Назарцев Л. Особый арсенал [дети в годы войны]/Л. Назарцев//Незабываемые годы. 1941-1945: Воспоминания азовчан о Великой Отечественной войне. Кн. 4. – Азов, 2002. – 291-292.

  Летом 1942 года, когда мне было 13 лет, война подошла вплотную к городу. По улицам шли отступающие войска, а в полях горел хлеб, подожжённый на корню. Однажды утром мы увидели немецких солдат с засученными рукавами и автоматами на шеях. Гитлеровцы бегали по домам в поисках продуктов. Мне и моим сверстникам поначалу было даже страшно показываться им на глаза.
  Вскоре после прихода немцев вернулся из плена мой отец. Он работал на строительстве завода и был отправлен в эвакуацию. Но эшелоны, на которых эвакуировался завод, почему-то повезли не в сторону отступающих наших войск, а навстречу наступающим немецким, где они попали под сильную бомбёжку. Уцелевших взяли в плен, но охрана оказалась небдительной, и отцу с группой товарищей удалось бежать.
  У нас, мальчишек, в то время образовалась своя маленькая дружная компания. В нее входили Александр Иванов, Иван Байрачный, Виктор Бруснецов со своим младшим братом Сашей. Заводилой у нас был Борис Колбасов, которого мы звали «профессор».
  Весть о том, что во дворе мельницы появились груженые немецкие брички, укрытые брезентом, принёс нам «профессор». Первой мыслью голодных мальчишек было: в бричках, наверное, продукты. После недолгого совещания решили: как только немцы поведут поить лошадей, через забор из соседнего двора подобраться к повозкам и унести оттуда, сколько успеем.
  Как только лошади и люди скрылись из виду, мы бросились за добычей. Братья Бруснецовы стали на страже, а остальные - к повозкам. Открыв брезент, мы поняли, что нашим надеждам не суждено сбыться. Вместо продуктов питания перед нами лежали различные боеприпасы. Из минутного замешательства нас вывел голос «профессора»: «Давай, ребята, бери, сколько поднимешь. Недаром же мы лезли».
  Мы совершили ещё четыре таких набега, и лишь на пятый день немцы, собираясь перевозить свой груз в другое место, обнаружили недостачу. Выяснять причину им было некогда. Мы от души веселились, глядя на отъезжающих немцев, пока наш «профессор» не сказал: «Мы дурачье! Надо было просто взорвать брички. И остались бы им рожки да ножки». Эта идея показалась нам верной, но запоздалой. Одно утешало: мы и так облегчили немецкие повозки. В наших руках оказались 42 гранаты, 8 кругов бикфордова шнура, около 400 патронов, 800 запалов, 70 кусков тола и 250 запалов к шашкам.
  Весь свой арсенал мы хранили в тайнике на скотном дворе. Кроме украденного из немецких повозок, было у нас и другое оружие.
  Так как дома делать было нечего, мы постоянно собирались вместе и бродили по разбитым зданиям, по старым окопам, и всё, что попадалось нам на глаза, тащили в свой склад.
  Среди наших находок были: немецкая винтовка без приклада, слегка помятый автомат без диска и ремня, русская ракетница, большое количество снарядов.
  Часто мы уходили далеко за город пострелять. Набивали карманы патронами, а винтовку и автомат по отдельности укладывали в мешок, брали на плечо и несли, как дрова. После каждой такой прогулки оружие обязательно возвращалось в тайник и тщательно маскировалось.
  Зимой 1943 года наши военные прогулки временно прекратились. На пустой скотный двор немцы пригнали свиней, и подойти к нашему арсеналу было невозможно.
  Вскоре все поняли, что немцы собираются отступать. Свиньи по-прежнему находилось на скотном дворе, но ухаживать за ними уже было некому. Все разбежались, осталась лишь охрана из трёх полицейских. За три дня до прихода советских войск у скотного двора собрались люди, чтобы угнать скот по домам. Полицейские находились на своём посту, вдруг кто-то крикнул: «Ой, наши, родненькие!» Все оглянулись назад, но быстро разобрались, что никаких наших пока нет. А когда снова оглянулись к скотному двору, то увидели, что полицейских и след простыл. Все бросились разбирать скот. Я пригнал домой четырёх свиней и спрятал в погребе, чтобы их случайно не обнаружили немцы-постояльцы. Трёх из спрятанных кабанов позже с аппетитом съели отдыхающие красноармейцы.
  Наша военная игра закончилась для нас неожиданно. В тот день Иван Байрачный нашел в блиндаже немецкий пистолет в кобуре. Были и другие находки. Возвратились в хорошем настроении, но, укладывая трофеи, не остерегались. В городе ведь наши. За этим занятием нас застал дядя Миша, отец Саши Иванова, проходивший мимо. Проследив, где мы прячем свой арсенал, он отправился в штаб советской воинской части, находившейся в городе.
  В штабе с нами разговаривал высокий широкоплечий капитан. Вопрос, заданный с лёгкой улыбкой, был почти серьёзен: «Так что, ребята, вздумали восстание поднять против Красной Армии или просто собираете свой особый арсенал?».
  Конечно, потом во всём разобрались и даже похвалили нас за то, что спрятанное оружие никого не убило. История нашего арсенала закончилась.

Стаценко Т. Страшные будни [дети в годы войны] /Т. Стаценко //Азовская неделя. – 2010. – 4 февраля. – С. 3.

   Когда мы говорим о Великой Отечественной войне, сейчас, спустя 65 лет, мы невольно забываем о том, что война – это не только череда поражений, побед и героических поступков. Нам трудно представить, что в тот период война стала обыденностью. Просто люди жили в тех условиях, в которые их поставила судьба и иной жизни не знали. Особенно это касалось детей и подростков. Едва осознав себя, они оказывались в страшной реальности, где царили насилие и убийства, «узаконенные» военным временем. Чтобы выжить, пришлось рано повзрослеть и многое понять.
  Дети Великой Отечественной сегодня – пожилые люди. Их воспоминания отрывочны, туманны – ведь память милосердна: стирает, смягчает то, что помнить страшно. Но они все равно помнят.
  Моя бабушка, труженица тыла Нина Яковлевна Павленко, родилась и жила в селе Александровке тогдашнего Александровского района. Когда началась война, ей исполнилось 12 лет. Как и большинство советских детей, она наравне со взрослыми работала на колхозных полях. Несмотря на то, что Красная Армия отступила, появления фашистов в селе не ожидали.
   «Мы всю неделю работали и ночевали в поле. Домой приходили только на выходные. В тот день, когда появились немцы, была суббота, и мы уговорили старика-бригадира подвезти нас в Александровку на быках. Он на грузил телегу свежим сеном, и мы поехали. В друг откуда ни возьмись – два мотоциклиста. Немцы. Останавливают нас. Кричат: «Киндер, шнель, шнель!» - сгоняют нас с телеги, и давай сено ворошить – искали оружие. Дед-бригадир покраснел весь, руками машет и говорит: «Степь, степь. Бекам траву косили. Партизан нет». Немцы уехали, а мы - бегом домой. Страшно, а мы смеемся – нам смешно, что дед испугался и быков «беками» назвал».
   Маленькая хатка-мазанка, в которой жила семья моей бабушки, стояла на самом краю села – огород уходил в камышовые заросли речки Чумбурки. Жили бедно, но чисто. Немцы порядок всегда ценили. Наверное, поэтому те шесть немецких солдат, что остановились квартировать в их двухкомнатном домике, относились к хозяевам (между тем, выселенным в сарай) неплохо, даже с у важением. Отец бабушки Нины Яков в Первую мировую войну побывал в плену и немного знал немецкий язык, что позволяло лучше понять, что за люди пришли в их дом...
   ...На первый взгляд - обычные, степенные, даже добродушные. Любили рассказывать о своих семьях и детях, оставленных в Германии. «Мы не хотим воевать, - говорили они, - пусть бы Гитлер со Сталиным сошлись и дрались между собой»... Когда приходили посылки, угощали шоколадом – невиданным лакомством для деревенских детей. Только один молодой немец вел себя как настоящий оккупант – мало того, что успевал выбирать все яйца в курятнике, но и вздумал загорать на тщательно ухоженной клумбе, разбитой перед хаткой. Впрочем, после того, как родители пожаловались начальству, он куда-то исчез.
   Но в обыденность, с которой как-то можно смириться, просачивались, вплетались явления немыслимые, невыносимые. Те, которых быть недолжно, но они были. В начале войны в Александровку стали прибывать беженцы. Среди них было много евреев. Они надеялись на спасение в сельской глубинке, но большинство из них не пережило оккупацию. Их расстреляли за селом, над ямой скотомогильника. Бабушка Нина навсегда запомнила этот рассвет.
   «Однажды рано утром меня с сестрой Шурой разбудила мать, - рассказывает она. - «Слушайте. Евреев расстреливают»... И мы услышали автоматные очереди и человеческий стон. Никто не кричал. Только стон... Зачем только нас мать разбудила? В нашей бригаде работала молодая еврейка Белла. Она была беременная. Ее тоже расстреляли и сбросили в ту яму»...
  Боялись многого. Старшая сестра бабушки пряталась от немцев. Ее могли угнать в Германию, как многих других юношей и девушек. Больше немцев боялись изменников родины, перешедших на сторону фашистов, - именно они отличались особой жестокостью, не останавливаясь ни перед чем. Постоянный страх, как ноющий зуб, не позволял забыть о том, что на твоей земле хозяйничает враг.
   Немцы ушли внезапно. О наступлении наших войск точных сведений у населения Александровки не было, но откуда-то прошел слух, что село будут бомбить. Все прятались, как могли, - кто в погребах, кто в окопчиках, вырытых во дворах еще в начале войны. Семья моей бабушки укрылась у соседей в подвале. Ночь прошла в ожидании, а ближе к утру раздался гул самолетного мотора и взрывы. Земля дрожала. Взрывной волной разметало камышовую крышу бабушкиной хаты. Бомбежка быстро закончилась, а когда вернулись домой, увидели, что дом пуст - немцы исчезли.
   Последним страшным отголоском оккупации стала для александровцев казнь фашистского пособника, выдавшего место укрытия партизан. Его повесили напротив сельского рынка. Тела партизан, которых он предал, были с почестями похоронены в парке села Александровки.

Шарапова Е.И. Детство в годы войны/Е.И. Шарапова//Незабываемые годы. 1941 – 1945: Воспоминания азовчан о Великой Отечественной войне. – Азов, 2002. – С.306-308.

  Когда началась Великая Отечественная война, мне было 3 года. Жили мы в Ейске. Папу забрали на фронт, его я почти не помню. Осталось ощущение, когда он - большой, сильный, красивый - подбрасывал меня к потолку, а я боялась, было жутко и весело. Потом город стали бомбить немцы, началась оккупация. Когда город бомбили, мы прятались с соседями в подвале. Темно, холодно, сыро, мы с братиком Валерием (он был младше меня на 1,5 года) прижимались к маме, я засыпала, а он, по словам мамы, дрожал и не мог успокоиться, боялся. От отца очень долго не было никаких известий, а через несколько лет мама получила официальное извещение, что он пропал без вести. И в свои неполные 28 лет мама стала вдовой.
  Через 2 или 3 года мамин брат Истушенко П.И. перевез нас в Азов, поближе к родне, мы поселились в мазаной хате. Наступили страшные, голодные и холодные зимы. Топить было нечем, на стенах блестела изморозь. Мама укладывала нас с братом на кровать, на бабушкину перину, с которой я не могу расстаться до сих пор как с реликвией, а сверху наваливала на нас все тряпки, что были, оставляла только носы, чтобы мы дышали, и так мы лежали весь день. Ночью она согревала нас своим теплом, а утром уходила добывать что-нибудь из съестного. Предприятия не работали, а люди метались по базару, совершая обмены. Выручало мамино приданое. Это были скатерти, простыни, наволочки, салфетки, накидки. Мама, спрятав за пазуху какую-то вещь, бежала на рынок, чтобы обменять на продукты, и приносила баночку кукурузы, какой-то овощ, кусочек хлеба. Еще надо было притащить пучок камыша, чтобы вскипятить воду, сделать затируху и накормить нас. Первую такую зиму мы провели в какой-то полузабытой лачуге на грани между жизнью и смертью.
  К весне оживали все, выходили на солнышко, появлялась рыба. Мама ходила на тоню, рыбалила и приносила в оклунке то, что ей давали. Надо было еще немножко обменять на хлеб. Мы начинали бегать, резвиться, переходили на травку, ели сладкие калачики, все зеленое, что имело чуть сладковатый вкус.
  Летом наступала замечательная пора - мы бегали купаться на Азовку по Красноармейскому спуску, т.к. жили на Октябрьской улице, второй от Азовки. Ничто нас не могло удержать - ни запреты, ни угрозы, ни гниды в волосах, от которых освобождала мне голову мама, намазав керосином. Мы проводили все дни на речке Азовке. Она была тогда полноводная, глубокая и теплая. Устраивали грязевые ванны, плавали наперегонки, даже отваживались ходить через луг на берег Дона, к Заманухе, и переплывали на остров, за что получали хорошую трепку, т.к. там было сильное течение и омуты. Много детей, моих сверстников, тонуло.
  В 1945 году я пошла учиться в базовую школу. Моя первая замечательная учительница - Елена Андреевна - по-матерински заботилась о нас. Школа не топилась, чернила замерзали в чернильницах, руки коченели. Она нас заставляла двигаться, а руки учила прятать в рукава, чтобы согреть их. У меня не было перчаток, и зимой руки всегда были пухлые от холода, мама мне отогревала их своим дыханием или прятала под мышки.
  Помню, мы по карточкам получали хлеб, нам на троих было положено 500 или 600 граммов. Хлеб был черный, тяжелый, совсем маленький кусочек Я ходила всегда за хлебом, как старшая. Надо было долго ждать и стоять в длинной очереди. Ларек находился на углу переулка Коллонтаевского и улицы Октябрьской. Я этот кусочек хлеба несла, прижимая к груди, и даже никогда не откусывала, чтобы мама не поругала. Однажды возле дома голодная соседская собака выхватила у меня из рук этот кусочек и хотела его съесть. Я бросилась к ней, она - от меня, с куском в зубах, через забор в соседний двор. Я бегала и гонялась за ней через все заборы и дыры, обдирая ноги. Не зная, куда деться от меня, она с куском хлеба в зубах, забилась к себе в будку и страшно рычала. Я без всякого страха, помня только о том, что мы сегодня будем есть, просунулась к ней и выхватила этот кусок из ее зубов, обмусоленный, весь в пыли. Так голодное дитя боролось с такой же голодной собакой.
  Пришла мама, она испугалась, увидев меня всю в ссадинах, с растрепанными волосами, черными от пыли ручьями слез по лицу Она долго плакала и причитала: "Зачем ты за ней бегала, ну, отдала бы ей хлеб, ведь она могла тебя покусать и порвать."
  После очередной невыносимо тяжелой зимы в 1947 г. мама завербовалась с нами на Дальний Восток как техник-технолог рыбной промышленности. Тогда происходило переселение на Дальний Восток (помните, как в фильме "Поезд идет на Восток") Мы, конечно, ехали в теплушках, целый месяц, с длительными остановками, через всю Россию, Сибирь, Байкал, и все картины природы и жизни незабываемы до сих пор, но это совсем другой интересный рассказ и кусочек жизни. Война была окончена, люди радовались, что остались живы, оплакивали погибших и много пели, в основном, о прошедшей войне. Пели на улицах, на площадях везде звучала музыка, вечером - на площадках, в клубах, в школах. Необычайное развитие получила художественная самодеятельность. Были вовлечены и мы, школьники, и своими детскими голосами славили нашу Армию, советский народ, солдат - победителей.
  И с тех пор по сей день я всю свою сознательную жизнь пою. Делаю это не по принуждению и обязанности, а по велению сердца. Мне же не надо напрягаться и представлять абстрактно и горе матери, потерявшей сына: "Все люди спят, но мать не спит сейчас, и не смыкает мать усталых глаз. Была война, был сын, погиб в бою, закрыл он грудью Родину свою!" (из баллады Новикова "Мать"). Это все живет во мне с детства, юности. Я видела, слышала, переживала и военное детство, и безотцовщину, и горе матери, безвременно потерявшей своего сына, моего брата, не вынесшего голода и холодного детства и рано ушедшего из жизни, и смерть самой мамы, умершей сравнительно молодой, надорвавшейся от непосильного труда вдовы.
  Судьба свела меня с поэтами и композиторами - фронтовиками г. Азова - это Краснокутский М. Д, Пильник А П., Олефиренко В. В., Якобсон В. Ф., Еременко Б. М. Они в своих произведениях поднимают новый пласт мироощущения прошедшей войны.
  С каким волнением, воодушевлением, гордостью слушают эти песни не только наши славные ветераны, но и их дети, внуки. Когда я пою песни о войне, я вижу, как теплеют глаза ветеранов, расправляются плечи, одухотворяются лица, они становятся молодыми, красивыми, а с ними и я сама получаю заряд бодрости, уверенности, надежды.