживались окружением и болезнью.
   Нельзя не вспомнить и влияние матери. Она внушила будущему писателю страх перед адом и страшным судом, и уж тем более перед «загробной жизнью» (все это ярко отражено в «Вие»). Мать Гоголя, Мария Ивановна, была очень набожной женщиной, верила в мистику, Она рано осталась сиротой и вышла замуж в 14 лет за 27-летнего Василия Афанасьевича Гоголя-Яновского. Из шести их сыновей выжил только один — Николай. Он был первенцем, и мать обожала своего Никошу, названного ею в честь святого Николая Диканьского. Однако Гоголь позднее писал: «...Я крестился потому, что видел, что все крестятся».
  Даже побывав в Иерусалиме в феврале 1848 года, Гоголь не почувствовал ни покоя, ни радости, ни бодрости чувств, а только, по его словам, «бесчувственность, черствость и деревянность». Он стал замкнутым, капризным и неопрятным.
   Душевный кризис привел Гоголя к публикации в 1847 году книги «Выбранные места из переписки с друзьями», которая идеями религиозного покаяния вызвала резкий отпор передового русского общества и даже славянофилов и церковников (за крамольную гордыню автора). Фанатик-священник Матвей Константиновский, под влиянием которого оказался Гоголь до самой смерти, призывает его отказаться от литературного труда, без которого Гоголь  себя не мыслит. Это тоже добавляет смятение в его и без того рвущуюся но все стороны душу.
   За несколько дней до кончины Гоголя хозяин дома граф Толстой радостно сообщил писателю, лежавшему в постели, что затерявшаяся в доме икона Божьей матери неожиданно нашлась. А Гоголь раздраженно ответил: «Можно ли рассуждать об этих вещах, когда я готовлюсь к такой страшной минуте!»
    26 января 1852 года неожиданно скончалась жена гоголевского друга, известного славянофила Хомякова. Кончина Екатерины Михайловны, которую Гоголь очень любил и считал достойнейшей из женщин, встреченных им в жизни, потрясла писателя. «На меня нашел страх смерти», — сказал он своему духовнику. В этот момент Николай Васильевич бросил литературную работу, стал мало есть (хотя не потерял аппетита и страдал от лишения пищи), молился по ночам, мало спал.
   В ночь с пятницы на субботу (8 — 9 февраля) после очередного бдения он совершенно обессиленный, уснул на диване и вдруг увидел себя мертвым и услышал какие-то таинственные голоса. Наутро он вызвал приходского священника, желая собороваться, но тот уговорил его повременить.
   В понедельник 11 февраля Гоголь изнемог до такой степени, что не мог ходить и слег в постель. Приезжавших друзей принимал неохотно. Но нашел в себе силы отстоять службу в домовой церкви. В 3 часа ночи с 11 на 12 февраля он после горячей молитвы призвал к себе Семена, велел ему подняться на второй этаж, открыть печные задвижки и принести из шкафа портфель. Вынув из него связку тетрадей, Гоголь положил их в камин и зажег свечой. Сидя на стуле, он дождался, когда все сгорело, встал, перекрестился, поцеловал Семена, вернулся в комнату, лег на диван и заплакал. Так прекратил существование второй том «Мертвых душ».
    Литературоведы утверждают, что второй том состоял из 11 глав и был в литературном отношении куда совершеннее первого. Сожжение рукописей было привычно для Николая Васильевича. Сначала он сжег рукопись «Ганса Кюхельгартена», а в 1844 году в Риме бросил в топку первую версию второго тома «Мертвых душ». Известно, что «Мертвые души» задумывались как «книга, прочитав которую, мир засияет красотой совершенства, и вечное, безгрешное племя воцарится на обновленной земле». В замысле это была трилогия, построенная по классической Дантовой схеме: ад —чистилище—рай. Именно «адский» отрывок трилогии мы изучали в школе. «Вот, что я сделал! — сказал он наутро Толстому. — Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все. Как лукавый силен — вот он к чему меня подвинул! А я, было, там много дельного уяснил и изложил... Думал разослать друзьям на память по тетрадке: пусть бы делали, что хотели. Теперь все пропало».
   Гоголь перестал следить за собой, а в понедельник 17 февраля он лег в постель в халате и сапогах и больше уже не вставал. В Москве прослышали о болезни Гоголя, и 19 февраля вся передняя комната была заполнена толпой гоголевских почитателей, стоявших молча со скорбными лицами.
   Через три дня собрался врачебный консилиум. Эскулапы относились к Гоголю, как к умалишенному, тем более что сам он уже не мог поворачиваться, лежал тихо, когда его не лечили. Просил пить. К вечеру начал терять память, бормотал невнятно: «Давай, давай! Ну, что же ?» В одиннадцатом часу вдруг громко крикнул: «Лестницу, поскорее, давай лестницу!» Сделал попытку встать. Его подняли с постели, посадили на кресло. Но он даже не мог сам держать голову. Гоголь впал в глубокий обморок, около полуночи у него начали холодеть ноги...
   Врачи всю ночь мучили умиравшего Гоголя, давая ему каломель, обкладывая тело горячим хлебом, отчего Гоголь стонал и пронзительно кричал. Гоголь умер, не приходя в сознание, в 8 часов утра 21 февраля в четверг.
   Прах Гоголя был погребен в полдень 24 февраля 1852 года приходским священником Алексеем Соколовым и диаконом Иоанном Пушкиным.
    В 1902 году доктор Баженов издал небольшую работу «Болезнь и смерть Гоголя». Тщательно проанализировав симптомы, описанные в воспоминаниях знакомых писателя и лечивших его врачей, Баженов пришел к выводу, что погубило писателя неправильное, ослабляющее лечение его от менингита, которого на самом деле не было.
   Описанные им симптомы болезни Гоголя практически неотличимы от симптомов хронического отравления ртутью — главным компонентом каломеля, которым пичкал Гоголя каждый приступавший к лечению эскулап. Особенность каломели заключается в том, что он не причиняет вреда лишь в том случае, если сравнительно быстро выводится из организма через кишечник. Если же он задерживается в желудке, то через некоторое время начинает действовать как сильнейший ртутный яд сулема. Именно это, по-видимому, и произошло с Гоголем. Постепенно увеличивающееся количество каломеля вызвало хроническое отравление, а ослабление организма от недоедания, упадка духа и варварского лечения лишь ускорило смерть...

Был ли Гоголь жив при погребении?

   До сих пор очень много говорят о том, что Гоголя похоронили живым. Этот миф в очередной раз нужно развеять. Подтверждением тому, что при погребении Гоголь был мертв, может служить выдержка из письма Николая Рамазанова Нестору Кукольнику: «...невольно вспомнил завещание (в письмах к друзьям), где Гоголь говорит, чтобы не предавали тело его земле, пока не появятся в теле все признаки разложения. После снятия маски можно было вполне убедиться, что опасения Гоголя были напрасны; он не оживет, это не летаргия, но вечный непробудный сон».
  Поворот черепа, о котором много говорят, объясним. Первыми подгнили боковые доски у гроба, крышка под тяжестью грунта опускается, давит на голову мертвеца, и та поворачивается набок на так называемом атлантовом позвонке.
   Раздел судебной медицины — танатология (наука о смерти) объясняет подобные явления. С научной точки зрения, изменение положения тела возможно в результате трупного окоченения. После смерти мышечное окоченение развивается в нисходящем порядке (от головы к ногам) и через 10 — 15 часов наступает во всех группах мышц. На третьи сутки начинается расслабление мышц в том же порядке, и тело слегка вытягивается. Поскольку расслабление мышц шеи произошло в последнюю очередь, и в гробу вытягивание было невозможно, голова писателя повернулась в сторону. Это не исключает и того, что под давлением грунта крышка гроба начинает смещаться вниз и касается черепа, лежащего на самой верхней точке, в результате чего голова поворачивается вбок

Памятник и могила

   Вскоре после похорон на могиле был установлен обыкновенный бронзовый православный крест. Константин Аксаков, сын друга Гоголя Сергея Тимофеевича Аксакова, привез в Москву с берега Черного моря из Крыма камень, который стал основанием для креста на могиле Гоголя. Рядом с ним на могиле установили черный камень из мрамора в форме усеченной пирамиды с надписями на гранях. На нем был помещен стих из Священного Писания: «Горьким словом моим посмеюся».   Эти камни и крест за день до вскрытия гоголевского захоронения были куда-то увезены. Лишь в начале 1950-х годов вдова Михаила Булгакова Елена Сергеевна случайно обнаружила гоголевский камень - Голгофу в сарае гранильщиков и ухитрилась установить его на могиле своего мужа, страстного почитателя Гоголя.
   В 1909 году, к 100-летнему юбилею писателя, была произведена реставрация захоронения. На могиле Гоголя установили чугунную решетчатую ограду и саркофаг работы скульптора Николая Андреева. Барельефы на решетке считаются уникальными: согласно ряду источников, они сделаны с прижизненного изображения Гоголя.
   Не менее мистична судьба московских памятников Гоголю. Мысль о необходимости такого монумента родилась в 1880 году во время торжеств по поводу открытия памятника Пушкину. Через 29 лет, к столетию Николая Васильевича 26 апреля 1909 года, на Пречистенском бульваре был открыт памятник, созданный скульптором Андреевым. Эта скульптура, изображавшая глубоко удрученного Гоголя в момент его тяжких раздумий, вызвала неоднозначные оценки.
   Сталину требовался другой Гоголь — ясный, светлый, спокойный. В 1935 году Всесоюзный комитет по делам искусств при Совнаркоме СССР объявляет конкурс на новый памятник Гоголю в Москве. Помешала война. Но в 1952 году, в столетнюю годовщину со дня смерти Гоголя, на месте андреевского памятника установили новый монумент, созданный скульптором Томским и архитектором Голубовским. Андреевский же памятник был перенесен на территорию Донского монастыря, где простоял до 1959 года, когда, по ходатайству Министерства культуры СССР, его установили перед домом Толстого на Никитском бульваре.
    Сегодня на парадном захоронении писателя установлен помпезный памятник сталинской эпохи работы скульптора Томского с велеречивой надписью: «Великому художнику слова Николаю Васильевичу Гоголю от правительства Советского Союза». Тем самым было нарушено завещание писателя — в переписке с друзьями он просил не устанавливать над своими останками памятника.
    Но это далеко не вся загадочная и трагичная история могилы Гоголя.
   Через 20 лет по решению советской власти кладбище при закрытом монастыре ликвидировали, а несколько особо ценных могил из акрополя перенесли на новое парадное кладбище в Новодевичьем монастыре. Речь шла, в частности, о могилах Гоголя, поэта Николая Языкова и философа Алексея Хомякова. Перезахоронение Гоголя было обставлено торжественно: на кладбище пускали только по спецпропускам, приглашены были популярные писатели и общественно-политические деятели. В их число вошли Валентин Катаев, Александр Малышкин, Владимир Лидин, Юрий Олеша, Всеволод Иванов, Владимир Луговской, Михаил Светлов, Илья Сельвинский, критик и переводчик Валентин Стенич. Помимо литераторов, при церемонии перезахоронения присутствовали историк Мария Барановская, археолог Алексей Смирнов, художник Александр Тышлер. Они-то и допустили утечку, а слухи моментально расползлись по столице: при вскрытии гроба обнаружилось страшное — у скелета нет черепа...
    Но официально обнародовать этот факт удалось только в конце XX века. В числе первых появились воспоминания «Перенесение праха Гоголя» писателя, профессора Литературного института Владимира Лидина, опубликованные в журнале «Русский архив» (№ 1,1990): «...Могилу Гоголя вскрывали почти целый день. Она оказалась на значительно большей глубине, чем обычные захоронения. Начав ее раскапывать, наткнулись на кирпичный склеп необычной прочности, но замурованного отверстия в нем не обнаружили; тогда стали раскапывать в поперечном направлении с таким расчетом, чтобы раскопка приходилась на восток, и только к вечеру был обнаружен еще боковой придел склепа, через который в основной склеп и был в свое время вдвинут гроб.
   Работа по вскрытию склепа затянулась.  Начались уже сумерки, когда могила была, наконец, вскрыта. Верхние доски гроба прогнили, но боковые с сохранившейся фольгой, металлическими углами и ручками и частично уцелевшим голубовато-лиловым позументом были целы. Вот что представлял собой прах Гоголя: черепа в гробу не оказалось, и останки Гоголя начинались с шейных позвонков: весь остов скелета был заключен в хорошо сохранившийся сюртук табачного цвета; под сюртуком уцелело даже белье с костяными пуговицами; па ногах были башмаки <... > на очень высоких каблуках, приблизительно 4 — 5 сантиметров, это дает безусловное основание предполагать, что Гоголь был невысокого роста.
    Когда и при каких обстоятельствах исчез череп  Гоголя, остается загадкой.
   При начале вскрытия могилы, на малой глубине, значительно выше склепа с замурованным гробом, был обнаружен череп, но археологи признали ого принадлежащим молодому человеку...»
  Собравшиеся творцы литературы растащили на сувениры кто что успел. Так, сам Лидин вырезал заранее припасенными ножницами кусок ткани из фалды, чтобы позднее сделать вставку для футляра первого издания «Мертвых душ». Всеволод Иванов (хотя, подругой версии, не он) взял ребро Гоголя, директор кладбища комсомолец Аракчеев присвоил себе башмаки великого писателя... Говорят, писатель Малышкин, как все, кинулся выхватывать останки из гроба и принес домой лоскут ткани, а ночью ему приснился сам Гоголь. Он был огромного роста и грозно кричал Малышкину громовым голосом: «А шинелька-то моя!» Испуганный видением Малышкин наутро поспешил к Новодевичьему кладбищу и запрятал похищенный лоскуток в куче свежей земли на новой могиле классика.
    Пуговицу и часть других вещей родственники именитых вандалов вернули в конце марта 2009 года в только что открывшийся первый музей писателя в Москве. Но как же быть с черепом? Когда пропал он?
    По версии Лидина, череп был извлечен из могилы в 1909 году. Якобы тогда меценат и основатель театрального музея Алексей Бахрушин подговорил монахов добыть для него череп Гоголя. «В Бахрушинском театральном музее в Москве имеются три неизвестно кому принадлежащих черепа: один из них, по предположению, — череп артиста Щепкина, другой — Гоголя, о третьем — ничего неизвестно», — писал Лидин. Вряд ли эта версия имеет серьезное основание, слишком сомнительно,» что череп великого классика был выставлен на всеобщее обозрение.
    Гораздо больше можно поверить в то, что слухи об украденной голове позднее мог использовать Михаил Булгаков, большой почитатель таланта Гоголя, в своем романе «Мастер и Маргарита». В книге он написал об украденной из гроба голове председателя правления МАССОЛИТа Берлиоза, отрезанной трамвайными колесами на Патриарших прудах. Эту параллель заметил писатель Анатолий Королев, который      даже написал экранизированный позднее роман «Голова Гоголя». Но и это ни на шаг не приблизило нас к тайне.
   О чрезвычайном происшествии было доложено Сталину. Тот дал команду срочно расследовать дело. Чекисты арестовали всех монахов Данилового монастыря, которые, несмотря на закрытие обители, все же проживали на территории монастыря. В ходе допросов и всплыло имя похитителя — коллекционера и основателя театрального музея в Москве Алексея Бахрушина. Монастырские власти знали о вандализме и проводили свое закрытое расследование еще в 1909 году, когда выяснилось, что, приехав под вечер на могилу, миллионер предложил рабочим большие деньги за череп Гоголя, и сделка состоялась.
    Два дня на гонорар гробокопатели гуляли в трактире. А потом проболтались. За недосмотр монах из хозяйственной части монастыря был понижен в должности и переведен в другую обитель. О самом происшествии в монастыре решили помалкивать. До Бахрушина чекисты добраться не смогли. На свое счастье, он к этому времени уже умер. Обыски в музее и у наследников ничего не дали.
    Более того, по слухам в коллекции миллионера было до сорока черепов. Но где она спрятана, до сих пор неизвестно. А собирал Бахрушин азартно. Сначала театральная коллекция купца и мецената заполнила подвал его особняка, затем первый этаж, второй, детскую и буфетную комнаты, вылезла в коридор и вырвалась в конюшню и каретный сарай во дворе. Больше всего собирателя интересовали личные вещи известных людей. Покупая их, он любил приговаривать: «Доброму вору все впору».
    Театральный музей имени Бахрушина, готический дворец напротив Павелецкого вокзала — самое грандиозное специализированное собрание Москвы. В музее насчитывается 1 миллион экспонатов. Библиотека музея превышает 60 тысяч томов.
   Незадолго до революции Бахрушин подарил все огромное собрание Российской Академии наук. А после революции по декрету самого Ленина был назначен директором Театрального музея имени Бахрушина. В этой должности он находился до самой смерти в 1929 году.
   По слухам, череп Гоголя хранился в кожаном медицинском саквояже, среди анатомических медицинских инструментов. Так Бахрушин хотел обезопасить ценный экспонат.
    Леопольд Ястржембский, впервые опубликовавший воспоминания Лидина, в своих комментариях к статье пишет, что его попытки обнаружить в Центральном театральном музее имени Бахрушина какие-либо сведения о якобы находящемся там черепе неизвестного происхождения ни к чему не привели.
    Надо сказать, что слухов вокруг могилы Гоголя всегда ходило множество. Так, историк, специалист по московскому некрополю Мария Барановская утверждала, что сохранился не только череп, но и светло-каштановые волосы на нем. Однако другой свидетель эксгумации — археолог Алексей Смирнов — опровергал это, подтверждая версию об отсутствовавшем черепе Гоголя. А поэт и переводчик Сергей Соловьев утверждал, что при вскрытии могилы не было найдено не только останков писателя, но и вообще гроба, но якобы обнаружилась система вентиляционных ходов и трубок, устроенных на тот случай, если похороненный окажется жив.
   Писатель Юрий Алехин, который в середине 80-х годов прошлого века провел собственное расследование обстоятельств, связанных с перезахоронением Гоголя, утверждает, что многочисленные устные воспоминания Владимира Лидина о событиях, происходивших 31 мая 1931 года на Свято-Даниловом кладбище, значительно отличаются от письменных. Во-первых, в личной беседе с Алехиным Лидин даже не упоминал о том, что скелет Гоголя был обезглавлен. По его устному свидетельству, донесенному до нас Алехиным, череп Гоголя был лишь «повернут набок», что, в свою очередь, мгновенно породило легенду о том, что писатель, якобы впавший в подобие летаргического сна, был похоронен заживо.
   Позднее, по устному свидетельству Лидина, он и еще несколько литераторов, присутствовавших при вскрытии могилы Гоголя, из соображений мистического порядка тайно «похоронили» похищенную берцовую кость и сапог писателя неподалеку от его повой могилы на Новодевичьем кладбище.
   Тем не менее, легенда о том, что череп украл Бахрушин, продолжает жить. Существуют даже удивительные подробности. Рассказывают, что голова Гоголя была украшена Бахрушиным лавровым венцом из серебра и помещена в застекленный палисандровый футляр, обшитый изнутри черным сафьяном. Согласно этой же легенде, внучатый племянник Николая Васильевича Гоголя — лейтенант российского императорского флота Яновский, узнав об этом, пригрозил Бахрушину и отнял голову. Он пришел к нему с оружием и сказал, что если тот не отдаст череп, то он его застрелит и застрелится сам.
   Молодой офицер решил отвезти череп в Италию (в страну, которую Гоголь считал своей второй родиной). Весной 1911 года по договоренности с российской стороной в Севастополь прибыли итальянские крейсера, чтобы забрать прах своих соотечественников,  погибших  в Крымскую кампанию. Их тела были захоронены на горе Госфорта.
   Яновский решается просить капитана итальянского корабля переправить палисандровый ларец с черепом в Рим и передать его русскому консулу в Италии, чтобы тот захоронил череп по православному обряду. Эта необычная миссия выпала капитану Боргезе. Тот не смог сразу попасть к послу, а потом ушел в дальний поход, оставив голову дома.
   Летом 1911 года младший брат капитана, студент Римского университета, отправился с компанией друзей в увеселительную железнодорожную поездку. Это был знаменитый тур римского экспресса по сверхдлинному — потом временам — тоннелю, пробитому в Апеннинах. Решив подшутить над своими друзьями, юноша открыл коробку с черепом в тоннеле под Ла-Маншем. Перед въездом экспресса в толщу гор пассажирами вдруг овладела необъяснимая паника, состав окутывало густое молочное облако тумана. Двоим по чистой случайности удалось спрыгнуть с подножки вагона, остальные унеслись на поезде в небытие. Говорят, в момент, когда крышка была открыта, — поезд пропал... Одним из спасшихся оказался Боргезе-младший. Именно с его слов репортеры получили первые сведения об исчезновении Римского экспресса в тоннеле... Легенда гласит, что поезд-призрак исчез не навсегда. Якобы его иногда видят...
   Следуя этой версии, голова Николая Васильевича осталась неуспокоенной-неприкаянной, чего так боялся писатель...